"No problems!.." - "Никаких проблем!.."
В логове, после кино, Наталья провоцировала целоваться, губы ее были
так же нежны и мягки, как подушечки пальцев, и так же мало производили
на меня впечатления. От природы довольно холодный, я никогда в жизни -
даже в шестнадцать - не терял головы от женских прикосновений и поцелу-
ев, никогда не отключался полностью, никогда не доходил до бесконт-
рольности - но сейчас меня самого удивила степень моего безразличия: ды-
хание не сбивалась, кровь не приливала к голове и, главное, не! ну, сло-
вом, индикатор возбуждения пребывал в абсолютном покое. Удивила, но по-
куда особенно не встревожила: мало ли что? похороны, устал. И только ча-
сом позже, в крившинской спаленке, когда Наталья завела руки за спину,
под свитерок, щелкнула пряжкою лифчика и, закатав свитерок вместе с лиф-
чиком под горло, выставила для обозрения, для поцелуев, для ласк большие
спелые груди, а я снова ничего, в сущности, не испытал - только тогда я
дал себе ясный отчет, не поддаваясь больше искушению объяснить индиффе-
рентизм особым состоянием после смерти сына и похорон, после долгой, на-
конец, болезни, что с этим делом отныне для меня кончено, что вот оно -
наказание, плата за отъезд, за свободу жизни, свободу творчества - и по-
холодел от ужаса. Бог с ними, мне не жалко этих радостей - я попользо-
вался ими довольно, но, оказывается, убивая Митеньку, глубоко в душе
хранил я надежду, что, уехав, сотворю где-нибудь там, в Америке, нового
сына, другого, потому что должен же быть у меня сын, должен быть кто-то,
кто переймет мою жизнь, мое дело - Водовозовъ и Сынъ - как же иначе?! Я
смотрел на наташкину грудь, гладил ее, проходя пальцем по нулевому мери-
диану, через сосок, который, давно взбухший, в секунды прикосновений
напрягался еще сильнее, вздрагивал, и из последних сил отчаянья пытался
возбудить себя, но не получалось, и только возникала в памяти другая
грудь, которая могла бы выкормить другого моего сына, другого другого,
грудь, выпростанная не из французского, купленного в "Березке" на чеки
Внешпосылторга, а из полотняного, за тринадцать рублей семьдесят копеек
дореформенных денег, с тремя кальсонными, обшитыми белой бязью пуговками
лифчика - грудь Гали, фрезеровщицы с ГАЗа, первой моей женщины.
У нее было нежное, чуть осунувшееся лицо, покрытое патиною страдания
- прекрасное лицо с огромными глазами - и я, студент-первокурсник, пол-
тора года вынужденный по хрущевской задумке работать в вонючем цехе у
вонючего станка - я отрывал взгляд от суппорта и долгими десятиминутиями
смотрел, ничего покуда в страдании не понимая, на темно-серые глаза,
опущенные к оправке, в которую, одну за одною, безостановочно, бесконеч-
но, с автоматизмом обреченности, вгоняла она гайки, чтобы прорезать ко-
ронный паз - я смотрел на Галю, а она, казалось, не обращала на меня ни-
какого внимания. Девок в цехе работало много: веселых, доступных, часто
- недурных собою, и я не раз, зайдя на второй смене, ближе к концу ее, к
полуночи, в инструменталку взять резец, заставал Люську-инструментальщи-
цу, сладострастно пыхтящую с отсидевшим три года слесарем Володькой Хай-
ханом за полусквозным, неплотно уставленным ящичками стеллажом, или ко-
го-нибудь еще, или даже несколько пар сразу, подпитых, подкуренных - но
к Гале не подходили, не клеились, и я поражался этому, потому что даже
тогда понимал, что никакому природному целомудрию не выстоять под ежед-
невным - годами - напором социальной среды.
Как-то зимою, после второй смены, я встретил Галю на остановке и, сам
не ожидая от себя такой смелости, сказал: пошли вместе. Провожу. Пронзи-
тельно трогательным было покорное ее согласие, и мгновенье спустя я по-
нял причину вынужденного целомудрия Гали: она сильно, заметно хромала.
Ну и что ж! пытался я оправдать свое невнимание, ибо отступать уже каза-
лось неудобно. Подумаешь! не в хромоте дело! а снег поскрипывал под но-
гами в неровном, синкопированном ритме.
За тонкой перегородкою ее комнатки - вот, как сейчас Крившин - похра-
пывали бабка и мать, и патина страдания исчезала, стиралась с галиного
лица, видного даже в полной тьме жарких наших ночей, и мне удивительно,
неповторимо хорошо было тогда, и я преисполнялся гордости, едва Галя вы-
тягивала губы, чтобы шепнуть в самое ухо: ты первый! Ты у меня первый и
единственный! и я до сих пор злюсь на себя за то, что всякий раз, когда
вспоминаю ее, в голову непрошено и неостановимо лезет старый анекдот про
прекрасную лицом, но безногую кассиршу, которая приводит мужика - вер-
нее, он ее, держа за руку, привозит на тележке в укромный уголок, к за-
бору, где заранее приколочен гвоздь: мужик для удобства сексуального
контакта вешает кассиршу (по ее просьбе) за специальную петельку на
пальто, а когда все кончается и он водружает девицу назад на тележку,
безногая красотка, рыдая, начинает причитать: ты первый, ты первый! - и
на его удивленный взгляд поясняет: ты первый снял меня с гвоздика!
Я помню себя, дурак дураком стоящего на тротуаре, мнущего в потном
кулаке жухлые стебли цветов, которыми, пытаясь успокоить совесть, встре-
тил Галю у больницы после аборта и которые она отказалась принять - сто-
ял и смотрел, как удаляется она, особенно сильно прихрамывая, и, хоть и
не обернулась ни разу - ясно вижу удивительное ее лицо, удивительное и
отныне абсолютно, невосстановимо для меня чужое. Но мог ли я поступить
по-другому, мог ли снять ее с гвоздика? - у меня были планы, идеи, у ме-
ня было дело, и, если угодно, не сам я его себе выбрал, выдумал - Бог
призвал меня к нему, не знаю зачем, но, вот, понадобились Ему не только
души, а и железная эта рухлядь, автомобили, раз вложил Он в меня именно
такой талант, а не Он ли Сам и говорил: жено, что Мне до тебя? не Сам ли
говорил: оставьте все и идите за Мною! - так что я просто не имел права
столь рано, столь опрометчиво связывать себя. Пережить галину хромоту,
которою безмолвно упрекал бы меня каждый встречный, мне достало бы сил,
но Галя была из другого круга, другого существования, была из тех, кто
обречен провести жизнь у станка или конвейера, и, хотя с гуманистичес-
кой, личностной точки зрения оправдать бессрочную эту каторгу невозможно
- с точки зрения профессиональной, инженерской - без таких людей стало
бы производство, то есть, чтобы я мог творить, чтобы мои автомобили, ра-
дуя глаз и душу, радуя Бога в конце концов! разбегались по путаной пау-
тине дорог, нужны миллионы галь-хромоножек, годами, десятилетиями проре-
зающих одни и те же пазы в коронах одних и тех же гаек!
Наталье уже море было по колено и подай, что хочу, и всем поведением,
да и словами она требовала, чтобы ее взяли:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172
В логове, после кино, Наталья провоцировала целоваться, губы ее были
так же нежны и мягки, как подушечки пальцев, и так же мало производили
на меня впечатления. От природы довольно холодный, я никогда в жизни -
даже в шестнадцать - не терял головы от женских прикосновений и поцелу-
ев, никогда не отключался полностью, никогда не доходил до бесконт-
рольности - но сейчас меня самого удивила степень моего безразличия: ды-
хание не сбивалась, кровь не приливала к голове и, главное, не! ну, сло-
вом, индикатор возбуждения пребывал в абсолютном покое. Удивила, но по-
куда особенно не встревожила: мало ли что? похороны, устал. И только ча-
сом позже, в крившинской спаленке, когда Наталья завела руки за спину,
под свитерок, щелкнула пряжкою лифчика и, закатав свитерок вместе с лиф-
чиком под горло, выставила для обозрения, для поцелуев, для ласк большие
спелые груди, а я снова ничего, в сущности, не испытал - только тогда я
дал себе ясный отчет, не поддаваясь больше искушению объяснить индиффе-
рентизм особым состоянием после смерти сына и похорон, после долгой, на-
конец, болезни, что с этим делом отныне для меня кончено, что вот оно -
наказание, плата за отъезд, за свободу жизни, свободу творчества - и по-
холодел от ужаса. Бог с ними, мне не жалко этих радостей - я попользо-
вался ими довольно, но, оказывается, убивая Митеньку, глубоко в душе
хранил я надежду, что, уехав, сотворю где-нибудь там, в Америке, нового
сына, другого, потому что должен же быть у меня сын, должен быть кто-то,
кто переймет мою жизнь, мое дело - Водовозовъ и Сынъ - как же иначе?! Я
смотрел на наташкину грудь, гладил ее, проходя пальцем по нулевому мери-
диану, через сосок, который, давно взбухший, в секунды прикосновений
напрягался еще сильнее, вздрагивал, и из последних сил отчаянья пытался
возбудить себя, но не получалось, и только возникала в памяти другая
грудь, которая могла бы выкормить другого моего сына, другого другого,
грудь, выпростанная не из французского, купленного в "Березке" на чеки
Внешпосылторга, а из полотняного, за тринадцать рублей семьдесят копеек
дореформенных денег, с тремя кальсонными, обшитыми белой бязью пуговками
лифчика - грудь Гали, фрезеровщицы с ГАЗа, первой моей женщины.
У нее было нежное, чуть осунувшееся лицо, покрытое патиною страдания
- прекрасное лицо с огромными глазами - и я, студент-первокурсник, пол-
тора года вынужденный по хрущевской задумке работать в вонючем цехе у
вонючего станка - я отрывал взгляд от суппорта и долгими десятиминутиями
смотрел, ничего покуда в страдании не понимая, на темно-серые глаза,
опущенные к оправке, в которую, одну за одною, безостановочно, бесконеч-
но, с автоматизмом обреченности, вгоняла она гайки, чтобы прорезать ко-
ронный паз - я смотрел на Галю, а она, казалось, не обращала на меня ни-
какого внимания. Девок в цехе работало много: веселых, доступных, часто
- недурных собою, и я не раз, зайдя на второй смене, ближе к концу ее, к
полуночи, в инструменталку взять резец, заставал Люську-инструментальщи-
цу, сладострастно пыхтящую с отсидевшим три года слесарем Володькой Хай-
ханом за полусквозным, неплотно уставленным ящичками стеллажом, или ко-
го-нибудь еще, или даже несколько пар сразу, подпитых, подкуренных - но
к Гале не подходили, не клеились, и я поражался этому, потому что даже
тогда понимал, что никакому природному целомудрию не выстоять под ежед-
невным - годами - напором социальной среды.
Как-то зимою, после второй смены, я встретил Галю на остановке и, сам
не ожидая от себя такой смелости, сказал: пошли вместе. Провожу. Пронзи-
тельно трогательным было покорное ее согласие, и мгновенье спустя я по-
нял причину вынужденного целомудрия Гали: она сильно, заметно хромала.
Ну и что ж! пытался я оправдать свое невнимание, ибо отступать уже каза-
лось неудобно. Подумаешь! не в хромоте дело! а снег поскрипывал под но-
гами в неровном, синкопированном ритме.
За тонкой перегородкою ее комнатки - вот, как сейчас Крившин - похра-
пывали бабка и мать, и патина страдания исчезала, стиралась с галиного
лица, видного даже в полной тьме жарких наших ночей, и мне удивительно,
неповторимо хорошо было тогда, и я преисполнялся гордости, едва Галя вы-
тягивала губы, чтобы шепнуть в самое ухо: ты первый! Ты у меня первый и
единственный! и я до сих пор злюсь на себя за то, что всякий раз, когда
вспоминаю ее, в голову непрошено и неостановимо лезет старый анекдот про
прекрасную лицом, но безногую кассиршу, которая приводит мужика - вер-
нее, он ее, держа за руку, привозит на тележке в укромный уголок, к за-
бору, где заранее приколочен гвоздь: мужик для удобства сексуального
контакта вешает кассиршу (по ее просьбе) за специальную петельку на
пальто, а когда все кончается и он водружает девицу назад на тележку,
безногая красотка, рыдая, начинает причитать: ты первый, ты первый! - и
на его удивленный взгляд поясняет: ты первый снял меня с гвоздика!
Я помню себя, дурак дураком стоящего на тротуаре, мнущего в потном
кулаке жухлые стебли цветов, которыми, пытаясь успокоить совесть, встре-
тил Галю у больницы после аборта и которые она отказалась принять - сто-
ял и смотрел, как удаляется она, особенно сильно прихрамывая, и, хоть и
не обернулась ни разу - ясно вижу удивительное ее лицо, удивительное и
отныне абсолютно, невосстановимо для меня чужое. Но мог ли я поступить
по-другому, мог ли снять ее с гвоздика? - у меня были планы, идеи, у ме-
ня было дело, и, если угодно, не сам я его себе выбрал, выдумал - Бог
призвал меня к нему, не знаю зачем, но, вот, понадобились Ему не только
души, а и железная эта рухлядь, автомобили, раз вложил Он в меня именно
такой талант, а не Он ли Сам и говорил: жено, что Мне до тебя? не Сам ли
говорил: оставьте все и идите за Мною! - так что я просто не имел права
столь рано, столь опрометчиво связывать себя. Пережить галину хромоту,
которою безмолвно упрекал бы меня каждый встречный, мне достало бы сил,
но Галя была из другого круга, другого существования, была из тех, кто
обречен провести жизнь у станка или конвейера, и, хотя с гуманистичес-
кой, личностной точки зрения оправдать бессрочную эту каторгу невозможно
- с точки зрения профессиональной, инженерской - без таких людей стало
бы производство, то есть, чтобы я мог творить, чтобы мои автомобили, ра-
дуя глаз и душу, радуя Бога в конце концов! разбегались по путаной пау-
тине дорог, нужны миллионы галь-хромоножек, годами, десятилетиями проре-
зающих одни и те же пазы в коронах одних и тех же гаек!
Наталье уже море было по колено и подай, что хочу, и всем поведением,
да и словами она требовала, чтобы ее взяли:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172