Аницетас схватил его за полу, а через несколько секунд оба катались на обледеневшей мостовой.
Из двора Бальчюнаса с воинственными криками бежал столяр со своими подмастерьями.
На следующий день арестовали Аницетаса. Охранка связала его ночную прогулку с появлением листовок, и этого хватило для начала следствия. Бенюс видел, как Стяпулис шел по середине улицы в сопровождении двух полицейских. Его голые руки, связанные за спиной обыкновенной веревкой, посинели от холода, фуражка сбилась набок, из кармана торчала завернутая в газету краюха, которую успела засунуть мать. Если бы не эта веревка и полицейские, можно было подумать, что Аницетас выбрался в гости к другу — так свободны были его шаги, так спокойно, уверенно лицо. Знакомые (а его знало все местечко) провожали арестованного кто сочувственными, кто ободряющими взглядами, и даже те, кто давно желал ему тюрьмы, не смели публично показывать свою радость.
Бенюс шел по тротуару, отстав шагов на сто от конвоя. «Вот и отомстила судьба — за Виле, за меня. За все отомстила, — думал он, глядя издали на Анице-таса.—Посадят на год на казенные харчи. А если и отпустят, не докажут вины — в гимназию все равно путь закрыт. Конец врачебной карьере». Раньше такое несчастье с товарищем по классу было бы поводом для торжества (ведь случилось то, о чем он часто со злорадством мечтал), но теперь Бенюс не испытывал особенной радости. Он надеялся, что увидит одинокого, подавленного, осужденного всеми Аницетаса, но увидел совсем другое: люди не осуждали его, не презирали, а только жалели и сочувствовали ему. Аницетас не один! Он это чувствует, и, может быть, поэтому походка его так тверда, а лицо светится нерушимым спокойствием. Бенюс почувствовал, что он завидует Ани-цетасу: завидует его мужеству, завидует сочувствию, окружающему его, даже тюрьме. Да, тюрьме, потому что это во сто крат лучше, чем мучительная неизвестность. Разве Бенюс не похож сейчас на поскользнувшегося человека, который, падая в бездну, на полпути уцепился за треснувшую ветку и ждет, когда она обломится? Иногда ему казалось, что время совсем остановилось и он вечно останется вот так — между небом и землей. Тогда он шел в поля и бродил по колено в снегу, пока не сбивался с ног. Но чаще всего он брал интересный приключенческий роман или играл сам с собой в шахматы. Иногда ему хотелось пойти на каток, но он вспоминал, что может встретить там Аду или кого-нибудь из компании Сикорскиса, и оставался дома.
Однажды он все-таки встретил Аду. Случилось это накануне Нового года. Ада шла под руку с какой-то незнакомой дамой. Бенюс хотел проскользнуть незамеченным, но Ада дружески улыбнулась ему, будто между ними и не было размолвки, а он приподнял фуражку. Домой Бенюс вернулся взволнованный, он злился на себя. Какого черта надо было здороваться? Но и она хороша! Улыбается, будто ничего и не было. Хотела посмеяться? Конечно. А может... Тьфу! Как
после всего, что случилось, может и в голову прийти такая ерунда? Надо было не шапку снимать, а послать эту распутницу в дорогих мехах к чертовой матери. К этому мерзавцу. Пускай катятся оба на необитаемый остров и любят там друг друга. Любят. Ха-ха-ха! Их любовь...
Дома Бенюса ждала новая неожиданность: заходил сосед Симутис и оставил узелок с продуктами, который просила передать мать.
— Мать!
Бенюс дрожащими руками поднял брошенный в угол холщовый мешочек и положил его на стол. Мешочек был в пятнах, от него пахло копченым салом, веяло теплом родного дома. Глаза Бенюса наполнились слезами. Мать его не забыла. Бедная мама... Он вспомнил одну встречу Нового года, когда учился еще в четвертом классе. Отчим зимой подрабатывал на рубке леса, и его не было дома. После ужина Бенюс рассказывал матери и брату про чужие страны, о которых узнал на уроках географии. Агне с Шарунасом слушали, раскрыв рты, хвалили, что складно получается, и все просили новых историй. Потом они гадали. Выливая расплавленный свинец в воду, Бенюс нечаянно капнул себе на руку. Он не заплакал, хоть и было очень больно. Зато поохали мать с Шарунасом: они прыгали вокруг Бенюса, как вокруг настоящего больного. На другой день Бенюс ходил с забинтованной до запястья рукой, а Шарунас бежал рядом и каждому встречному рассказывал, какое несчастье постигло его брата. Бенюсу было приятно, что он в центре внимания... И сейчас ему показалось, что более счастливого Нового года в его жизни не было. Почему время — не дорога? Вернул бы пройденные километры, перешагнул порог родной избы, обнял бы мать, брата... А может быть... Ведь мать о нем не забыла!
— А что еще говорил Симутис? — спросил он хозяйку, ощутив неумолимую тоску по дому.
— Ничего.
— Ничего?
— Вроде нет...
— Ничего, ничего... Я просто так...— Надежда распяла, словно снежинка, упавшая в грязь. Мать о нем не забыла... Да, не забыла, но и не простила...
Директор открыл заседание педагогического совета и предоставил слово инспектору.
На повестке дня стоял один вопрос — обсуждение поведения Бенюса Жутаутаса. Горилла-Сенкус ознакомил учителей с происшествием и закончил деревянную свою речь универсальным: «ну?», что означало: «Теперь прошу высказать свое мнение, господа...»
Бенюс сидел в углу, засунув ноги под стул, за которым стояла плетеная корзина для мусора. «Кому нужно это заседание? Ясно же сказал Горилла: беспрецедентное явление. Отдали бы под суд за покушение на жизнь человека, и конец болтовне...»
— Ну? — повторил инспектор.
Все молчали, делая вид, что чем-то заняты. Гармус вытащил пачку папирос, другие тоже полезли в карманы, но шорох коробок прервал директор:
— Коллеги.—Ольвидас обвел извиняющимся взглядом учителей, тесно сидящих за длинным, покрытым зеленым сукном столом. — В данном случае, понимаете, господа, я попросил бы вас не курить...
«Лучше бы сами закурили и мне дали»,—злобно подумал Бенюс.
Папиросы и спички неохотно были попрятаны в карманы.
— Кто же хочет говорить, господа? А говорить есть о чем. Ученик поднял руку на своего учителя... на педагога, понимаете! —Ольвидас указал пальцем на Габренаса, который сидел в конце стола с забинтованной головой. Щеки у него посерели, обвисли, запавшие глаза выражали не гнев оскорбленного, не желание наказать преступника, а печаль и душевную усталость. — Господин Габренас больше недели пролежал в кровати. Если бы кирпич попал на два сантиметра ниже, в глаз, понимаете, господа?.. Ужас! Подобного нарушения дисциплины не было за всю историю гимназии. И еще короткая справка, господа. Как известно, обычно мы не приглашаем обсуждаемых учеников на педагогический совет, но на этот раз по желанию некоторых учителей, как-то: господ Даумантайте, Маргиса и, наконец, самого пострадавшего господина Габренаса, мы сделали исключение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
Из двора Бальчюнаса с воинственными криками бежал столяр со своими подмастерьями.
На следующий день арестовали Аницетаса. Охранка связала его ночную прогулку с появлением листовок, и этого хватило для начала следствия. Бенюс видел, как Стяпулис шел по середине улицы в сопровождении двух полицейских. Его голые руки, связанные за спиной обыкновенной веревкой, посинели от холода, фуражка сбилась набок, из кармана торчала завернутая в газету краюха, которую успела засунуть мать. Если бы не эта веревка и полицейские, можно было подумать, что Аницетас выбрался в гости к другу — так свободны были его шаги, так спокойно, уверенно лицо. Знакомые (а его знало все местечко) провожали арестованного кто сочувственными, кто ободряющими взглядами, и даже те, кто давно желал ему тюрьмы, не смели публично показывать свою радость.
Бенюс шел по тротуару, отстав шагов на сто от конвоя. «Вот и отомстила судьба — за Виле, за меня. За все отомстила, — думал он, глядя издали на Анице-таса.—Посадят на год на казенные харчи. А если и отпустят, не докажут вины — в гимназию все равно путь закрыт. Конец врачебной карьере». Раньше такое несчастье с товарищем по классу было бы поводом для торжества (ведь случилось то, о чем он часто со злорадством мечтал), но теперь Бенюс не испытывал особенной радости. Он надеялся, что увидит одинокого, подавленного, осужденного всеми Аницетаса, но увидел совсем другое: люди не осуждали его, не презирали, а только жалели и сочувствовали ему. Аницетас не один! Он это чувствует, и, может быть, поэтому походка его так тверда, а лицо светится нерушимым спокойствием. Бенюс почувствовал, что он завидует Ани-цетасу: завидует его мужеству, завидует сочувствию, окружающему его, даже тюрьме. Да, тюрьме, потому что это во сто крат лучше, чем мучительная неизвестность. Разве Бенюс не похож сейчас на поскользнувшегося человека, который, падая в бездну, на полпути уцепился за треснувшую ветку и ждет, когда она обломится? Иногда ему казалось, что время совсем остановилось и он вечно останется вот так — между небом и землей. Тогда он шел в поля и бродил по колено в снегу, пока не сбивался с ног. Но чаще всего он брал интересный приключенческий роман или играл сам с собой в шахматы. Иногда ему хотелось пойти на каток, но он вспоминал, что может встретить там Аду или кого-нибудь из компании Сикорскиса, и оставался дома.
Однажды он все-таки встретил Аду. Случилось это накануне Нового года. Ада шла под руку с какой-то незнакомой дамой. Бенюс хотел проскользнуть незамеченным, но Ада дружески улыбнулась ему, будто между ними и не было размолвки, а он приподнял фуражку. Домой Бенюс вернулся взволнованный, он злился на себя. Какого черта надо было здороваться? Но и она хороша! Улыбается, будто ничего и не было. Хотела посмеяться? Конечно. А может... Тьфу! Как
после всего, что случилось, может и в голову прийти такая ерунда? Надо было не шапку снимать, а послать эту распутницу в дорогих мехах к чертовой матери. К этому мерзавцу. Пускай катятся оба на необитаемый остров и любят там друг друга. Любят. Ха-ха-ха! Их любовь...
Дома Бенюса ждала новая неожиданность: заходил сосед Симутис и оставил узелок с продуктами, который просила передать мать.
— Мать!
Бенюс дрожащими руками поднял брошенный в угол холщовый мешочек и положил его на стол. Мешочек был в пятнах, от него пахло копченым салом, веяло теплом родного дома. Глаза Бенюса наполнились слезами. Мать его не забыла. Бедная мама... Он вспомнил одну встречу Нового года, когда учился еще в четвертом классе. Отчим зимой подрабатывал на рубке леса, и его не было дома. После ужина Бенюс рассказывал матери и брату про чужие страны, о которых узнал на уроках географии. Агне с Шарунасом слушали, раскрыв рты, хвалили, что складно получается, и все просили новых историй. Потом они гадали. Выливая расплавленный свинец в воду, Бенюс нечаянно капнул себе на руку. Он не заплакал, хоть и было очень больно. Зато поохали мать с Шарунасом: они прыгали вокруг Бенюса, как вокруг настоящего больного. На другой день Бенюс ходил с забинтованной до запястья рукой, а Шарунас бежал рядом и каждому встречному рассказывал, какое несчастье постигло его брата. Бенюсу было приятно, что он в центре внимания... И сейчас ему показалось, что более счастливого Нового года в его жизни не было. Почему время — не дорога? Вернул бы пройденные километры, перешагнул порог родной избы, обнял бы мать, брата... А может быть... Ведь мать о нем не забыла!
— А что еще говорил Симутис? — спросил он хозяйку, ощутив неумолимую тоску по дому.
— Ничего.
— Ничего?
— Вроде нет...
— Ничего, ничего... Я просто так...— Надежда распяла, словно снежинка, упавшая в грязь. Мать о нем не забыла... Да, не забыла, но и не простила...
Директор открыл заседание педагогического совета и предоставил слово инспектору.
На повестке дня стоял один вопрос — обсуждение поведения Бенюса Жутаутаса. Горилла-Сенкус ознакомил учителей с происшествием и закончил деревянную свою речь универсальным: «ну?», что означало: «Теперь прошу высказать свое мнение, господа...»
Бенюс сидел в углу, засунув ноги под стул, за которым стояла плетеная корзина для мусора. «Кому нужно это заседание? Ясно же сказал Горилла: беспрецедентное явление. Отдали бы под суд за покушение на жизнь человека, и конец болтовне...»
— Ну? — повторил инспектор.
Все молчали, делая вид, что чем-то заняты. Гармус вытащил пачку папирос, другие тоже полезли в карманы, но шорох коробок прервал директор:
— Коллеги.—Ольвидас обвел извиняющимся взглядом учителей, тесно сидящих за длинным, покрытым зеленым сукном столом. — В данном случае, понимаете, господа, я попросил бы вас не курить...
«Лучше бы сами закурили и мне дали»,—злобно подумал Бенюс.
Папиросы и спички неохотно были попрятаны в карманы.
— Кто же хочет говорить, господа? А говорить есть о чем. Ученик поднял руку на своего учителя... на педагога, понимаете! —Ольвидас указал пальцем на Габренаса, который сидел в конце стола с забинтованной головой. Щеки у него посерели, обвисли, запавшие глаза выражали не гнев оскорбленного, не желание наказать преступника, а печаль и душевную усталость. — Господин Габренас больше недели пролежал в кровати. Если бы кирпич попал на два сантиметра ниже, в глаз, понимаете, господа?.. Ужас! Подобного нарушения дисциплины не было за всю историю гимназии. И еще короткая справка, господа. Как известно, обычно мы не приглашаем обсуждаемых учеников на педагогический совет, но на этот раз по желанию некоторых учителей, как-то: господ Даумантайте, Маргиса и, наконец, самого пострадавшего господина Габренаса, мы сделали исключение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99