И правда, легко ли забыть те веселые дни, когда, измазав краской лицо и обнаженную грудь, натыкав в волосы петушиные перья, ты дрался на деревянных мечах с такими же сорванцами, как, натянув самодельный лук, целился через окно класса в рисунок, изображающий голову врага, или ночью, свернув шею домашней утке, тащил ее за город и, изжарив с товарищами на костре, плясал индейский танец? Милые добрые времена! Что осталось от вас? Сломанные мечи пошли на растопку, тетиву вороны растащили по гнездам, острые наконечники стрел (иголки из лучшей стали, украденные у матери) заржавели. Если бы не половина оторванного уха и внушительная татуировка на груди (индеец кидает копье), казалось бы, и не было детства, об удали которого лучше всего свидетельствуют безжалостные двойки в триместре и гибельные переэкзаменовки. Однако, что было, то прошло. Важно, что в этом году окончен пятый класс, а дальше как бог даст. Конечно, иногда неловко бывает перед друзьями: на год старше, а отстаешь на целых два класса... Молодые пятиклассники за глаза обзывают «дядей» — что ни говори, он не только в своем классе, а и во всей гимназии самый взрослый парень. Да, да, прошли годы детских шалостей. Теперь шалости не те — не такие невинные, как в золотые детские годы. Деревянный меч сменила колода карт, отточенную стрелу — украденные у отца серебреники, индейскую пляску — попойки с друзьями, тянущиеся до утра... И что тут удивительного? Ведь Людасу не десять, а двадцать лет.
Напротив него сидит высокий, бледный юноша с нежным лицом мечтателя, усеянным редкими веснушками. Это — Ромас Лючвартис, прозванный всеми поэтом, хотя правильнее было бы назвать его художником, потому что его рисунки гораздо лучше и вдохновенней, чем стихи, которые он пописывает, подражая Бразджёнису и Александравичюсу. Но к кисти Ромас равнодушен, а поэзию обожает и при каждом удобном случае читает свои творения друзьям, немало
им надоедая. Как говорит Альбертас, в такие минуты Лючвартис «парит в небесах».
По выражению его лица (глаза зажмурены, на устах улыбка восхищения) и энергичным взмахам рук Ада поняла, что начинается очередное «парение». Она высунулась в окно и услышала певучий, взволнованный голос поэта:
Мы — малая пушинка,
Бродящая по свету.
И нашего желания
Не спрашивает ветер.
Мы — пелена туманная,
Расстеленная над рекою.
Мы — мгла, мы — пыль, песчинка,
Упавшая на божье поле.
— К черту! — прервал Людас охваченного вдохновением поэта. — Ты завываешь как муэдзин, а до захода солнца еще не меньше часа. Вот Гряужинис предлагает сыграть в «очко», пока еще не надо призывать правоверных на вечернюю молитву. Ну? Пять центов в банке! Тасовать?
— Поэзия и карты. Фарс...—Альбертас презрительно пожал плечами.— Одна глупость стоит другой.
Гряужинис нагло осклабился.
— Соломон! Парни, вы видели Соломона? Нет? Тогда посмотрите на этого господинчика! Пригласил нас, видите ли, чтобы продемонстрировать свой ум. Поэт, мудрец и игрок... Ха-ха-ха! А к какой категории тебя причислить, Жутаутас?
— Я думаю, Альбертас прав, — миролюбиво заметил Бенюс.
— Ого! — расшумелся Людас. — Великий визирь! Калиф, великий визирь и придворный поэт. Лучше не придумаешь! Послушайте, ваши сиятельства, будьте столь милостивы, угостите Гряужиниса глотком вина, за которое он предлагает вам свою верность. Виват! — Гряужинис поднял пустую бутылку и помахал в воздухе.
— Успокойся, Людас, — сказал Альбертас, морщась. — Если один демонстрирует ум, это не значит, что другой должен обязательно показать свою глупость. Оставим это! Мы собрались не играть, а обсудить серьезное дело.
Тут он заговорил тише, и Ада ничего больше не смогла разобрать. Да ее в конце концов и не интересовал разговор. Вовсе не любопытство привело ее к окну. Нет, сегодня это было что-то другое. Она глядела на высокие деревья парка, верхушки которых розовели в лучах заходящего солнца, и чувствовала, что душу охватывает уныние. Ей казалось, что этот закат солнца — символ ее беззаботной шаловливой юности, которая кончается — вот-вот она угаснет вместе с последними лучами. Таинственные ночные тени накинут покрывало на все прошлое, и в ее застывшее тело никогда больше не возвратится веселая душа, имя которой — Радость, Наслаждение, Юность. Госпожа Ка-тенене... Да, скоро ее будут называть госпожей Катенене, ей будет принадлежать муж с красным носиком, мутными глазами и круглым, похожим на пятку подбородком. Будет принадлежать, как ему принадлежат поместье с живым и мертвым инвентарем и участок с полицейским. Но в мире нет такой силы, которая заставила бы ее полюбить будущего мужа... Ее любовь однодневна, как бабочка. Она рождается в огне страсти, и тот же огонь сжигает ее. Прошлым летом Ада увлеклась Людасом. Они несколько раз встречались, и она уже думала, что серьезно влюбилась. Но на молотьбе Ада заметила здоровенного высокого батрака с грубыми чертами лица, и ей вдруг стало трудно дышать. Охваченная странным чувством, смотрела она на его широкую спину, которая распрямлялась, словно стальная пружина, когда он поднимал тяжело груженные вилы, смотрела и не могла оторвать глаз от его мускулистой шеи, опутанной крепкими веревками вен. Ей надо было вернуться в избу помочь по хозяйству (ведь страшно интересно изредка похозяйничать! Особенно там, где много молодых мужчин!), но было так хорошо смотреть на силача-батрака, который поддевал вилами охапку за охапкой и кидал на молотилку. Аду охватило какое-то безумие, и она даже не почувствовала, как взлетела на клади к девкам. Вскоре они свалили такую копну, что трое батраков не смогли поднять ее. Ада смеялась, глядя вниз. Смеялся и тот, внизу, задрав большую голову, сверкая крупными лошадиными зубами. В это мгновение они взглядом сказали друг другу больше, чем можно сказать словами. И когда после ужина он сдавил ее в своих медвежьих объятиях, Ада поняла, что любовь к Людасу была только плодом распаленного воображения... Но через несколько дней она забыла и силача с лошадиными зубами, забыла, как и всех предыдущих.
И все-таки был один человек... Ада его не любила. В этом она была твердо уверена. Однако он нравился ей, как недоступная вещь, которую торговец почему-то отказывается продать. Только потому она и хотела любой ценой приобрести ее. Три года назад, когда Ада впервые соизволила обратить на него внимание, он не понял, не оценил этого. Тогда он был еще глупым мальчишкой. После того смешного случая в машине, она долго не могла забыть его смущенного лица. Каждый раз, встретив Бенюса, Ада чувствовала себя неловко. В его глазах она заметила новое, невиданное доселе выражение, которое раздражало ее. Что это? Презрение? Чувство собственного превосходства?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
Напротив него сидит высокий, бледный юноша с нежным лицом мечтателя, усеянным редкими веснушками. Это — Ромас Лючвартис, прозванный всеми поэтом, хотя правильнее было бы назвать его художником, потому что его рисунки гораздо лучше и вдохновенней, чем стихи, которые он пописывает, подражая Бразджёнису и Александравичюсу. Но к кисти Ромас равнодушен, а поэзию обожает и при каждом удобном случае читает свои творения друзьям, немало
им надоедая. Как говорит Альбертас, в такие минуты Лючвартис «парит в небесах».
По выражению его лица (глаза зажмурены, на устах улыбка восхищения) и энергичным взмахам рук Ада поняла, что начинается очередное «парение». Она высунулась в окно и услышала певучий, взволнованный голос поэта:
Мы — малая пушинка,
Бродящая по свету.
И нашего желания
Не спрашивает ветер.
Мы — пелена туманная,
Расстеленная над рекою.
Мы — мгла, мы — пыль, песчинка,
Упавшая на божье поле.
— К черту! — прервал Людас охваченного вдохновением поэта. — Ты завываешь как муэдзин, а до захода солнца еще не меньше часа. Вот Гряужинис предлагает сыграть в «очко», пока еще не надо призывать правоверных на вечернюю молитву. Ну? Пять центов в банке! Тасовать?
— Поэзия и карты. Фарс...—Альбертас презрительно пожал плечами.— Одна глупость стоит другой.
Гряужинис нагло осклабился.
— Соломон! Парни, вы видели Соломона? Нет? Тогда посмотрите на этого господинчика! Пригласил нас, видите ли, чтобы продемонстрировать свой ум. Поэт, мудрец и игрок... Ха-ха-ха! А к какой категории тебя причислить, Жутаутас?
— Я думаю, Альбертас прав, — миролюбиво заметил Бенюс.
— Ого! — расшумелся Людас. — Великий визирь! Калиф, великий визирь и придворный поэт. Лучше не придумаешь! Послушайте, ваши сиятельства, будьте столь милостивы, угостите Гряужиниса глотком вина, за которое он предлагает вам свою верность. Виват! — Гряужинис поднял пустую бутылку и помахал в воздухе.
— Успокойся, Людас, — сказал Альбертас, морщась. — Если один демонстрирует ум, это не значит, что другой должен обязательно показать свою глупость. Оставим это! Мы собрались не играть, а обсудить серьезное дело.
Тут он заговорил тише, и Ада ничего больше не смогла разобрать. Да ее в конце концов и не интересовал разговор. Вовсе не любопытство привело ее к окну. Нет, сегодня это было что-то другое. Она глядела на высокие деревья парка, верхушки которых розовели в лучах заходящего солнца, и чувствовала, что душу охватывает уныние. Ей казалось, что этот закат солнца — символ ее беззаботной шаловливой юности, которая кончается — вот-вот она угаснет вместе с последними лучами. Таинственные ночные тени накинут покрывало на все прошлое, и в ее застывшее тело никогда больше не возвратится веселая душа, имя которой — Радость, Наслаждение, Юность. Госпожа Ка-тенене... Да, скоро ее будут называть госпожей Катенене, ей будет принадлежать муж с красным носиком, мутными глазами и круглым, похожим на пятку подбородком. Будет принадлежать, как ему принадлежат поместье с живым и мертвым инвентарем и участок с полицейским. Но в мире нет такой силы, которая заставила бы ее полюбить будущего мужа... Ее любовь однодневна, как бабочка. Она рождается в огне страсти, и тот же огонь сжигает ее. Прошлым летом Ада увлеклась Людасом. Они несколько раз встречались, и она уже думала, что серьезно влюбилась. Но на молотьбе Ада заметила здоровенного высокого батрака с грубыми чертами лица, и ей вдруг стало трудно дышать. Охваченная странным чувством, смотрела она на его широкую спину, которая распрямлялась, словно стальная пружина, когда он поднимал тяжело груженные вилы, смотрела и не могла оторвать глаз от его мускулистой шеи, опутанной крепкими веревками вен. Ей надо было вернуться в избу помочь по хозяйству (ведь страшно интересно изредка похозяйничать! Особенно там, где много молодых мужчин!), но было так хорошо смотреть на силача-батрака, который поддевал вилами охапку за охапкой и кидал на молотилку. Аду охватило какое-то безумие, и она даже не почувствовала, как взлетела на клади к девкам. Вскоре они свалили такую копну, что трое батраков не смогли поднять ее. Ада смеялась, глядя вниз. Смеялся и тот, внизу, задрав большую голову, сверкая крупными лошадиными зубами. В это мгновение они взглядом сказали друг другу больше, чем можно сказать словами. И когда после ужина он сдавил ее в своих медвежьих объятиях, Ада поняла, что любовь к Людасу была только плодом распаленного воображения... Но через несколько дней она забыла и силача с лошадиными зубами, забыла, как и всех предыдущих.
И все-таки был один человек... Ада его не любила. В этом она была твердо уверена. Однако он нравился ей, как недоступная вещь, которую торговец почему-то отказывается продать. Только потому она и хотела любой ценой приобрести ее. Три года назад, когда Ада впервые соизволила обратить на него внимание, он не понял, не оценил этого. Тогда он был еще глупым мальчишкой. После того смешного случая в машине, она долго не могла забыть его смущенного лица. Каждый раз, встретив Бенюса, Ада чувствовала себя неловко. В его глазах она заметила новое, невиданное доселе выражение, которое раздражало ее. Что это? Презрение? Чувство собственного превосходства?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99