Твое милосердие призываем, спаси нас... Господи боже —ночью! Волки! Ведь давеча в деревне говорили, что показались волки... Буквы слились в розовое мерцающее пятно. Это пятно превратилось в белое снежное поле, усеянное костями и клочьями окровавленных тряпок.
Агне перекрестилась и, набросив полушубок на дрожащие плечи, побежала в деревню. Где он мог ночевать, если не ушел ночью в местечко? У кузнеца? Нет. Гаудила — друг Антанаса, туда он не пойдет. К Сикорскисам? Нет, в поместье не посмеет проситься. Агне перебрала мысленно все дворы и наконец решила, что Бенюс нашел приют у Жасинасов.
Жасинасов не было дома; девка-батрачка объяснила, что Бенюс действительно тут ночевал, но рано утром уехал вместе с хозяевами в костел.
Агне вернулась домой, будто оплеванная. Поначалу она думала взять деньги и пойти в местечко. Но почувствовала, что не хочет, совершенно не хочет встретиться с сыном. «Может, и хорошо, что не зашел, — утешала она себя. — Даже если Антанас и оставил эти деньги, все равно будет лучше, когда я их возьму при нем».
Возвещая конец обедни, звонил колокол. Антанас с Шарунасом стояли на рынке среди балаганов и смотрели, как пестрый людской поток врывается в широкие ворота церковного двора. Мальчик жалел, что они опоздали к обедне. Но с папой всегда так. Сперва он покажет лавки, балаганы, поведет к знакомым, и оглянуться не успеешь — уж колокол звонит, что месса окончена. Сколько Шарунас помнит, кажется, раза два всего они и были в костеле. Зато какие это были разы! О-о, с папой не то, что с мамой. Зайдешь с мамой — уж и не выйдешь. Поставит на колени среди баб на женской половине, и не думай шевельнуться. Коленки болят, летом жарко, душно, хочется пить, но маме не пожалуешься: в доме господнем нельзя о земных вещах думать... А они как нарочно лезут и лезут в голову. Вот на хорах, в один голос со священником запели певчие. Голова сама задирается. Мама толкнула в бок — не зевай. Или за спиной зашелестит — обернешься, а там какая-то дамочка, очень странно одета. Шляпка, на лице сетка с «мушками» — будто по щекам клопы ползают. Чего она сюда приперлась? Ведь все, которые так одеты, сидят на скамьях. Наверно, очень уж перед богом виновата. А мама опять — толк в бок. Вырвет из рук «Златой алтарь» (она его купила, когда Шарунас научился читать), перелистает пропущенные странички — дальше молись. А там много картинок. Тут святая Мария с младенцем Иисусом, тут Иисуса, уже взрослого, целует Иуда, тут Христос несет на плечах крест. Дальше должен быть Христос на кресте, еще дальше... Мама снова хлопает по ноге, а когда идут из костела, еще и выкручивает ухо, пугает — за такое непочитание, мол, бог страшно покарает. Нет, с мамой в костеле тяжело. Опять же на женской половине и стоять-то неудобно. Ведь Шарунас не какой-нибудь сопляк. Правда, тринадцатый год только еще пойдет, но весной мама обещала повести к первому причастию и записать в мужчины. Словом, с мамой лучше в костел не ходить. Другое дело — папа. Когда прошлой осенью они пошли слушать мессу, он велел сунуть молитвенник в карман. Когда поднимали дары, все пали на колени, а папа так и остался на ногах как ни в чем не бывало, оперся о колонну и стоит. Ни в грудь себя не бил, ни крестился, и ничего страшного с ним не случилось. Шарунас, задрав голову, глядел на хоры, где тесно набились люди, на высокие своды костела, разукрашенные святыми и ангелами, на скамьи, где удобно разместились почетные прихожане, и у него в голове возникало множество интереснейших мыслей. Зачем богу отдельный дом, если он вездесущ? Кто рисовал этих ангелов со святыми? Как сумели так высоко достать? Папа рассказывал, что на том месте, где стоит костел, лет пятьдесят тому назад была конюшня богатого лошадиного барышника. Скорей всего там, где теперь алтарь, тогда стояли кормушки. В этих кормушках тоже был бог, но люди ему не молились, а может быть, раньше здесь стоял трактир, такой, как за костелом? Разве в том трактире не было бога? Был. Но люди не падали перед ним на колени, не молились; пили, сквернословили, били друг другу морду, а трактирщик наливал вино, как служка священнику, и перед лицом бога обкрадывал пьяниц. Почему люди не ведут себя всюду одинаково, если бог везде и все видит? Шарунас тормошил отца, засыпал его вопросами, а тот отвечал шепотом, и после каждого объяснения еще интересней становилось в костеле. Вот, папа, два пустых места на скамьях. Давай сядем. Нельзя, сынок. Скамьи только для богатых. Почему? Кто не позволяет там садиться? Бог запретил? Нет, сынок. Бог и в алтарь залезть не помешает — люди, священники запретили сидеть тем, кто не заплатил за скамью... Шарунас обрадовался — значит, люди могущественнее бога. Он прижался к отцу, забыл все мамины страхи, а в ушах весело гудел орган, пел хор, позванивали колокольчики.
И теперь, стоя с отцом посреди рынка и с любопытством разглядывая идущих из костела людей, мальчик вспомнил то воскресенье, когда впервые начал сомневаться в могуществе материнского бога.
— Папа, а почему евреи не идут в костел?
— У евреев свой костел — синагога, — усмехнулся Антанас.
— А почему они не молятся богу вместе с нашими?
— У них другой бог — свой.
— Так ведь бог один!
— В мире много вер, сынок. И у каждой веры другой бог.
Мальчик задумался.
— Ты хочешь есть? — спросил отец.
Шарунас шмыгнул носом, горло приятно защекотал запах копченых рыбок и горячей колбасы. Глотая слюну, он оглядел ближайший балаган. Сквозь толчею за прилавками не было видно продавцов. Но он
представил, что сейчас происходит под полотняным шатром. Там весело шипит серебряный чайник, бурлит кастрюля, из которой веснушчатый мальчик в грязном переднике длинной вилкой извлекает ароматные колбаски. Вытащив, несет к длинному узкому столу, сколоченному из простых досок. А вокруг стола полно людей. «Эй, живо!» — торопят они продавцов. «Булку и рыбок! Не этих, вонючих, по двадцать пять центов, давай по пол-лита!» Смех, крики. Звенят рюмки, тарелки. Бренчат ножи и вилки, со всхлипом откупоривают бутылки.
— В балаган пойдем? — Шару нас уцепился за полу отца. В глазах — мольба.
Антанас сунул руку в карман.
— Ну лезь уж, лезь в балаган, — ответил он невесело и шутливо подтолкнул сына. — Только бы место нашлось.
Они втиснулись в угол между какой-то пожилой женщиной в черном, изъеденном молью платке и плечистым румяным крестьянином, у которого из-под длинного острого носа свисали желтые метелки усов. Крестьянин уже был под хмельком и, сверкая влажными глазами, громко разговаривал с соседом, худым курносым мужиком, а сидящая еще дальше женщина, наверное, его жена, слушала, кивала, как гусь, и поддакивала обоим: «Во-во, ага, ну, что вы скажете!» Но шумнее всего было на другом конце стола.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
Агне перекрестилась и, набросив полушубок на дрожащие плечи, побежала в деревню. Где он мог ночевать, если не ушел ночью в местечко? У кузнеца? Нет. Гаудила — друг Антанаса, туда он не пойдет. К Сикорскисам? Нет, в поместье не посмеет проситься. Агне перебрала мысленно все дворы и наконец решила, что Бенюс нашел приют у Жасинасов.
Жасинасов не было дома; девка-батрачка объяснила, что Бенюс действительно тут ночевал, но рано утром уехал вместе с хозяевами в костел.
Агне вернулась домой, будто оплеванная. Поначалу она думала взять деньги и пойти в местечко. Но почувствовала, что не хочет, совершенно не хочет встретиться с сыном. «Может, и хорошо, что не зашел, — утешала она себя. — Даже если Антанас и оставил эти деньги, все равно будет лучше, когда я их возьму при нем».
Возвещая конец обедни, звонил колокол. Антанас с Шарунасом стояли на рынке среди балаганов и смотрели, как пестрый людской поток врывается в широкие ворота церковного двора. Мальчик жалел, что они опоздали к обедне. Но с папой всегда так. Сперва он покажет лавки, балаганы, поведет к знакомым, и оглянуться не успеешь — уж колокол звонит, что месса окончена. Сколько Шарунас помнит, кажется, раза два всего они и были в костеле. Зато какие это были разы! О-о, с папой не то, что с мамой. Зайдешь с мамой — уж и не выйдешь. Поставит на колени среди баб на женской половине, и не думай шевельнуться. Коленки болят, летом жарко, душно, хочется пить, но маме не пожалуешься: в доме господнем нельзя о земных вещах думать... А они как нарочно лезут и лезут в голову. Вот на хорах, в один голос со священником запели певчие. Голова сама задирается. Мама толкнула в бок — не зевай. Или за спиной зашелестит — обернешься, а там какая-то дамочка, очень странно одета. Шляпка, на лице сетка с «мушками» — будто по щекам клопы ползают. Чего она сюда приперлась? Ведь все, которые так одеты, сидят на скамьях. Наверно, очень уж перед богом виновата. А мама опять — толк в бок. Вырвет из рук «Златой алтарь» (она его купила, когда Шарунас научился читать), перелистает пропущенные странички — дальше молись. А там много картинок. Тут святая Мария с младенцем Иисусом, тут Иисуса, уже взрослого, целует Иуда, тут Христос несет на плечах крест. Дальше должен быть Христос на кресте, еще дальше... Мама снова хлопает по ноге, а когда идут из костела, еще и выкручивает ухо, пугает — за такое непочитание, мол, бог страшно покарает. Нет, с мамой в костеле тяжело. Опять же на женской половине и стоять-то неудобно. Ведь Шарунас не какой-нибудь сопляк. Правда, тринадцатый год только еще пойдет, но весной мама обещала повести к первому причастию и записать в мужчины. Словом, с мамой лучше в костел не ходить. Другое дело — папа. Когда прошлой осенью они пошли слушать мессу, он велел сунуть молитвенник в карман. Когда поднимали дары, все пали на колени, а папа так и остался на ногах как ни в чем не бывало, оперся о колонну и стоит. Ни в грудь себя не бил, ни крестился, и ничего страшного с ним не случилось. Шарунас, задрав голову, глядел на хоры, где тесно набились люди, на высокие своды костела, разукрашенные святыми и ангелами, на скамьи, где удобно разместились почетные прихожане, и у него в голове возникало множество интереснейших мыслей. Зачем богу отдельный дом, если он вездесущ? Кто рисовал этих ангелов со святыми? Как сумели так высоко достать? Папа рассказывал, что на том месте, где стоит костел, лет пятьдесят тому назад была конюшня богатого лошадиного барышника. Скорей всего там, где теперь алтарь, тогда стояли кормушки. В этих кормушках тоже был бог, но люди ему не молились, а может быть, раньше здесь стоял трактир, такой, как за костелом? Разве в том трактире не было бога? Был. Но люди не падали перед ним на колени, не молились; пили, сквернословили, били друг другу морду, а трактирщик наливал вино, как служка священнику, и перед лицом бога обкрадывал пьяниц. Почему люди не ведут себя всюду одинаково, если бог везде и все видит? Шарунас тормошил отца, засыпал его вопросами, а тот отвечал шепотом, и после каждого объяснения еще интересней становилось в костеле. Вот, папа, два пустых места на скамьях. Давай сядем. Нельзя, сынок. Скамьи только для богатых. Почему? Кто не позволяет там садиться? Бог запретил? Нет, сынок. Бог и в алтарь залезть не помешает — люди, священники запретили сидеть тем, кто не заплатил за скамью... Шарунас обрадовался — значит, люди могущественнее бога. Он прижался к отцу, забыл все мамины страхи, а в ушах весело гудел орган, пел хор, позванивали колокольчики.
И теперь, стоя с отцом посреди рынка и с любопытством разглядывая идущих из костела людей, мальчик вспомнил то воскресенье, когда впервые начал сомневаться в могуществе материнского бога.
— Папа, а почему евреи не идут в костел?
— У евреев свой костел — синагога, — усмехнулся Антанас.
— А почему они не молятся богу вместе с нашими?
— У них другой бог — свой.
— Так ведь бог один!
— В мире много вер, сынок. И у каждой веры другой бог.
Мальчик задумался.
— Ты хочешь есть? — спросил отец.
Шарунас шмыгнул носом, горло приятно защекотал запах копченых рыбок и горячей колбасы. Глотая слюну, он оглядел ближайший балаган. Сквозь толчею за прилавками не было видно продавцов. Но он
представил, что сейчас происходит под полотняным шатром. Там весело шипит серебряный чайник, бурлит кастрюля, из которой веснушчатый мальчик в грязном переднике длинной вилкой извлекает ароматные колбаски. Вытащив, несет к длинному узкому столу, сколоченному из простых досок. А вокруг стола полно людей. «Эй, живо!» — торопят они продавцов. «Булку и рыбок! Не этих, вонючих, по двадцать пять центов, давай по пол-лита!» Смех, крики. Звенят рюмки, тарелки. Бренчат ножи и вилки, со всхлипом откупоривают бутылки.
— В балаган пойдем? — Шару нас уцепился за полу отца. В глазах — мольба.
Антанас сунул руку в карман.
— Ну лезь уж, лезь в балаган, — ответил он невесело и шутливо подтолкнул сына. — Только бы место нашлось.
Они втиснулись в угол между какой-то пожилой женщиной в черном, изъеденном молью платке и плечистым румяным крестьянином, у которого из-под длинного острого носа свисали желтые метелки усов. Крестьянин уже был под хмельком и, сверкая влажными глазами, громко разговаривал с соседом, худым курносым мужиком, а сидящая еще дальше женщина, наверное, его жена, слушала, кивала, как гусь, и поддакивала обоим: «Во-во, ага, ну, что вы скажете!» Но шумнее всего было на другом конце стола.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99