Больше всех организаций подходит для школьной молодежи союз скаутов, говорил он. И приводил примеры, которые красноречиво доказывали, что лучшие черты характера можно развить только в организации Баден-Поуэлла.
Однажды во время такой беседы Мингайла предложил всем желающим после уроков записываться в скауты. В тот день урок рисования стоял последним. Мингайла почему-то пришел в класс в скаутской форме. Бенюс его еще не видел в такой одежде, хотя Мингайла с самого начала руководил в школе отрядом скаутов. Мальчик с восхищением смотрел на учителя, и его решение вступить в скауты крепло. Но после звонка он растерялся и, не отдавая себе отчета, почему он это делает, выскользнул из класса. Однако уже во дворе Бенюс понял, что страшиться нечего. До сих пор он не вступал в скауты не потому, что сомневался, примут ли, а просто потому, что боялся отчима. Теперь же, когда отчим уехал далеко, на заработки, как будто разорвалась веревка, долго стягивавшая ему руки.
Когда он выходил из ворот, кто-то хлопнул его по плечу. Он обернулся и недовольно поморщился: сзади стоял Аницетас. За три года учения Бенюс так и не подружился с ним, хотя Стяпулис был по-настоящему хороший и очень искренний парень. Но мальчики побогаче не любили Аницетаса, презирали его и при каждом удобном случае норовили оскорбить. А Бенюс боялся идти против аристократии класса. Когда дружки Сикорскиса принимались издеваться над Аницета-сом, он старался оставаться в стороне, но иногда это не удавалось, и он хохотал вместе со всеми над сыном бедной вдовы. Когда мать захворала сильнее, Анице-тасу пришлось отказаться и от тех минут удовольствия, которыми он изредка разнообразил свою тяжелую жизнь. Теперь у него был такой распорядок: вставал он в пять часов, чтобы до завтрака приготовить уроки; после гимназии, едва перекусив, бежал к ученикам и, промаявшись с тупыми капризными мальчишками до шести-семи вечера, спешил в мануфактурную и галантерейную лавку Гапьперина. Лавка была большая, раньше они с матерью вдвоем мыли в ней полы не меньше двух часов, а теперь он мучился один до одиннадцати вечера. Возвращаясь домой, он падал с ног, как заморенная кляча, и часто валился на кровать, даже не притронувшись к ужину — куску черствого хлеба и стакану чая с сахарином. На отдых ему оставалось часов шесть, потому что каждый день возникали непредвиденные мелкие дела: то дров наколи, то матери лекарства принеси, то она совсем расхворалась — так сам и обед свари. Часто только после полуночи он мог сомкнуть глаза. Другой на его месте не выдержал бы такой нагрузки. Но у Аницетаса сила была под стать воле. Они с Бенюсом были одного роста, обоим шел шестнадцатый год, оба учились в четвертом классе. Но плечи у Бенюса, не знавшего тяжелой работы, были прямые, фигура стройная, руки белые. Аницетас же ступал тяжело, уже горбился, руки его с толстыми короткими пальцами огрубели, растрескались, покрылись мозолями, ногти стерты, словно обкусаны — от непрерывного мытья полов. Четыре года назад мать отвела его в гимназию в новой форме, в новых ботинках. Со временем ботинки порвались, форма износилась, а когда нечего уже было латать, мать купила у тряпичника Бейскиса такую же поношенную форму и из двух составила одну; когда и та кончилась, точно так же была «подновлена» и вторая, и третья формы. Ботинки она покупала сильно ношенные, и часто они бывали велики, носы задирались, что давало пищу острякам класса. «Аницетас задирает нос, — говорили они, — воображает, что ни у кого нет таких красивых заплаток». Злые слова впивались Аницетасу в душу, но он отмалчивался, разве что иногда превращал оскорбление в шутку. Бенюс не мог понять — притворяется Аницетас или правда не чувствует пропасти, отделяющей его от богатых гимназистов. Его поражала какая-то двойственность этого молодого старика. Когда тот спокойно рассуждал о насущных, бытовых делах, когда, наморщив высокий лоб, искал выхода из запутаннейших положений — Бенюсу казалось, что перед ним не пятнадцатилетний паренек, а многоопытный хозяин, глава семьи, от которого зависит судьба многих людей. Он знал, когда кончатся дрова и как их купить подешевле, что готовить на обед, чтобы в запасе оставался лит «на
черный день», даже знал, где подработать на тот случай, если Гальперин больше не даст мыть лавку. Деньгами ведала мать, и добрая женщина, конечно, не сказала бы ни слова, если б он взял лит-другой на собственные развлечения. Но без нужды он не тратил ни лита, не съедал ни на крошку больше, чем рассчитано. Бенюс завидовал твердости Аницетаса, и, может быть, потому его не трогала нищета Стяпулисов. Аницетас не вызывал жалости. Его убогая форма скрывала сильное мускулистое тело, за медленными тяжелыми движениями взрослого таилась энергичная душа юноши. Его карие выразительные глаза глядели на мир весело, с доверием, а на худом продолговатом, неправильном лице Бенюс ни разу не видел уныния.
— Как тебе наш апостол? — спросил Аницетас.
— О чем ты? — Бенюс прикинулся непонимающим.
— О проповедях Мингайлы.
— Он интересно говорил.
— Спорить не стану — хороший купец, умеет шкуру продать.
Бенюса рассердил насмешливый тон Аницетаса, и он раздраженно ответил:
— Не понимаю, чем тебе не угодил Мингайла? И при чем тут шкуры? Не нравится, можешь в скауты не поступать. Никто не заставляет. А кто не хочет жить отшельником...
— И кроме бойскаутов есть приличные парни. Найдется с кем дружить,—оборвал его Аницетас.
— А какая мне от них польза? Они меня в лагерь повезут? Смогу я с ними провести время так интересно, как на скаутских сборах?
— Это дело другое, — согласился Аницетас. — Пустяками они не занимаются. Я не говорю, что лагеря и всякие экскурсии дрянь, но путаться с бойскаутами нам не пристало... У них на знамени девиз: «Родине! Богу! Ближнему!» Давай посмотрим, что эти слова значат? В бойскауты принимают только христиан. Выходит, что все атеисты, евреи, магометане и другие люди нехристианских религий уже не наши ближние. Вместо любви к ближнему тебя будут учить ненависти, А родина? Что наша родина? Разве для нее все дети равны? У Сикорскисов — поместье, у Лючвартисов — большое хозяйство, у Стимбурисов — половина домов местечка. Им есть за что любить родину. А тебе?
— Все это я от отчима слышал, — презрительно отмахнулся Бенюс. — Равенства не было и не будет. Никто не виноват, что мы родились нищими. Со временем можем стать богатыми, а твои Сикорскисы со Стим-бурисами могут совсем обнищать.
— Это лотерея, — сухо заметил Аницетас. — Я не верю в случайное счастье, хотя священники и ищут дураков, уверяют, что после смерти те, кто больше всего намучился, пойдут на небо.
— Не похвалил бы тебя директор за такие мысли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
Однажды во время такой беседы Мингайла предложил всем желающим после уроков записываться в скауты. В тот день урок рисования стоял последним. Мингайла почему-то пришел в класс в скаутской форме. Бенюс его еще не видел в такой одежде, хотя Мингайла с самого начала руководил в школе отрядом скаутов. Мальчик с восхищением смотрел на учителя, и его решение вступить в скауты крепло. Но после звонка он растерялся и, не отдавая себе отчета, почему он это делает, выскользнул из класса. Однако уже во дворе Бенюс понял, что страшиться нечего. До сих пор он не вступал в скауты не потому, что сомневался, примут ли, а просто потому, что боялся отчима. Теперь же, когда отчим уехал далеко, на заработки, как будто разорвалась веревка, долго стягивавшая ему руки.
Когда он выходил из ворот, кто-то хлопнул его по плечу. Он обернулся и недовольно поморщился: сзади стоял Аницетас. За три года учения Бенюс так и не подружился с ним, хотя Стяпулис был по-настоящему хороший и очень искренний парень. Но мальчики побогаче не любили Аницетаса, презирали его и при каждом удобном случае норовили оскорбить. А Бенюс боялся идти против аристократии класса. Когда дружки Сикорскиса принимались издеваться над Аницета-сом, он старался оставаться в стороне, но иногда это не удавалось, и он хохотал вместе со всеми над сыном бедной вдовы. Когда мать захворала сильнее, Анице-тасу пришлось отказаться и от тех минут удовольствия, которыми он изредка разнообразил свою тяжелую жизнь. Теперь у него был такой распорядок: вставал он в пять часов, чтобы до завтрака приготовить уроки; после гимназии, едва перекусив, бежал к ученикам и, промаявшись с тупыми капризными мальчишками до шести-семи вечера, спешил в мануфактурную и галантерейную лавку Гапьперина. Лавка была большая, раньше они с матерью вдвоем мыли в ней полы не меньше двух часов, а теперь он мучился один до одиннадцати вечера. Возвращаясь домой, он падал с ног, как заморенная кляча, и часто валился на кровать, даже не притронувшись к ужину — куску черствого хлеба и стакану чая с сахарином. На отдых ему оставалось часов шесть, потому что каждый день возникали непредвиденные мелкие дела: то дров наколи, то матери лекарства принеси, то она совсем расхворалась — так сам и обед свари. Часто только после полуночи он мог сомкнуть глаза. Другой на его месте не выдержал бы такой нагрузки. Но у Аницетаса сила была под стать воле. Они с Бенюсом были одного роста, обоим шел шестнадцатый год, оба учились в четвертом классе. Но плечи у Бенюса, не знавшего тяжелой работы, были прямые, фигура стройная, руки белые. Аницетас же ступал тяжело, уже горбился, руки его с толстыми короткими пальцами огрубели, растрескались, покрылись мозолями, ногти стерты, словно обкусаны — от непрерывного мытья полов. Четыре года назад мать отвела его в гимназию в новой форме, в новых ботинках. Со временем ботинки порвались, форма износилась, а когда нечего уже было латать, мать купила у тряпичника Бейскиса такую же поношенную форму и из двух составила одну; когда и та кончилась, точно так же была «подновлена» и вторая, и третья формы. Ботинки она покупала сильно ношенные, и часто они бывали велики, носы задирались, что давало пищу острякам класса. «Аницетас задирает нос, — говорили они, — воображает, что ни у кого нет таких красивых заплаток». Злые слова впивались Аницетасу в душу, но он отмалчивался, разве что иногда превращал оскорбление в шутку. Бенюс не мог понять — притворяется Аницетас или правда не чувствует пропасти, отделяющей его от богатых гимназистов. Его поражала какая-то двойственность этого молодого старика. Когда тот спокойно рассуждал о насущных, бытовых делах, когда, наморщив высокий лоб, искал выхода из запутаннейших положений — Бенюсу казалось, что перед ним не пятнадцатилетний паренек, а многоопытный хозяин, глава семьи, от которого зависит судьба многих людей. Он знал, когда кончатся дрова и как их купить подешевле, что готовить на обед, чтобы в запасе оставался лит «на
черный день», даже знал, где подработать на тот случай, если Гальперин больше не даст мыть лавку. Деньгами ведала мать, и добрая женщина, конечно, не сказала бы ни слова, если б он взял лит-другой на собственные развлечения. Но без нужды он не тратил ни лита, не съедал ни на крошку больше, чем рассчитано. Бенюс завидовал твердости Аницетаса, и, может быть, потому его не трогала нищета Стяпулисов. Аницетас не вызывал жалости. Его убогая форма скрывала сильное мускулистое тело, за медленными тяжелыми движениями взрослого таилась энергичная душа юноши. Его карие выразительные глаза глядели на мир весело, с доверием, а на худом продолговатом, неправильном лице Бенюс ни разу не видел уныния.
— Как тебе наш апостол? — спросил Аницетас.
— О чем ты? — Бенюс прикинулся непонимающим.
— О проповедях Мингайлы.
— Он интересно говорил.
— Спорить не стану — хороший купец, умеет шкуру продать.
Бенюса рассердил насмешливый тон Аницетаса, и он раздраженно ответил:
— Не понимаю, чем тебе не угодил Мингайла? И при чем тут шкуры? Не нравится, можешь в скауты не поступать. Никто не заставляет. А кто не хочет жить отшельником...
— И кроме бойскаутов есть приличные парни. Найдется с кем дружить,—оборвал его Аницетас.
— А какая мне от них польза? Они меня в лагерь повезут? Смогу я с ними провести время так интересно, как на скаутских сборах?
— Это дело другое, — согласился Аницетас. — Пустяками они не занимаются. Я не говорю, что лагеря и всякие экскурсии дрянь, но путаться с бойскаутами нам не пристало... У них на знамени девиз: «Родине! Богу! Ближнему!» Давай посмотрим, что эти слова значат? В бойскауты принимают только христиан. Выходит, что все атеисты, евреи, магометане и другие люди нехристианских религий уже не наши ближние. Вместо любви к ближнему тебя будут учить ненависти, А родина? Что наша родина? Разве для нее все дети равны? У Сикорскисов — поместье, у Лючвартисов — большое хозяйство, у Стимбурисов — половина домов местечка. Им есть за что любить родину. А тебе?
— Все это я от отчима слышал, — презрительно отмахнулся Бенюс. — Равенства не было и не будет. Никто не виноват, что мы родились нищими. Со временем можем стать богатыми, а твои Сикорскисы со Стим-бурисами могут совсем обнищать.
— Это лотерея, — сухо заметил Аницетас. — Я не верю в случайное счастье, хотя священники и ищут дураков, уверяют, что после смерти те, кто больше всего намучился, пойдут на небо.
— Не похвалил бы тебя директор за такие мысли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99