Ольвидас одобрительно кивнул и встал. Он согласен с предложением господина Мингайлы. Правда, окончательное решение дела еще неизвестно. Для доказательства преступления не хватает фактов, и Стяпулиса могут оправдать, но так или иначе, он замарал честь гимназии... Руководство школы не имеет права держать в списках учеников заключенного.
Мингайла и инспектор с директором первыми подняли руки за исключение Стяпулиса с волчьим билетом. Часть учителей не согласилась в душе с тем, что Аницетаса исключают без права поступления в другую гимназию. Но они никогда не выражали своего мнения публично, не шли против начальства, поэтому и на этот раз послушно подняли руки. Думбенайте с Маргисом воздержались, а Габренас и Даумантайте высказались против.
— Вот и выяснилось, кому по душе коммунистическое подполье, — язвительно улыбнулся Мингайла, не скрывая своего торжества.
— Знаешь, что я тебе скажу, господин руководи-юль скаутов,—Габренас удобнее откинулся на стуле, шдрав забинтованную голову. — Если бы мне сказали: умри или выбери одно из двух — партию Мингайлы
или коммунистов, я бы уж к тем пошел — Смелость математика лишила всех дара речи.— Коммунисты за насилие, но разве вы не насильничаете? Коммунистам нужно насилие для свержения теперешней власти, а вы держите власть в руках и насильничаете, терроризируете честных граждан. Куда вы ведете нашу нацию, которую, по вашим словам, любите? Первым пришел в себя инспектор.
— Габренас! — зарычал Горилла-Сенкус и обоими кулаками грохнул по столу. — К черту! За такие слова...
Габренас встал. Его лицо стало белее марли, которой была забинтована голова старика. Он повысил голос:
— Вы уродуете нашу молодежь, восстанавливаете брата против брата, сына против отца. Вы хотите вырастить зверя, который утопит в крови все, что создало за долгие века человечество. Вам уже мало своих методов, вы ввозите заграничные из Италии и Германии...
— ...бренас! — первый слог исчез во рту взбешенного инспектора. — За-заткнись! Замолчи! К черту! Господа, вышвырните его. Вышвыр-ни-те! — стучал ногами Горилла.
— Я сам уйду. — Габренас презрительно оглядел стол. — Не нервничай, Сенкус. И ты, Мингайла. Не думал я, что мои правильные слова наделают столько шума.
— Господин Габренас, — процедил сквозь зубы директор, не поднимая головы. Лицо у него стало исси-ня-красным, щеки дергались.— Ваше поведение... хм... недостойно звания учителя литовской гимназии... В таком месте, знаете ли, да еще перед учеником... хм... противогосударственно, непедагогично...
— Я понял... и напишу прошение об отставке.
— Нет! — инспектор снова ударил обоими кулаками по столу.— Прошением ты не откупишься. Мы тебя как дерьмо с дороги сметем! Большевистским агентам не может быть места в литовской гимназии! Ни в какой, запиши это себе на макушке. Пойдешь дрова колоть! Дрова!
На лице Габренаса показалась ироническая улыбка.
— Я на вас не сержусь, господин Сенкус, вы нашли для меня подходящее занятие. Мне, и правда, больше нравится колоть дрова, чем учить молодежь колоть головы людям.— Учитель повернулся к Бенюсу и кивнул ему. — И на вас я не в обиде, Жутаутас. Господин директор тут говорил, что двух сантиметров не хватило, а то я бы остался без глаза. Но даже с одним глазом я сейчас вижу больше, чем раньше видел двумя. — Старик встал и, высокий, прямой, гордо вышел из комнаты.
— Видите, что делается! —вскочил Мингайла.— У нас под носом коммунисты растут, как грибы, а вы своего человека готовы живьем в землю закопать.
— Наглый тип! — прошептал инспектор.
— Однако, господа, вернемся к делу ученика Жутаутаса.
Бенюс обернулся и последний раз взглянул на красное здание гимназии. Семь лет назад он вошел в этот дом полный прекрасных надежд, а теперь тащится по улице, сунув под мышку потертый портфель, в котором среди книг лежит табель с двойкой по поведению. За этими красными стенами остались его друзья и враги, хорошие и плохие учителя, мечты и надежды, а он тащится по заснеженному тротуару, как бродячий пес. Вышвырнули... Вот и решилась его судьба, обломилась ветка, за которую он уцепился, падая в бездну. Но и Габренаса вышвырнули. Вышвырнули того, кого Бенюс больше всего ненавидел, считал основой своих несчастий. Казалось, удовлетворенное самолюбие должно бы радоваться, но вместо мстительного торжества сердце изнывало от непомерной тяжести. Кто мог подумать, что у этого старика столько смелости! Сказал, что думал, и ушел колоть дрова. И его слово было последним. Странный человек... но решительный. «И на вас я не в обиде, Жутаутас»... «Нет, ни к чему был этот кирпич... ни к чему... Я помог посадить Аницетаса, но тогда получается, чго из-за меня и Габренаса отчислили с «волчьим би-иетом»,—думал Бенюс, чувствуя растущую ненависть к Мингайле. — Почему, он валит на мою совесть каждого, кого постигнет несчастье?»
У поворота на центральную улицу Бенюс встретил похоронную процессию. Черная худая кляча тащила сани, на которых лежал некрашеный еловый гроб. За ним шло несколько бедно одетых людей. Перед гробом не несли креста, не пели псалмов.
— Кого тут хоронят? — спросил Бенюс.
Человек с обвисшими рыжими усами мрачно посмотрел на Бенюса и ничего не ответил.
— Кого хоронят? — обратился Бенюс теперь к женщине в черном платке.
— Стяпулене. С улицы Паупё.
— А-а-а... вечная память...
В воздухе блуждали крупные пушинки снега. Бенюс смотрел сквозь белую пелену на безмолвно удаляющуюся процессию, и ему казалось, что все вокруг призрачное, не настоящее. Он очнулся от удара по плечу. Рядом стоял Мингайла.
— Нам надо поговорить.—Учитель был раздражен, хотя старался сохранять спокойствие. — Что думаешь делать, Бенюс? Вернешься в деревню?
— А кто меня там ждет?
— Хм... надень же шапку. Правда, чего стоишь без шапки?
— Стяпулене вот увезли на кладбище...
— Ну и что? Одни умирают, другие рождаются, таков закон природы. Настанет время, и мы умрем.
— Да, когда настанет время.
— Стяпулене долго болела, а сын ее окончательно доконал.
«Почему он не скажет прямо, что я прикончил? — желчно подумал Бенюс. — Прикончил и сделал полезное дело. Освободил больную женщину от мучений». А вслух добавил:
— Все мы помогли ее смерти...
— Что ты плетешь? — Мингайла с испуганным удивлением посмотрел на Бенюса.—Что с тобой?
— Не знаю.—Бенюс повел плечами, как Сикор-скис.
— Успокойся. Не надо давать волю нервам.— Мингайла взял Бенюса под руку. — Давай пройдемся до большака, в поля. Погода славная. Поговорим, посоветуемся. Не будь таким кислым. Нельзя на каждый пустяк реагировать, как барометр. Не по-мужски это. Я понимаю, у тебя большие неприятности. Но надо признать, что это было неизбежно, и поэтому ничего больше не остается, как примириться с фактом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
Мингайла и инспектор с директором первыми подняли руки за исключение Стяпулиса с волчьим билетом. Часть учителей не согласилась в душе с тем, что Аницетаса исключают без права поступления в другую гимназию. Но они никогда не выражали своего мнения публично, не шли против начальства, поэтому и на этот раз послушно подняли руки. Думбенайте с Маргисом воздержались, а Габренас и Даумантайте высказались против.
— Вот и выяснилось, кому по душе коммунистическое подполье, — язвительно улыбнулся Мингайла, не скрывая своего торжества.
— Знаешь, что я тебе скажу, господин руководи-юль скаутов,—Габренас удобнее откинулся на стуле, шдрав забинтованную голову. — Если бы мне сказали: умри или выбери одно из двух — партию Мингайлы
или коммунистов, я бы уж к тем пошел — Смелость математика лишила всех дара речи.— Коммунисты за насилие, но разве вы не насильничаете? Коммунистам нужно насилие для свержения теперешней власти, а вы держите власть в руках и насильничаете, терроризируете честных граждан. Куда вы ведете нашу нацию, которую, по вашим словам, любите? Первым пришел в себя инспектор.
— Габренас! — зарычал Горилла-Сенкус и обоими кулаками грохнул по столу. — К черту! За такие слова...
Габренас встал. Его лицо стало белее марли, которой была забинтована голова старика. Он повысил голос:
— Вы уродуете нашу молодежь, восстанавливаете брата против брата, сына против отца. Вы хотите вырастить зверя, который утопит в крови все, что создало за долгие века человечество. Вам уже мало своих методов, вы ввозите заграничные из Италии и Германии...
— ...бренас! — первый слог исчез во рту взбешенного инспектора. — За-заткнись! Замолчи! К черту! Господа, вышвырните его. Вышвыр-ни-те! — стучал ногами Горилла.
— Я сам уйду. — Габренас презрительно оглядел стол. — Не нервничай, Сенкус. И ты, Мингайла. Не думал я, что мои правильные слова наделают столько шума.
— Господин Габренас, — процедил сквозь зубы директор, не поднимая головы. Лицо у него стало исси-ня-красным, щеки дергались.— Ваше поведение... хм... недостойно звания учителя литовской гимназии... В таком месте, знаете ли, да еще перед учеником... хм... противогосударственно, непедагогично...
— Я понял... и напишу прошение об отставке.
— Нет! — инспектор снова ударил обоими кулаками по столу.— Прошением ты не откупишься. Мы тебя как дерьмо с дороги сметем! Большевистским агентам не может быть места в литовской гимназии! Ни в какой, запиши это себе на макушке. Пойдешь дрова колоть! Дрова!
На лице Габренаса показалась ироническая улыбка.
— Я на вас не сержусь, господин Сенкус, вы нашли для меня подходящее занятие. Мне, и правда, больше нравится колоть дрова, чем учить молодежь колоть головы людям.— Учитель повернулся к Бенюсу и кивнул ему. — И на вас я не в обиде, Жутаутас. Господин директор тут говорил, что двух сантиметров не хватило, а то я бы остался без глаза. Но даже с одним глазом я сейчас вижу больше, чем раньше видел двумя. — Старик встал и, высокий, прямой, гордо вышел из комнаты.
— Видите, что делается! —вскочил Мингайла.— У нас под носом коммунисты растут, как грибы, а вы своего человека готовы живьем в землю закопать.
— Наглый тип! — прошептал инспектор.
— Однако, господа, вернемся к делу ученика Жутаутаса.
Бенюс обернулся и последний раз взглянул на красное здание гимназии. Семь лет назад он вошел в этот дом полный прекрасных надежд, а теперь тащится по улице, сунув под мышку потертый портфель, в котором среди книг лежит табель с двойкой по поведению. За этими красными стенами остались его друзья и враги, хорошие и плохие учителя, мечты и надежды, а он тащится по заснеженному тротуару, как бродячий пес. Вышвырнули... Вот и решилась его судьба, обломилась ветка, за которую он уцепился, падая в бездну. Но и Габренаса вышвырнули. Вышвырнули того, кого Бенюс больше всего ненавидел, считал основой своих несчастий. Казалось, удовлетворенное самолюбие должно бы радоваться, но вместо мстительного торжества сердце изнывало от непомерной тяжести. Кто мог подумать, что у этого старика столько смелости! Сказал, что думал, и ушел колоть дрова. И его слово было последним. Странный человек... но решительный. «И на вас я не в обиде, Жутаутас»... «Нет, ни к чему был этот кирпич... ни к чему... Я помог посадить Аницетаса, но тогда получается, чго из-за меня и Габренаса отчислили с «волчьим би-иетом»,—думал Бенюс, чувствуя растущую ненависть к Мингайле. — Почему, он валит на мою совесть каждого, кого постигнет несчастье?»
У поворота на центральную улицу Бенюс встретил похоронную процессию. Черная худая кляча тащила сани, на которых лежал некрашеный еловый гроб. За ним шло несколько бедно одетых людей. Перед гробом не несли креста, не пели псалмов.
— Кого тут хоронят? — спросил Бенюс.
Человек с обвисшими рыжими усами мрачно посмотрел на Бенюса и ничего не ответил.
— Кого хоронят? — обратился Бенюс теперь к женщине в черном платке.
— Стяпулене. С улицы Паупё.
— А-а-а... вечная память...
В воздухе блуждали крупные пушинки снега. Бенюс смотрел сквозь белую пелену на безмолвно удаляющуюся процессию, и ему казалось, что все вокруг призрачное, не настоящее. Он очнулся от удара по плечу. Рядом стоял Мингайла.
— Нам надо поговорить.—Учитель был раздражен, хотя старался сохранять спокойствие. — Что думаешь делать, Бенюс? Вернешься в деревню?
— А кто меня там ждет?
— Хм... надень же шапку. Правда, чего стоишь без шапки?
— Стяпулене вот увезли на кладбище...
— Ну и что? Одни умирают, другие рождаются, таков закон природы. Настанет время, и мы умрем.
— Да, когда настанет время.
— Стяпулене долго болела, а сын ее окончательно доконал.
«Почему он не скажет прямо, что я прикончил? — желчно подумал Бенюс. — Прикончил и сделал полезное дело. Освободил больную женщину от мучений». А вслух добавил:
— Все мы помогли ее смерти...
— Что ты плетешь? — Мингайла с испуганным удивлением посмотрел на Бенюса.—Что с тобой?
— Не знаю.—Бенюс повел плечами, как Сикор-скис.
— Успокойся. Не надо давать волю нервам.— Мингайла взял Бенюса под руку. — Давай пройдемся до большака, в поля. Погода славная. Поговорим, посоветуемся. Не будь таким кислым. Нельзя на каждый пустяк реагировать, как барометр. Не по-мужски это. Я понимаю, у тебя большие неприятности. Но надо признать, что это было неизбежно, и поэтому ничего больше не остается, как примириться с фактом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99