Теперь важнее обрубить когти у Колуна. Этого еще не хватало, чтобы учителя шпионили за националистической молодежью! С твоей стороны было бы прекрасно, Бенюс, если бы однажды ты порадовал нас такой вестью: окна у Габренаса выбиты, сам Колун лежит с забинтованной головой и диктует Обмылку прошение об отставке в виду непредвиденных обстоятельств... Когда друзья разошлись, Бенюс долго не мог заснуть. В комнате было холодно, воняло объедками, разбросанными по полу окурками. Ветер завывал в саду, ломал голые ветви, гремел железом на крыше, доносил с далекого вокзала паровозные гудки, — и все эти ночные шумы звучали для Бенюса какой-то неясной угрозой. Он лежал, уставившись в темный потолок, и старался ни о чем не думать, но из головы не выходило сегодняшнее собрание: «Это потому, что спорил я больше, чем пил», — думал он и мучался, мучался. Он хотел встать, налить себе рюмочку, но вспомнил, что на столе остались лишь пустые бутылки; Гряужинис выпил все. «Свинья, хамье. Пустоголовое чучело с этикеткой сына городского головы. Какого дьявола Альбертас привлек его? Деньги водятся. Да, он мастер чистить отцовские карманы. Не скупой. На газету не жалеет, а все равно свинья...» — Бенюс излил всю желчь на Людаса, но легче ему не стало. Все не выходил из головы недвусмысленный намек Сикорскиса и оскорбительный смех, который вызвало циничное замечание Варненаса. Бенюс с превеликой охотой набил бы морду Варненасу, подвернись он только под руку, или вышвырнул за дверь Сикорскиса. «Мне надо было выгнать всю банду,—кусал он губы, все больше распаляясь. — В другой раз так и сделаю. Нет, следующий раз они сюда не придут. Завтра скажу Сикорскису, чтобы поискал место для собраний в другом доме». Он искренне решил сказать это, но в глубине души понимал, что это — пустая угроза, которую он никогда не осмелится осуществить.
— Ромас, ты не спишь? — спросил он, услышав, что Лючвартис ворочается на кровати.
— Сон не берет, — ответил Ромас, явно обрадовавшись, что с ним заговорили. — Думаю про стихи.
Бенюс захотел поговорить с товарищем, облегчить душу.
— Про какие стихи?
— Я думал их напечатать в «Юном патриоте», но Сикорскис не принял. — Лючвартис жалобно вздохнул.
— Сикорскис мнит себя большим знатоком, а на деле ни черта не смыслит,— утешил Бенюс товарища, искренне сочувствуя ему и радуясь, что кто-то еще недоволен Альбертасом.
— Это стихотворение я назвал «Бог и нация», — зашевелился Лючвартис, найдя единомышленника. — Хочешь, прочитаю?
— Валяй.
— Бог и нация. — Ромас прочел заголовок и торжественно помолчал. Затем в темноте снова зазвенел приподнятый голос, которому ритмично вторил скрип кровати.
К тебе мы, господи, взываем, Пав на колени, уповаем: Дай нашей нации в ненастье Быть в силе, радости и счастье.
Мы пред тобою лишь пылинка, Но не столкни с путей великих, Веди свое святое стадо К высоким стенам славы града.
— Все?
— Ага. Ну, как?
— Ничего. Хорошие стихи,— похвалил Бенюс, хотя стихотворение ему не понравилось.— Не понимаю, что тут могло не устроить господина Сикорскиса.
— Вот. «Взываем — уповаем», «ненастье — счастье», «стадо — града». Замечательные рифмы и ритм, этого сам Альбертас не отрицает. Но, говорит, в стихах нет доверия к нации. Не надо было сравнивать нацию с пылинкой или со «святым стадом», потому что литовцы не скот, а люди могучей души. Я должен, мол, учиться у Майрониса. Разве не глупо? Майронис остается Майронисом, а Лючвартис Люч-вартисом. Почему я должен учиться у того, кто уже отжил свое? Кроме того, он мне далек. Я люблю современных поэтов — Бразджёниса, Коссу-Александра-вичюса. Альбертас говорит, что они вечно молятся и сохнут от любви: первый — к Христу, второй — к химере. Он не понимает, что это ничуть не мешает им быть хорошими поэтами. Ведь нету нации без бога...
— Что он смыслит в поэзии! — презрительно бросил Бенюс.
— Нет,—не согласился Лючвартис—Он начитан, умен, но не уважает чужого мнения. Как будто все вокруг телята, а он один — человек.
— Ясное дело, ума у него хватает. Был бы он дураком, держал бы у себя гектограф, печатал бы сам газету, устраивал бы в своей комнате собрания. Но зачем отвечать одному, если придет беда? Пускай страдают и Лючвартис с Жутаутасом.
— Организовать он умеет.
— Поджигать, — поправил Бенюс, не тая озлобления. — Мы действуем, а он болтает.
— Мне нравится его идея насчет Колуна. Мерзкий учитель. На его уроках я рот раскрыть боюсь, чтобы двойку не схватить. А о шпаргалке и подумать страшно.
— И мне он двойку закатил, но почему я должен бить ему окна? — зло спросил Бенюс— Пускай господин Сикорскис попробует.
— Так говоришь, стихи понравились?
— Конечно.—Бенюс помолчал. — Ромас, скажи честно, как друг: ты веришь, что Виле влюблена в Аницетаса?
— Слушай их больше! У Варненаса самого слюнки текут, когда он ее видит, да ничего не получается. Вот он и ревнует. Виле не такая дура, чтобы променяла тебя на другого, да еще на Стяпулиса.
За эти слова Бенюс был готов расцеловать товарища.
— Выдумал напечатать про нее в газете. Врага нашел. А я не буду делать тот номер, где будет написано про Виле.
— Жаль, ты не редактор, — вздохнул Лючвартис. — Поместил бы мои стихи. На первой странице. Воображаешь, как бы звучало? Бог и нация.
К тебе мы, господи, взываем, Пав на колени, уповаем...
— Я и так их помещу, — прервал Бенюс. — Когда про Виле напишут, выброшу вон эту статейку и на ее месте напечатаю твои стихи.
Лючвартис расхохотался.
— Воображаю, как вытянется нос у Альбертаса.
— Надо дать ему по рукам. Слишком уж зазнался. Прыгает, прилизал хохол на левый бок, корчит из себя литовского Гитлера. А на деле он просто сын оли-товившегося шляхтича. Тоже не особенно арийская кровь!
— Даже своего языка стыдится. — согласился Люч-вартис. — По-английски, по-немецки сует куда попало, а по-польски ни-ни.
— Наполеон — корсиканец, Пилсудский — литовец, Гитлер — австриец, все — пришельцы, все из других наций. Сикорскис верит, что история повторит такую шутку, и господин Альбертас, поляк, станет диктатором Литвы.
— Ростом-то он не очень вышел, — усмехнулся Лючвартис.
— Ничего. Ты думаешь, он об этом не подумал? Я сам слышал, как он однажды говорил, что гении, мол, вылупливаются из маленького яйца...
В эту ночь они еще долго перемывали косточки своему предводителю, высмеивали его слабости и даже достоинства, которыми раньше сами восхищались. Сикорскис был развенчан, втоптан в грязь, и его унижение сблизило их больше, чем шесть лет, проведенных в одном классе.
— Значит, говоришь, хорошие стихи? — спросил Лючвартис, когда оба утомились.
Бенюс подтвердил, что стихи замечательные. Тогда Ромас еще раз прочитал свое произведение, перевернулся на другой бок и счастливо захрапел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
— Ромас, ты не спишь? — спросил он, услышав, что Лючвартис ворочается на кровати.
— Сон не берет, — ответил Ромас, явно обрадовавшись, что с ним заговорили. — Думаю про стихи.
Бенюс захотел поговорить с товарищем, облегчить душу.
— Про какие стихи?
— Я думал их напечатать в «Юном патриоте», но Сикорскис не принял. — Лючвартис жалобно вздохнул.
— Сикорскис мнит себя большим знатоком, а на деле ни черта не смыслит,— утешил Бенюс товарища, искренне сочувствуя ему и радуясь, что кто-то еще недоволен Альбертасом.
— Это стихотворение я назвал «Бог и нация», — зашевелился Лючвартис, найдя единомышленника. — Хочешь, прочитаю?
— Валяй.
— Бог и нация. — Ромас прочел заголовок и торжественно помолчал. Затем в темноте снова зазвенел приподнятый голос, которому ритмично вторил скрип кровати.
К тебе мы, господи, взываем, Пав на колени, уповаем: Дай нашей нации в ненастье Быть в силе, радости и счастье.
Мы пред тобою лишь пылинка, Но не столкни с путей великих, Веди свое святое стадо К высоким стенам славы града.
— Все?
— Ага. Ну, как?
— Ничего. Хорошие стихи,— похвалил Бенюс, хотя стихотворение ему не понравилось.— Не понимаю, что тут могло не устроить господина Сикорскиса.
— Вот. «Взываем — уповаем», «ненастье — счастье», «стадо — града». Замечательные рифмы и ритм, этого сам Альбертас не отрицает. Но, говорит, в стихах нет доверия к нации. Не надо было сравнивать нацию с пылинкой или со «святым стадом», потому что литовцы не скот, а люди могучей души. Я должен, мол, учиться у Майрониса. Разве не глупо? Майронис остается Майронисом, а Лючвартис Люч-вартисом. Почему я должен учиться у того, кто уже отжил свое? Кроме того, он мне далек. Я люблю современных поэтов — Бразджёниса, Коссу-Александра-вичюса. Альбертас говорит, что они вечно молятся и сохнут от любви: первый — к Христу, второй — к химере. Он не понимает, что это ничуть не мешает им быть хорошими поэтами. Ведь нету нации без бога...
— Что он смыслит в поэзии! — презрительно бросил Бенюс.
— Нет,—не согласился Лючвартис—Он начитан, умен, но не уважает чужого мнения. Как будто все вокруг телята, а он один — человек.
— Ясное дело, ума у него хватает. Был бы он дураком, держал бы у себя гектограф, печатал бы сам газету, устраивал бы в своей комнате собрания. Но зачем отвечать одному, если придет беда? Пускай страдают и Лючвартис с Жутаутасом.
— Организовать он умеет.
— Поджигать, — поправил Бенюс, не тая озлобления. — Мы действуем, а он болтает.
— Мне нравится его идея насчет Колуна. Мерзкий учитель. На его уроках я рот раскрыть боюсь, чтобы двойку не схватить. А о шпаргалке и подумать страшно.
— И мне он двойку закатил, но почему я должен бить ему окна? — зло спросил Бенюс— Пускай господин Сикорскис попробует.
— Так говоришь, стихи понравились?
— Конечно.—Бенюс помолчал. — Ромас, скажи честно, как друг: ты веришь, что Виле влюблена в Аницетаса?
— Слушай их больше! У Варненаса самого слюнки текут, когда он ее видит, да ничего не получается. Вот он и ревнует. Виле не такая дура, чтобы променяла тебя на другого, да еще на Стяпулиса.
За эти слова Бенюс был готов расцеловать товарища.
— Выдумал напечатать про нее в газете. Врага нашел. А я не буду делать тот номер, где будет написано про Виле.
— Жаль, ты не редактор, — вздохнул Лючвартис. — Поместил бы мои стихи. На первой странице. Воображаешь, как бы звучало? Бог и нация.
К тебе мы, господи, взываем, Пав на колени, уповаем...
— Я и так их помещу, — прервал Бенюс. — Когда про Виле напишут, выброшу вон эту статейку и на ее месте напечатаю твои стихи.
Лючвартис расхохотался.
— Воображаю, как вытянется нос у Альбертаса.
— Надо дать ему по рукам. Слишком уж зазнался. Прыгает, прилизал хохол на левый бок, корчит из себя литовского Гитлера. А на деле он просто сын оли-товившегося шляхтича. Тоже не особенно арийская кровь!
— Даже своего языка стыдится. — согласился Люч-вартис. — По-английски, по-немецки сует куда попало, а по-польски ни-ни.
— Наполеон — корсиканец, Пилсудский — литовец, Гитлер — австриец, все — пришельцы, все из других наций. Сикорскис верит, что история повторит такую шутку, и господин Альбертас, поляк, станет диктатором Литвы.
— Ростом-то он не очень вышел, — усмехнулся Лючвартис.
— Ничего. Ты думаешь, он об этом не подумал? Я сам слышал, как он однажды говорил, что гении, мол, вылупливаются из маленького яйца...
В эту ночь они еще долго перемывали косточки своему предводителю, высмеивали его слабости и даже достоинства, которыми раньше сами восхищались. Сикорскис был развенчан, втоптан в грязь, и его унижение сблизило их больше, чем шесть лет, проведенных в одном классе.
— Значит, говоришь, хорошие стихи? — спросил Лючвартис, когда оба утомились.
Бенюс подтвердил, что стихи замечательные. Тогда Ромас еще раз прочитал свое произведение, перевернулся на другой бок и счастливо захрапел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99