Только не надо его настраивать против себя. А Сикорскис черт-те что выдумал... Восстановить руководство гимназии против «Юного патриота»! Он что, с ума сошел? Ему, верно, приснилось, что он руководит не кружком из двенадцати человек, а целой армией вооруженных солдат...
Мингайла скомкал статейку Сикорскиса и швырнул в угол. Туда же полетела и карикатура Лючвартиса. Потом он встал, подошел к окну и выглянул наружу. Рыночная площадь пустовала. В балаганах скучали продавцы, ждали конца мессы. Хромой еврей вертел шарманку, на которой стоял ящик с «билетиками счастья» и сидела морская свинка. На другом конце рынка несколько городских ребят гоняли мерзлые конские яблоки — играли в футбол. По середине площади шел сгорбленный нищий с сумой, а навстречу ему, от церковного двора, летел шарабан, запряженный бойкой лошадкой: братья Кальманасы, торговцы льном, мчались в деревню опустошать крестьянские амбары. «Балаганы, нищие, евреи, шарманка с морской свинкой...—с досадой подумал Мингайла.—Тот же гадкий, провинциальный пейзаж, как и двадцать — тридцать лет назад. И это называется литовской культурой!..» Он следил за игрой детей и от души жалел оборванных ребятишек, которых ждала ожесточенная борьба за жизнь, а может быть, и доля вот того нищего. Нет! Этому не бывать! Пускай хромой еврей играет на своей шарманке, но его богатые соплеменники не будут больше разъезжать по деревням, обманывать крестьян. Их поставят на место!
И этих детей поставят на их места. Каждого поставим на свое место, только надо быть терпеливым и твердым. А Сикорскис хочет за один день все перевернуть вверх тормашками. Мальчишка... Слишком уж самостоятельным становится. Недавно, не посоветовавшись, организовал избиение Голубова, выбил стекла у Гальперина. Рано размахался кулаками, кружок еще слаб. Кроме того, Альбертас должен бы понимать, что Литва — не Третий рейх, а белый витязь — не германский орел. Возможно, понимать-то он понимает, но не придает этому никакого значения. Прошли те времена, когда каждое слово учителя было для него свято. Теперь у него своя голова на плечах и свой взгляд на нацию и мир. Над Кантом он издевается — сумасшедший, дескать, искатель «золотой середины» ! Видунас, по его мнению, не понимает литовского духа. Ницше — устарел, хоть его «Воля и власть» и вдохновила Гитлера. Альбертас уверен, что надо найти какую-то середину между Ницше-Гитлером с одной стороны и Гегелем-Дарвином — с другой. Но Мингайле его середина не нравится, ох, не нравится! Слишком много заумной путаницы, а это черт-те куда может увести...
Рассуждения Мингайлы прервал звонок.
— К вам гость, — послышался за дверью голос хозяйки.
— Прошу прощения, подождите минутку. — Мин-гайла бросился к столу, сунул в ящик рукописи и, подняв с полу скомканную статью Сикорскиса и карикатуру Лючвартиса, швырнул под печку. Потом несколько раз провел гребенкой по желтым волосам, завязал халат, окинул глазами комнату и приоткрыл дверь.
В коридоре стоял Бенюс. Щеки его раскраснелись от мороза, брови и воротник побелели от инея, пальцы нервно теребили шапку.
— О, какой гость! — Мингайла обнял Бенюса за плечи.— Раздевайся. Как хорошо, что ты зашел! У меня есть для тебя новости. Заходи.—Мингайла пропустил Бенюса в комнату.— Садись. Завтра вечером собираем сбор обоих отрядов. Слышал? — Бенюс тряхнул головой. — Сам брат начальник дружины приезжает!
— Да? — без энтузиазма выдавил Бенюс.
— Хотел тебе сказать, чтобы ты ко мне в субботу вечером зашел, да не поймал в гимназии. — Учитель хлопнул Бенюса по плечу. — Думаю назначить тебя скаут-мастером. На место Сикорскиса. Как ты на это смотришь?
Бенюс пожал плечами. Неожиданное повышение совсем не обрадовало его.
— А почему вы устраняете Сикорскиса? — равнодушно спросил он.
— Я его повышаю. Будет моим адъютантом. Ну, садись, брат скаут-мастер, — пошутил Мингайла, выходя из комнаты. — Не стесняйся. Я сейчас вернусь.
Приветливость учителя успокоила Бенюса. Визит уже не казался столь абсурдным, хоть Бенюс и не мог сказать, чего именно он ждал от брата-руководителя. Нападение друзей Аницетаса, неудачная письменная, циничный отказ Сикорскиса, вчерашняя ссора с отчимом и, наконец, унизительная ночь у Жасинаса — все было таким неожиданным, таким мучительным, что казалось Бенюсу сном. Он понимал Аницетаса. Ведь они были врагами. От отчима он тоже не ждал ничего хорошего, хоть и надеялся на поддержку матери. Но Сикорскиса оправдать Бенюс не мог. Бенюс не любил Альбертаса, завидовал ему, но верил в него, входил в кружок, которым руководил Сикорскис, и выполнял в этом кружке не рядовую работу. Оба они были «борцами за общее дело», как любил выражаться Аль-бертас. И вот оказалось, что какая-то сомнительная идея, которую вбил себе в голову этот фанатик, этот актер, причесанный под Гитлера, ему дороже товарища по борьбе! Он превратил эту идею в бога, вообразил, что этот бог требует жертвы, и даже попытался уговорить Бенюса согласиться выступить в роли Исаака... Подлец! И старик Жасинас — подлец! Ему ведь совсем не трудно выложить эти поганые семьдесят ли-тов, а вот цента не предложил. Правда, хорошо принял, постелил на скамье, но было ясно — это не от чистого сердца. Куда там! Глаза у него сияли, как чертовы свечи. Мстительный старик... всегда рад, когда у Ронкисов неприятности.
Не меньше разочаровался Бенюс и в матери. Он не очень-то верил в помощь из дому, но все-таки кое-какая надежда у него была. О, если бы он знал, что у матери больше нет голоса! Не потащился бы к ней просителем, как какой-то нищий, не дал бы отчиму случая позлорадствовать, не унижался бы. Да, не знал он, что мать — только тень Ронкиса. Теперь вдруг стало ясно, почему в последний год узелок, который она приносила по воскресеньям любимому сыну, заметно отощал и все реже попадались в нем сыр, колбаса и другие лакомства... У Бенюса мелькнула мысль, что после вчерашней стычки отчим может вообще запретить матери носить ему продукты, и он окончательно ударился в панику. Ворочаясь на скамье у Жасинасов, Бенюс десятки раз обдумывал свое положение, но ничего утешительного не находил. Тогда он вспомнил Мингайлу и уцепился за него, как тонущий за соломинку. Он не знал, чем бы тот мог помочь, но верил, что поможет. «Послезавтра после обеда... нет, сегодня
вечером поговорю с ним,—решил Бенюс.—Кто, кто, а он-то уж придумает, как мне выкарабкаться из этой трясины». Но утром, когда он ехал с Жасинасами в местечко, ему стало так невмоготу, что он решил тотчас же пойти к учителю и выяснить положение. Он еще не понимал, что разочарован в людях, на которых надеялся, что сомневается, пожалуй, даже не верит и Мингайлс и идет к нему не столько за помощью, сколько просто хочет скорей проверить и этого человека, которому до сих пор слепо верил и которого уважал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
Мингайла скомкал статейку Сикорскиса и швырнул в угол. Туда же полетела и карикатура Лючвартиса. Потом он встал, подошел к окну и выглянул наружу. Рыночная площадь пустовала. В балаганах скучали продавцы, ждали конца мессы. Хромой еврей вертел шарманку, на которой стоял ящик с «билетиками счастья» и сидела морская свинка. На другом конце рынка несколько городских ребят гоняли мерзлые конские яблоки — играли в футбол. По середине площади шел сгорбленный нищий с сумой, а навстречу ему, от церковного двора, летел шарабан, запряженный бойкой лошадкой: братья Кальманасы, торговцы льном, мчались в деревню опустошать крестьянские амбары. «Балаганы, нищие, евреи, шарманка с морской свинкой...—с досадой подумал Мингайла.—Тот же гадкий, провинциальный пейзаж, как и двадцать — тридцать лет назад. И это называется литовской культурой!..» Он следил за игрой детей и от души жалел оборванных ребятишек, которых ждала ожесточенная борьба за жизнь, а может быть, и доля вот того нищего. Нет! Этому не бывать! Пускай хромой еврей играет на своей шарманке, но его богатые соплеменники не будут больше разъезжать по деревням, обманывать крестьян. Их поставят на место!
И этих детей поставят на их места. Каждого поставим на свое место, только надо быть терпеливым и твердым. А Сикорскис хочет за один день все перевернуть вверх тормашками. Мальчишка... Слишком уж самостоятельным становится. Недавно, не посоветовавшись, организовал избиение Голубова, выбил стекла у Гальперина. Рано размахался кулаками, кружок еще слаб. Кроме того, Альбертас должен бы понимать, что Литва — не Третий рейх, а белый витязь — не германский орел. Возможно, понимать-то он понимает, но не придает этому никакого значения. Прошли те времена, когда каждое слово учителя было для него свято. Теперь у него своя голова на плечах и свой взгляд на нацию и мир. Над Кантом он издевается — сумасшедший, дескать, искатель «золотой середины» ! Видунас, по его мнению, не понимает литовского духа. Ницше — устарел, хоть его «Воля и власть» и вдохновила Гитлера. Альбертас уверен, что надо найти какую-то середину между Ницше-Гитлером с одной стороны и Гегелем-Дарвином — с другой. Но Мингайле его середина не нравится, ох, не нравится! Слишком много заумной путаницы, а это черт-те куда может увести...
Рассуждения Мингайлы прервал звонок.
— К вам гость, — послышался за дверью голос хозяйки.
— Прошу прощения, подождите минутку. — Мин-гайла бросился к столу, сунул в ящик рукописи и, подняв с полу скомканную статью Сикорскиса и карикатуру Лючвартиса, швырнул под печку. Потом несколько раз провел гребенкой по желтым волосам, завязал халат, окинул глазами комнату и приоткрыл дверь.
В коридоре стоял Бенюс. Щеки его раскраснелись от мороза, брови и воротник побелели от инея, пальцы нервно теребили шапку.
— О, какой гость! — Мингайла обнял Бенюса за плечи.— Раздевайся. Как хорошо, что ты зашел! У меня есть для тебя новости. Заходи.—Мингайла пропустил Бенюса в комнату.— Садись. Завтра вечером собираем сбор обоих отрядов. Слышал? — Бенюс тряхнул головой. — Сам брат начальник дружины приезжает!
— Да? — без энтузиазма выдавил Бенюс.
— Хотел тебе сказать, чтобы ты ко мне в субботу вечером зашел, да не поймал в гимназии. — Учитель хлопнул Бенюса по плечу. — Думаю назначить тебя скаут-мастером. На место Сикорскиса. Как ты на это смотришь?
Бенюс пожал плечами. Неожиданное повышение совсем не обрадовало его.
— А почему вы устраняете Сикорскиса? — равнодушно спросил он.
— Я его повышаю. Будет моим адъютантом. Ну, садись, брат скаут-мастер, — пошутил Мингайла, выходя из комнаты. — Не стесняйся. Я сейчас вернусь.
Приветливость учителя успокоила Бенюса. Визит уже не казался столь абсурдным, хоть Бенюс и не мог сказать, чего именно он ждал от брата-руководителя. Нападение друзей Аницетаса, неудачная письменная, циничный отказ Сикорскиса, вчерашняя ссора с отчимом и, наконец, унизительная ночь у Жасинаса — все было таким неожиданным, таким мучительным, что казалось Бенюсу сном. Он понимал Аницетаса. Ведь они были врагами. От отчима он тоже не ждал ничего хорошего, хоть и надеялся на поддержку матери. Но Сикорскиса оправдать Бенюс не мог. Бенюс не любил Альбертаса, завидовал ему, но верил в него, входил в кружок, которым руководил Сикорскис, и выполнял в этом кружке не рядовую работу. Оба они были «борцами за общее дело», как любил выражаться Аль-бертас. И вот оказалось, что какая-то сомнительная идея, которую вбил себе в голову этот фанатик, этот актер, причесанный под Гитлера, ему дороже товарища по борьбе! Он превратил эту идею в бога, вообразил, что этот бог требует жертвы, и даже попытался уговорить Бенюса согласиться выступить в роли Исаака... Подлец! И старик Жасинас — подлец! Ему ведь совсем не трудно выложить эти поганые семьдесят ли-тов, а вот цента не предложил. Правда, хорошо принял, постелил на скамье, но было ясно — это не от чистого сердца. Куда там! Глаза у него сияли, как чертовы свечи. Мстительный старик... всегда рад, когда у Ронкисов неприятности.
Не меньше разочаровался Бенюс и в матери. Он не очень-то верил в помощь из дому, но все-таки кое-какая надежда у него была. О, если бы он знал, что у матери больше нет голоса! Не потащился бы к ней просителем, как какой-то нищий, не дал бы отчиму случая позлорадствовать, не унижался бы. Да, не знал он, что мать — только тень Ронкиса. Теперь вдруг стало ясно, почему в последний год узелок, который она приносила по воскресеньям любимому сыну, заметно отощал и все реже попадались в нем сыр, колбаса и другие лакомства... У Бенюса мелькнула мысль, что после вчерашней стычки отчим может вообще запретить матери носить ему продукты, и он окончательно ударился в панику. Ворочаясь на скамье у Жасинасов, Бенюс десятки раз обдумывал свое положение, но ничего утешительного не находил. Тогда он вспомнил Мингайлу и уцепился за него, как тонущий за соломинку. Он не знал, чем бы тот мог помочь, но верил, что поможет. «Послезавтра после обеда... нет, сегодня
вечером поговорю с ним,—решил Бенюс.—Кто, кто, а он-то уж придумает, как мне выкарабкаться из этой трясины». Но утром, когда он ехал с Жасинасами в местечко, ему стало так невмоготу, что он решил тотчас же пойти к учителю и выяснить положение. Он еще не понимал, что разочарован в людях, на которых надеялся, что сомневается, пожалуй, даже не верит и Мингайлс и идет к нему не столько за помощью, сколько просто хочет скорей проверить и этого человека, которому до сих пор слепо верил и которого уважал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99