Зачем он заболтал лишнее о нелегальной литературе?
На другой день, когда Римгайлайте гуляла с Бенюсом по коридору, он просто поражался своей неосторожности. Восхитился, видите ли! Увидел красивые глаза и — бряк все карты на стол. А еще называется подпольщик... «Дурак! Не хватало еще повести Виле на собрание комсомольской ячейки... Безнадежное размягчение мозгов. Надо лечиться, пока по глупости не угодил в каталажку. Хорош бы я был, если бы начал соперничать с Бенюсом из-за девчонки. Комсомолец с бойскаутом... Ха-ха-ха! Ну и соперники! А разве
черноглазая красавица не стоит борьбы? Кто посмеет отрицать, что Виле красавица? Нет... кукла тоже красива, а все-таки умные дети из-за куклы не ссорятся. Глаза у нее чистые, большие, но у теленка тоже такие глаза, и никто из-за этого с ума не сходит. Она нежная, приветливая, необыкновенно чувствительная — словом, ангел, как сказал бы Данте. Именно потому она мне не подходит: ведь я из тех, которых буржуи со страха называют красными дьяволами. Дьявол и ангел... Да еще глупый ангел... Да, да, дорогой Аницетас, ты только вглядись получше — и увидишь, что она просто дура, страшная дура, такая дура, что ее ум по сравнению с красотой — ржавая булавочная головка».
Аницетас радовался, что Виле, словно чувствуя происходящую в нем борьбу, тщательно избегает оставаться с ним наедине, а если и остается, никогда не вспоминает о том разговоре. Но все же такое равнодушие мучило Аницетаса. Он не мог спокойно видеть, как на большой перемене Бенюс делится с Виле завтраком, как они, не скрывая своей дружбы, беззаботно шутят, и по их счастливым лицам видно, что ничто не заботит их, кроме собственного маленького счастья. «Бенюс — эгоист, подхалим, он молится тому богу, у которого больше денег,—размышлял Аницетас о былой дружбе. — А Виле, наивная, добрая девочка, она заразится этой гнилью и погибнет. Нельзя смотреть и ждать. Надо помочь Виле». Но если бы Аницетас рассуждал последовательно, он понял бы, что такой вывод продиктовала ему не совесть комсомольца-подпольщика, а ревность влюбленного. Бенюс — идейный враг слился с Бенюсом-соперником, и в душе Аницетаса вспыхнула такая ненависть к бывшему другу, какой он до сих пор не испытывал и к злейшему классовому врагу. Его все чаще охватывал соблазн сбросить маску и вступить с Бенюсом в борьбу, но каждый раз он спохватывался и с еще большим рвением изображал равнодушие. Но слишком большое рвение выглядит искусственно, а искусственность, как всякая ложь, обращает на себя внимание.
Случилось это в конце учебного года, на прощальном вечере. Когда было объявлено «Девушки приглашают!», Аницетас притворился, что не замечает Виле, которая шла к нему, и нырнул в толпу парней; она все равно нашла его и вытащила на середину зала.
— Я хотела поговорить с тобой, Анилетас,— сказала Виле, когда они, украдкой изучая друг друга, сделали несколько кругов. — Ты почему-то зол на меня. Не могу понять, что я сделала плохого.
— Что ты, Виле. — Аницетас покраснел. — В последнее время я вообще... в плохом настроении. Недавно получил письмо от Мышки. Он благополучно перешел франко-испанскую границу и уже отправился на фронт. Я так хотел вместе с ним, но разве оставишь больную мать...
— А я думала, это только слухи, что Мышка уехал в Испанию, — удивилась Виле.
— Нет. Он в интернациональной бригаде, где-то под Валенсией.
— Бедняжка...— Виле задумчиво молчала.— Так ты правда не сердишься? — спросила она вдруг.
— Нет... почему тебе пришло в голову? За что мне сердиться?
— Это хорошо, Аницетас. Значит, я ошиблась! — обрадовалась Виле, глядя на него ясными глазами, в которых можно было прочесть и сомнение, и желание поверить его словам, и робкое признание своей вины.— Как хорошо, если я и правда ошиблась!
— Да, ты правда ошиблась, — подтвердил Аницетас, избегая ее взгляда.
Виле одобрительно кивнула, но Аницетас понял, что она не поверила и мучается, не зная, как исправить ошибку, которой она не совершала
— Ты еще можешь получить те книжки, ну, помнишь? — неожиданно спросила она с виноватой улыбкой.
«Разве они тебя интересуют? Ты о них вспомнила только потому, что хочешь доставить мне удовольствие, божья ты коровка», — ответил было Аницетас, но сказал совсем другое.
— Постараюсь. Конечно, если ты говоришь серьезно. Теперь тебе можно смело доверять. Только уж будь так добра, не показывай их Бенюсу.
Она покраснела и деланно засмеялась.
— Ты же сказал, что мне можно доверять.
На следующий день, когда все разъезжались на каникулы, Аницетас сунул Виле потертую брошюрку без обложки.
Наконец сбылась мечта Аделаиды, она нашла почтенного и богатого мужа. Уже получено разрешение епископа, и через неделю барышня Ада станет госпожой Катенене. Она переедет в Скуоджяй и поселится в двухэтажном белом доме на рыночной площади,—ведь дом начальника полиции господина Казимераса Катенаса, словно солнце, освещает скромный центр местечка. Конечно, дом господина Казимераса не сравнить со старинным, хотя и не так удобно расположенным, зато величественным особняком отца. Только из-за этого дома и чина не стоило бы выходить замуж. Но у господина Казимераса большая усадьба и дядя-холостяк, после смерти которого племяннику достанется наследство в сто тысяч литов.
И все-таки Ада не чувствовала себя счастливой. Принца ее мечты, наделенного богатством и властью, природа обидела красотой. Да еще эта разница в возрасте ! Ну, разница куда ни шло: Казимерас крепок, не плюгав, никто не скажет, что ему перевалило за полсотни лет. Но лицо, боже мой, лицо... Глаза мутные, навыкате, носик крохотный, башмаком, подбородок похож на пятку, губы тонкие, заячьи редкие усы. Усы, конечно, можно сбрить, что и будет сделано, но от этого его отталкивающая внешность мало выигрывает. Какова ирония судьбы! Батрак Сальминисов Юрис — просто куколка. И ласковый, и нежный, и целует так, что дух захватывает... ну, просто хоть забудь все свои барские замашки. Ах, Юрис, Юрис... Почему ты не начальник полиции с полсотней гектаров земли? Почему все пятрасы, андрюсы, йонасы, винцентасы, которые меня ласкали, которым я бескорыстно отдавалась, почему они — простые батраки или крестьянские сыны, а не племянники богатого дяди? Почему их не ждет наследство в сто тысяч литов?
Ада глубоко вздохнула и, отойдя от рояля, направилась к окну. На скамейке против окна сидели четверо юношей и оживленно болтали. Со второго этажа они были видны превосходно. Брат Альбертас сидел спиной. Рядом с ним, тоже спиной к окну, сидел, обняв поднятые колени, сын нового скуоджяйского городского головы Людас Гряужинис. Хотя дурашливые детские годы уже прошли, Людас почти не изменился. В его пустой голове по-прежнему звучали воинственные кличи ирокезов, сверкали сокровища Серебряного озера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
На другой день, когда Римгайлайте гуляла с Бенюсом по коридору, он просто поражался своей неосторожности. Восхитился, видите ли! Увидел красивые глаза и — бряк все карты на стол. А еще называется подпольщик... «Дурак! Не хватало еще повести Виле на собрание комсомольской ячейки... Безнадежное размягчение мозгов. Надо лечиться, пока по глупости не угодил в каталажку. Хорош бы я был, если бы начал соперничать с Бенюсом из-за девчонки. Комсомолец с бойскаутом... Ха-ха-ха! Ну и соперники! А разве
черноглазая красавица не стоит борьбы? Кто посмеет отрицать, что Виле красавица? Нет... кукла тоже красива, а все-таки умные дети из-за куклы не ссорятся. Глаза у нее чистые, большие, но у теленка тоже такие глаза, и никто из-за этого с ума не сходит. Она нежная, приветливая, необыкновенно чувствительная — словом, ангел, как сказал бы Данте. Именно потому она мне не подходит: ведь я из тех, которых буржуи со страха называют красными дьяволами. Дьявол и ангел... Да еще глупый ангел... Да, да, дорогой Аницетас, ты только вглядись получше — и увидишь, что она просто дура, страшная дура, такая дура, что ее ум по сравнению с красотой — ржавая булавочная головка».
Аницетас радовался, что Виле, словно чувствуя происходящую в нем борьбу, тщательно избегает оставаться с ним наедине, а если и остается, никогда не вспоминает о том разговоре. Но все же такое равнодушие мучило Аницетаса. Он не мог спокойно видеть, как на большой перемене Бенюс делится с Виле завтраком, как они, не скрывая своей дружбы, беззаботно шутят, и по их счастливым лицам видно, что ничто не заботит их, кроме собственного маленького счастья. «Бенюс — эгоист, подхалим, он молится тому богу, у которого больше денег,—размышлял Аницетас о былой дружбе. — А Виле, наивная, добрая девочка, она заразится этой гнилью и погибнет. Нельзя смотреть и ждать. Надо помочь Виле». Но если бы Аницетас рассуждал последовательно, он понял бы, что такой вывод продиктовала ему не совесть комсомольца-подпольщика, а ревность влюбленного. Бенюс — идейный враг слился с Бенюсом-соперником, и в душе Аницетаса вспыхнула такая ненависть к бывшему другу, какой он до сих пор не испытывал и к злейшему классовому врагу. Его все чаще охватывал соблазн сбросить маску и вступить с Бенюсом в борьбу, но каждый раз он спохватывался и с еще большим рвением изображал равнодушие. Но слишком большое рвение выглядит искусственно, а искусственность, как всякая ложь, обращает на себя внимание.
Случилось это в конце учебного года, на прощальном вечере. Когда было объявлено «Девушки приглашают!», Аницетас притворился, что не замечает Виле, которая шла к нему, и нырнул в толпу парней; она все равно нашла его и вытащила на середину зала.
— Я хотела поговорить с тобой, Анилетас,— сказала Виле, когда они, украдкой изучая друг друга, сделали несколько кругов. — Ты почему-то зол на меня. Не могу понять, что я сделала плохого.
— Что ты, Виле. — Аницетас покраснел. — В последнее время я вообще... в плохом настроении. Недавно получил письмо от Мышки. Он благополучно перешел франко-испанскую границу и уже отправился на фронт. Я так хотел вместе с ним, но разве оставишь больную мать...
— А я думала, это только слухи, что Мышка уехал в Испанию, — удивилась Виле.
— Нет. Он в интернациональной бригаде, где-то под Валенсией.
— Бедняжка...— Виле задумчиво молчала.— Так ты правда не сердишься? — спросила она вдруг.
— Нет... почему тебе пришло в голову? За что мне сердиться?
— Это хорошо, Аницетас. Значит, я ошиблась! — обрадовалась Виле, глядя на него ясными глазами, в которых можно было прочесть и сомнение, и желание поверить его словам, и робкое признание своей вины.— Как хорошо, если я и правда ошиблась!
— Да, ты правда ошиблась, — подтвердил Аницетас, избегая ее взгляда.
Виле одобрительно кивнула, но Аницетас понял, что она не поверила и мучается, не зная, как исправить ошибку, которой она не совершала
— Ты еще можешь получить те книжки, ну, помнишь? — неожиданно спросила она с виноватой улыбкой.
«Разве они тебя интересуют? Ты о них вспомнила только потому, что хочешь доставить мне удовольствие, божья ты коровка», — ответил было Аницетас, но сказал совсем другое.
— Постараюсь. Конечно, если ты говоришь серьезно. Теперь тебе можно смело доверять. Только уж будь так добра, не показывай их Бенюсу.
Она покраснела и деланно засмеялась.
— Ты же сказал, что мне можно доверять.
На следующий день, когда все разъезжались на каникулы, Аницетас сунул Виле потертую брошюрку без обложки.
Наконец сбылась мечта Аделаиды, она нашла почтенного и богатого мужа. Уже получено разрешение епископа, и через неделю барышня Ада станет госпожой Катенене. Она переедет в Скуоджяй и поселится в двухэтажном белом доме на рыночной площади,—ведь дом начальника полиции господина Казимераса Катенаса, словно солнце, освещает скромный центр местечка. Конечно, дом господина Казимераса не сравнить со старинным, хотя и не так удобно расположенным, зато величественным особняком отца. Только из-за этого дома и чина не стоило бы выходить замуж. Но у господина Казимераса большая усадьба и дядя-холостяк, после смерти которого племяннику достанется наследство в сто тысяч литов.
И все-таки Ада не чувствовала себя счастливой. Принца ее мечты, наделенного богатством и властью, природа обидела красотой. Да еще эта разница в возрасте ! Ну, разница куда ни шло: Казимерас крепок, не плюгав, никто не скажет, что ему перевалило за полсотни лет. Но лицо, боже мой, лицо... Глаза мутные, навыкате, носик крохотный, башмаком, подбородок похож на пятку, губы тонкие, заячьи редкие усы. Усы, конечно, можно сбрить, что и будет сделано, но от этого его отталкивающая внешность мало выигрывает. Какова ирония судьбы! Батрак Сальминисов Юрис — просто куколка. И ласковый, и нежный, и целует так, что дух захватывает... ну, просто хоть забудь все свои барские замашки. Ах, Юрис, Юрис... Почему ты не начальник полиции с полсотней гектаров земли? Почему все пятрасы, андрюсы, йонасы, винцентасы, которые меня ласкали, которым я бескорыстно отдавалась, почему они — простые батраки или крестьянские сыны, а не племянники богатого дяди? Почему их не ждет наследство в сто тысяч литов?
Ада глубоко вздохнула и, отойдя от рояля, направилась к окну. На скамейке против окна сидели четверо юношей и оживленно болтали. Со второго этажа они были видны превосходно. Брат Альбертас сидел спиной. Рядом с ним, тоже спиной к окну, сидел, обняв поднятые колени, сын нового скуоджяйского городского головы Людас Гряужинис. Хотя дурашливые детские годы уже прошли, Людас почти не изменился. В его пустой голове по-прежнему звучали воинственные кличи ирокезов, сверкали сокровища Серебряного озера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99