сто литов — это, наконец, независимость, ради которой Бенюс этим летом отказался от скаутского лагеря.
Бенюс прислоняется к телеграфному столбу и беззвучно смеется. Отчего ему так весело? Он и сам не знает. В его воображении идет странное представление. На сцену выходит господин Сикорскис с шахматной доской. Его сухое, всегда внушительное лицо вытянулось, как у обиженного ребенка: как это могло случиться, что партия так глупо проиграна? Потом показывается Аделаида со своими подсолнухами, она качает бронзовой ногой, и Бенюса охватывает новый приступ смеха. Когда занавес поднимается в третий раз, он видит нечто такое, что лицо его заливает румянец, а на губах застывает улыбка восхищения. И правда, кто может спокойно выдержать этот взгляд больших черных глаз, в котором скопилось все самое умное, самое красивое, самое волшебное в мире? Что это сверкает у нее на голове? Может быть, королевский венец, усыпанный алмазами? О, нет! Это ее косы, прекраснее корон всех королев мира!
Бенюс вспомнил письмо Виле, которое он получил несколько дней назад, и захотел еще раз перечитать его. Боясь, чтобы не проснулись домашние и не спугнули овладевшей им тихой мечтательности, он тихо пробрался в садик и сел на грядку под высоким кустом роз. Прохладный воздух был напоен ароматами отцветающего лета. За рекой, на поле, где рядами стояли суслоны, кричал заяц, в парке Сикорскиса заливались соловьи, а в стороне Вешинты, где была усадьба Сальминисов, незлобиво лаял пес.
Бенюс сидел, устремив глаза на мелко исписанный лист бумаги, залитый серебряным светом луны, а мыслями витал в скаутском лагере. В эту минуту, Виле, может быть, стоит у палатки на посту и мечтает о нем, о своем Бенюсе. Какое славное письмо! Какие значительные в нем слова! «Я бы хотела, чтоб ты был с нами... Всего нельзя описать. Когда вернусь, расскажу, если тебе будет интересно...» Если будет интересно... Ах ты, Виле! Как будто не знаешь, что мне все интересно о тебе...
Капля росы упала на бумагу. Бенюс притронулся губами к этому месту. Ему показалось, что кто-то в избе задвигался. Нет, никто. Он хотел встать и идти в хлев на чердак, где мать ему постелила, но неожиданно услышал во дворе шаги. Долговязая тень проникла в садик, застряла между деревьев и застыла.
Отчим нес под мышкой лестницу, по которой Бенюс залезал к себе на чердак. Посреди двора Ронкис опять остановился, огляделся и повернул к старому дубу, что рядом с калиткой. Розовый куст скрыл его от Бенюса. Раздался приглушенный скрип перекладин, потом что-то глухо грохнуло, и когда Бенюс, осторожно раздвинув кусты, вгляделся в посеребренный луной ствол дуба, он увидел Ронкиса, стоящего на лестнице там, где к стволу прикреплена часовенка божьей матери. Ах! Ведь часовенки-то совсем нет! На том месте, где она недавно висела, темнеет глаз дупла; Ронкис вытаскивает из него сверток каких-то бумаг и, сунув за пазуху, быстро спускается вниз... Потом снова поднимает часовенку, устанавливает на старое место, а сам с лестницей под мышкой возвращается, откуда пришел. Через минуту Ронкис снова появляется, на этот раз уже на велосипеде.
Бенюс проводил его застывшим взглядом и долго сидел за кустом, не в силах оправиться от удивления. Он знал, что это значит. Не зря люди говорили о коммунистических листовках, которые появлялись ночью то тут, то там. В прошлом году несколько таких листовок Бенюс видел на амбаре Жасинаса, на стене мельницы Сальминиса и теперь понял, чьих это рук дело. Учитель Мингайла не ошибался, давая ему задание следить за отчимом. Беседа с Мингайлой накануне каникул была страшно неприятной, и он постарался скорее забыть скаутское поручение. Бенюсу было потом стыдно, что он раскис и обещал учителю сообщить, если заметит что-нибудь преступное в поведении отчима. Ведь в глубине души он не думал шпионить или доносить, потому что сами эти слова казались ему неприличными и мерзкими.
Ворочаясь на своем тюфяке, набитом ароматным сеном, Бенюс думал и думал о своем положении. В его памяти ожил тот торжественный час, когда, встав на колени перед трехцветным знаменем, он клялся перед лицом товарищей и бога. В ушах звенели стихи, которые на одном сборе прочитал Мингайла, объясняя значение цветов государственного флага:
Цвет желтый — урожая;
Зеленый — леса, поля;
А красный — крови братьев,
За родину погибших
Но постепенно все краски начали выцветать и слились в одно грязное пятно, похожее на взбитые кудряшки барышни Ады. Бенюс открыл глаза. Рядом сидела мать и смотрела на него печальным, полным бесконечной любви взглядом.
— Ты не спишь? — спросила она, растерявшись, словно вор, пойманный за руку.— Я хотела спросить...
Но она не умела быстро придумывать неправду. Ее глаза наполнились слезами, хотя губы и пытались улыбаться. Поднявшись, она поспешно отошла от своего любимца, в чьей душе осталось для нее так мало места.
Все это было вчера, когда Бенюс заснул после обеда в садике. Но ему казалось, что мать только что сидела возле него. Он словно еще слышал быстрые шаги, видел ее худую фигуру, печальное лицо, изборожденное морщинами забот. Бенюс вдруг вспомнил Шарунаеа. «Если б ты знал, до чего я хочу учиться, Бенюкас» Если бы ты знал...» Потом на него взглянули чистые глаза Виле, и мальчик почувствовал, как на грудь навалилась невидимая тяжесть.
Прошло три года. За это время Аницетас сильно изменился. Хоть он и выглядел болезненным, но это был на диво крепко сколоченный парень. В нем все было контрастно: скупая улыбка, еще более скупой смех — и улыбающиеся глаза; уверенность в себе—и робость; добродушная нежность — и неожиданная грубость; болезненно бледное лицо — и явно ощутимая внутренняя сила. Женщины, наверно, сказали бы об Аницетасе: «Некрасив, но интересен».
Но его не заботило мнение женщин, кроме мнения одной, с которой так неожиданно свела его судьба.
Когда неполных четыре года назад Аницетас впервые увидел новую гимназистку, он не обратил на нее ни малейшего внимания. Он презирал девочек за «женские слабости», а самым красивым просто-напросто не доверял, считая их глупыми пустышками. Виле он сразу же отнес к последним и забыл про нее. Правда, он все время понемногу наблюдал за девочкой — ведь наблюдать за людьми было частью его работы, как члена комсомола, но наблюдал он безразлично и смотрел на нее с недоверием, как смотрел на каждого скаута, шаулиса, младолитовца или члена другой националистической организации. Она была одной из отравленных, и в лирические минуты Аницетаса охватывало сочувствие и жалость к ней. Не желчная злость, не презрение, не жестокая ненависть, которые кипели в его душе, когда он думал о людях чужого мира, а всепрощающая жалость. Виле нельзя было ненавидеть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
Бенюс прислоняется к телеграфному столбу и беззвучно смеется. Отчего ему так весело? Он и сам не знает. В его воображении идет странное представление. На сцену выходит господин Сикорскис с шахматной доской. Его сухое, всегда внушительное лицо вытянулось, как у обиженного ребенка: как это могло случиться, что партия так глупо проиграна? Потом показывается Аделаида со своими подсолнухами, она качает бронзовой ногой, и Бенюса охватывает новый приступ смеха. Когда занавес поднимается в третий раз, он видит нечто такое, что лицо его заливает румянец, а на губах застывает улыбка восхищения. И правда, кто может спокойно выдержать этот взгляд больших черных глаз, в котором скопилось все самое умное, самое красивое, самое волшебное в мире? Что это сверкает у нее на голове? Может быть, королевский венец, усыпанный алмазами? О, нет! Это ее косы, прекраснее корон всех королев мира!
Бенюс вспомнил письмо Виле, которое он получил несколько дней назад, и захотел еще раз перечитать его. Боясь, чтобы не проснулись домашние и не спугнули овладевшей им тихой мечтательности, он тихо пробрался в садик и сел на грядку под высоким кустом роз. Прохладный воздух был напоен ароматами отцветающего лета. За рекой, на поле, где рядами стояли суслоны, кричал заяц, в парке Сикорскиса заливались соловьи, а в стороне Вешинты, где была усадьба Сальминисов, незлобиво лаял пес.
Бенюс сидел, устремив глаза на мелко исписанный лист бумаги, залитый серебряным светом луны, а мыслями витал в скаутском лагере. В эту минуту, Виле, может быть, стоит у палатки на посту и мечтает о нем, о своем Бенюсе. Какое славное письмо! Какие значительные в нем слова! «Я бы хотела, чтоб ты был с нами... Всего нельзя описать. Когда вернусь, расскажу, если тебе будет интересно...» Если будет интересно... Ах ты, Виле! Как будто не знаешь, что мне все интересно о тебе...
Капля росы упала на бумагу. Бенюс притронулся губами к этому месту. Ему показалось, что кто-то в избе задвигался. Нет, никто. Он хотел встать и идти в хлев на чердак, где мать ему постелила, но неожиданно услышал во дворе шаги. Долговязая тень проникла в садик, застряла между деревьев и застыла.
Отчим нес под мышкой лестницу, по которой Бенюс залезал к себе на чердак. Посреди двора Ронкис опять остановился, огляделся и повернул к старому дубу, что рядом с калиткой. Розовый куст скрыл его от Бенюса. Раздался приглушенный скрип перекладин, потом что-то глухо грохнуло, и когда Бенюс, осторожно раздвинув кусты, вгляделся в посеребренный луной ствол дуба, он увидел Ронкиса, стоящего на лестнице там, где к стволу прикреплена часовенка божьей матери. Ах! Ведь часовенки-то совсем нет! На том месте, где она недавно висела, темнеет глаз дупла; Ронкис вытаскивает из него сверток каких-то бумаг и, сунув за пазуху, быстро спускается вниз... Потом снова поднимает часовенку, устанавливает на старое место, а сам с лестницей под мышкой возвращается, откуда пришел. Через минуту Ронкис снова появляется, на этот раз уже на велосипеде.
Бенюс проводил его застывшим взглядом и долго сидел за кустом, не в силах оправиться от удивления. Он знал, что это значит. Не зря люди говорили о коммунистических листовках, которые появлялись ночью то тут, то там. В прошлом году несколько таких листовок Бенюс видел на амбаре Жасинаса, на стене мельницы Сальминиса и теперь понял, чьих это рук дело. Учитель Мингайла не ошибался, давая ему задание следить за отчимом. Беседа с Мингайлой накануне каникул была страшно неприятной, и он постарался скорее забыть скаутское поручение. Бенюсу было потом стыдно, что он раскис и обещал учителю сообщить, если заметит что-нибудь преступное в поведении отчима. Ведь в глубине души он не думал шпионить или доносить, потому что сами эти слова казались ему неприличными и мерзкими.
Ворочаясь на своем тюфяке, набитом ароматным сеном, Бенюс думал и думал о своем положении. В его памяти ожил тот торжественный час, когда, встав на колени перед трехцветным знаменем, он клялся перед лицом товарищей и бога. В ушах звенели стихи, которые на одном сборе прочитал Мингайла, объясняя значение цветов государственного флага:
Цвет желтый — урожая;
Зеленый — леса, поля;
А красный — крови братьев,
За родину погибших
Но постепенно все краски начали выцветать и слились в одно грязное пятно, похожее на взбитые кудряшки барышни Ады. Бенюс открыл глаза. Рядом сидела мать и смотрела на него печальным, полным бесконечной любви взглядом.
— Ты не спишь? — спросила она, растерявшись, словно вор, пойманный за руку.— Я хотела спросить...
Но она не умела быстро придумывать неправду. Ее глаза наполнились слезами, хотя губы и пытались улыбаться. Поднявшись, она поспешно отошла от своего любимца, в чьей душе осталось для нее так мало места.
Все это было вчера, когда Бенюс заснул после обеда в садике. Но ему казалось, что мать только что сидела возле него. Он словно еще слышал быстрые шаги, видел ее худую фигуру, печальное лицо, изборожденное морщинами забот. Бенюс вдруг вспомнил Шарунаеа. «Если б ты знал, до чего я хочу учиться, Бенюкас» Если бы ты знал...» Потом на него взглянули чистые глаза Виле, и мальчик почувствовал, как на грудь навалилась невидимая тяжесть.
Прошло три года. За это время Аницетас сильно изменился. Хоть он и выглядел болезненным, но это был на диво крепко сколоченный парень. В нем все было контрастно: скупая улыбка, еще более скупой смех — и улыбающиеся глаза; уверенность в себе—и робость; добродушная нежность — и неожиданная грубость; болезненно бледное лицо — и явно ощутимая внутренняя сила. Женщины, наверно, сказали бы об Аницетасе: «Некрасив, но интересен».
Но его не заботило мнение женщин, кроме мнения одной, с которой так неожиданно свела его судьба.
Когда неполных четыре года назад Аницетас впервые увидел новую гимназистку, он не обратил на нее ни малейшего внимания. Он презирал девочек за «женские слабости», а самым красивым просто-напросто не доверял, считая их глупыми пустышками. Виле он сразу же отнес к последним и забыл про нее. Правда, он все время понемногу наблюдал за девочкой — ведь наблюдать за людьми было частью его работы, как члена комсомола, но наблюдал он безразлично и смотрел на нее с недоверием, как смотрел на каждого скаута, шаулиса, младолитовца или члена другой националистической организации. Она была одной из отравленных, и в лирические минуты Аницетаса охватывало сочувствие и жалость к ней. Не желчная злость, не презрение, не жестокая ненависть, которые кипели в его душе, когда он думал о людях чужого мира, а всепрощающая жалость. Виле нельзя было ненавидеть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99