Надписи преследовали его, как кошмар. Ме-
жду ним и его невидимыми врагами шла тайная борьба. Бенюс не знал, сколько этих врагов — три, пять, десять, а может быть, всего только два проказника из первых классов — но ему казалось, что против него вся гимназия. Каждый раз, проверяя кабины, он находит все новые надписи, которые замазывал химимче-ским карандашом или выцарапывал финкой. Но безжалостные преследователи не сдавали позиций. Их словно веселила такая игра. Пока Бенюс не замечал надписей, они не понимали значения своих выпадов и были даже разочарованы, но неожиданное бешенство Бенюса развеселило их. На последней перемене Бенюс столкнулся в уборной с Альбертасом.
— Что с тобой? Желудок не в порядке? Ты что из туалета не выходишь? — Сикорскис иронически улыбался. Бенюс ничего не ответил. Альбертас наклонился к самому его уху и вполголоса добавил: — Перестань веселить мальчишек. Пускай себе марают. Надоест — перестанут.
— Пошел к черту! — Бенюс отвернулся. Ему было стыдно перед Альбертасом.
— Чего сердишься? Я-то на стенах не пишу.— Сикорскис пожал Бенюсу плечо.— Пошли вниз, увидишь кое-что повеселей, чем проделки молокососов. Давай поспешим, пока директор не спохватился.
— Чего ты хочешь?
— Чтобы ты образумился.— Сикорскис пошел к двери. Бенюс, все больше беспокоясь, последовал за ним. Они спустились по лестнице. Коридор был почти пуст. У парадной двери, где висела доска объявлений, толкались добрых полсотни гимназистов.
— Еще не сорвали,—обрадовался Альбертас.— Послушай. Тебя касается.
Бенюс протиснулся поближе и увидел на доске объявление, написанное от руки печатными буквами. У самой доски, в окружении гомонящих гимназистов, стоял Кулешюс и громко читал, подражая диктору:
«...Ученики! Во все времена и во всех странах «предатель» был и остается самым позорным словом. Это слово идет в паре с «выродком», «насильником», «шпионом», «провокатором», «отцеубийцей» и т. д. Что может быть низменней, чем заковать в кандалы человека, который кормил, одевал тебя, пускал учиться! Так может поступить лишь тварь без остатков человеколюбия и совести, моральный выродок. Разве Бенюс Жутаутас не докатился до этого? Народная пословица говорит: «С кем поведешься, от того и наберешься». Всем известно, с кем «повелся» Жутаутас. Барские сынки перетянули его на свою сторону, желая вымуштровать верного слугу буржуазии...» — Кулепное помолчал, огляделся и, увидев Мингайлу, который подходил к толпе, нырнул в сторону. Ученики зашумели, посыпались реплики:
— Чистая работа!
— И правильно!
— Его отчим — большевик.
— Ну и что?
— Замолчите! Он слышит...
— Ясное дело, слышит. Уши у него большие... Бенюс прислонился к стене. Он был бледен, на лбу выступили капли пота. Поодаль стоял Аницетас — сдержанный, холодный. Их взгляды встретились; Бенюс смотрел, обезумев от ярости, Аницетас — торжествующе, как победитель. Ни один не хотел первым отвести взгляда. Так они стояли, словно быки, сцепившиеся рогами, и пожирали друг друга глазами. Бенюс не видел, как Мингайла кинулся к доске, сорвал бумажку, как появившиеся откуда-то директор с инспектором разогнали толпу и уволокли Кулешюса в канцелярию.
— Ну? Что скажешь? — услышал он словно через вату.
— Мразь...—прошептал Бенюс, поднимая на Аль-бертаса покрасневшие глаза. Аницетаса в коридоре уже не было.
— Красные состряпали.
— Аницетас...—выдавил сквозь зубы Бенюс.
— Не один он и не против тебя одного. Это уже не пачкотня в уборной, а политика. Я, можно сказать, первым увидел эту большевистскую шпаргалку, но не сорвал: хотел, чтобы ты сам прочувствовал и понял, с кем имеешь дело. Надо бороться. Они мутят воду, льют нам на голову помои, а мы молчим. Размазни! Ты получил по морде и будешь последним олухом, если не дашь сдачи.
— Кому? — глухо спросил Бенюс— Покажи, кому!
— У нас есть газета, и мы можем им дать сдачи.
После каникул выпустим увеличенный номер — узнают, почем фунт лиха. Теперь ты понимаешь, как глупо уходить из «Юного патриота»?
Бенюс ничего не ответил.
К ним подошел Мингайла.
— Подумай, Бенюс,— буркнул Альбертас, уходя.
— Ты едешь сегодня в деревню? — спросил Мингайла. — Его мягкий, испытующий взгляд скользнул по лицу Бенюса.
Бенюс пожал плечами: об этом он еще не думал. Мингайла смущенно кашлянул и, не дожидаясь ответа, прибавил:
— Может, зайдешь ко мне после уроков. На каникулы я уезжаю в Скуоджяй, а нам надо поговорить. Ладно? —в его голосе было искреннее участие.
Бенюс машинально кивнул.
— Не переживай, дружище. — Мингайла подбадривающе пожал ему локоть и ушел.
Когда кончился последний урок, Бенюс подождал, пока все разошлись, потом не спеша оделся и ушел домой. На улицах чувствовалось приближение праздника. В воздухе витали запахи леса и сдобного теста. По обледеневшим тротуарам сновали дети, прицепив к ботинкам деревяшки, подбитые жестью. Сгорбленный старик волочил по тротуару елку. В подворотнях и дворах была рассыпана хвоя. Многие уже нарядили елки, заперли их от детей, и теперь разряженные красавицы соблазнительно красовались за окнами. Весело бренчали колокольчики, впуская и выпуская из лавок покупателей, нагруженных рождественскими подарками, детскими игрушками, елочными украшениями и всякой всячиной.
Мимо пролетели сани. В них сидел крестьянин в белом тулупе и трое гимназистов — один другого меньше. «Домой...— подумал Бенюс— Даже не пообедали — только бы поскорей домой. Наверное, все из одной деревни. До чего хорошо!..» В его воображении всплыла родная деревня, убогая изба у большака, глинобитный пол, весь в выбоинах — совсем маленьким мальчиком он наливал в ямки воды и «ловил рыбок». Раньше он как-то не дорожил своим домом и почти не скучал по матери, Шарунасу, а теперь вдруг почувствовал, что хотел бы, очень бы хотел сидеть в эту минуту в санях, как эти три гимназиста, и нестись в Рикантай. А кто ему это запрещает? Надо только зайти к Альбертасу, которого ждут сани, присланные господином Сикорскисом, и часа через два будешь дома. Будешь... Да... А есть ли у него дом? И кто его там ждет? Шарунас? Мать? Шарунаса нет, а мать... Да, мать его ждет и широко распахнет перед ним дверь, откуда бы он ни пришел. Он бы мог убить ее, свою мать, и все равно в день страшного суда ее сердце простило бы его. Бог бы осудил, а мать — нет. Она бы следовала за своим палачом в самые глубины ада, чтобы только быть вместе. Потому что она — мать. Но сын ли он? Он никогда не был добр к ней, хоть и любил ее и в конце концов разрушил ее счастье. Как он теперь войдет в родную избу, что скажет на упрек в глазах, как ответит на вопрос, который воздвиг между ними непреодолимую стену. «Почему ты так поступил?» Это слова Виле, но их может повторить мать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
жду ним и его невидимыми врагами шла тайная борьба. Бенюс не знал, сколько этих врагов — три, пять, десять, а может быть, всего только два проказника из первых классов — но ему казалось, что против него вся гимназия. Каждый раз, проверяя кабины, он находит все новые надписи, которые замазывал химимче-ским карандашом или выцарапывал финкой. Но безжалостные преследователи не сдавали позиций. Их словно веселила такая игра. Пока Бенюс не замечал надписей, они не понимали значения своих выпадов и были даже разочарованы, но неожиданное бешенство Бенюса развеселило их. На последней перемене Бенюс столкнулся в уборной с Альбертасом.
— Что с тобой? Желудок не в порядке? Ты что из туалета не выходишь? — Сикорскис иронически улыбался. Бенюс ничего не ответил. Альбертас наклонился к самому его уху и вполголоса добавил: — Перестань веселить мальчишек. Пускай себе марают. Надоест — перестанут.
— Пошел к черту! — Бенюс отвернулся. Ему было стыдно перед Альбертасом.
— Чего сердишься? Я-то на стенах не пишу.— Сикорскис пожал Бенюсу плечо.— Пошли вниз, увидишь кое-что повеселей, чем проделки молокососов. Давай поспешим, пока директор не спохватился.
— Чего ты хочешь?
— Чтобы ты образумился.— Сикорскис пошел к двери. Бенюс, все больше беспокоясь, последовал за ним. Они спустились по лестнице. Коридор был почти пуст. У парадной двери, где висела доска объявлений, толкались добрых полсотни гимназистов.
— Еще не сорвали,—обрадовался Альбертас.— Послушай. Тебя касается.
Бенюс протиснулся поближе и увидел на доске объявление, написанное от руки печатными буквами. У самой доски, в окружении гомонящих гимназистов, стоял Кулешюс и громко читал, подражая диктору:
«...Ученики! Во все времена и во всех странах «предатель» был и остается самым позорным словом. Это слово идет в паре с «выродком», «насильником», «шпионом», «провокатором», «отцеубийцей» и т. д. Что может быть низменней, чем заковать в кандалы человека, который кормил, одевал тебя, пускал учиться! Так может поступить лишь тварь без остатков человеколюбия и совести, моральный выродок. Разве Бенюс Жутаутас не докатился до этого? Народная пословица говорит: «С кем поведешься, от того и наберешься». Всем известно, с кем «повелся» Жутаутас. Барские сынки перетянули его на свою сторону, желая вымуштровать верного слугу буржуазии...» — Кулепное помолчал, огляделся и, увидев Мингайлу, который подходил к толпе, нырнул в сторону. Ученики зашумели, посыпались реплики:
— Чистая работа!
— И правильно!
— Его отчим — большевик.
— Ну и что?
— Замолчите! Он слышит...
— Ясное дело, слышит. Уши у него большие... Бенюс прислонился к стене. Он был бледен, на лбу выступили капли пота. Поодаль стоял Аницетас — сдержанный, холодный. Их взгляды встретились; Бенюс смотрел, обезумев от ярости, Аницетас — торжествующе, как победитель. Ни один не хотел первым отвести взгляда. Так они стояли, словно быки, сцепившиеся рогами, и пожирали друг друга глазами. Бенюс не видел, как Мингайла кинулся к доске, сорвал бумажку, как появившиеся откуда-то директор с инспектором разогнали толпу и уволокли Кулешюса в канцелярию.
— Ну? Что скажешь? — услышал он словно через вату.
— Мразь...—прошептал Бенюс, поднимая на Аль-бертаса покрасневшие глаза. Аницетаса в коридоре уже не было.
— Красные состряпали.
— Аницетас...—выдавил сквозь зубы Бенюс.
— Не один он и не против тебя одного. Это уже не пачкотня в уборной, а политика. Я, можно сказать, первым увидел эту большевистскую шпаргалку, но не сорвал: хотел, чтобы ты сам прочувствовал и понял, с кем имеешь дело. Надо бороться. Они мутят воду, льют нам на голову помои, а мы молчим. Размазни! Ты получил по морде и будешь последним олухом, если не дашь сдачи.
— Кому? — глухо спросил Бенюс— Покажи, кому!
— У нас есть газета, и мы можем им дать сдачи.
После каникул выпустим увеличенный номер — узнают, почем фунт лиха. Теперь ты понимаешь, как глупо уходить из «Юного патриота»?
Бенюс ничего не ответил.
К ним подошел Мингайла.
— Подумай, Бенюс,— буркнул Альбертас, уходя.
— Ты едешь сегодня в деревню? — спросил Мингайла. — Его мягкий, испытующий взгляд скользнул по лицу Бенюса.
Бенюс пожал плечами: об этом он еще не думал. Мингайла смущенно кашлянул и, не дожидаясь ответа, прибавил:
— Может, зайдешь ко мне после уроков. На каникулы я уезжаю в Скуоджяй, а нам надо поговорить. Ладно? —в его голосе было искреннее участие.
Бенюс машинально кивнул.
— Не переживай, дружище. — Мингайла подбадривающе пожал ему локоть и ушел.
Когда кончился последний урок, Бенюс подождал, пока все разошлись, потом не спеша оделся и ушел домой. На улицах чувствовалось приближение праздника. В воздухе витали запахи леса и сдобного теста. По обледеневшим тротуарам сновали дети, прицепив к ботинкам деревяшки, подбитые жестью. Сгорбленный старик волочил по тротуару елку. В подворотнях и дворах была рассыпана хвоя. Многие уже нарядили елки, заперли их от детей, и теперь разряженные красавицы соблазнительно красовались за окнами. Весело бренчали колокольчики, впуская и выпуская из лавок покупателей, нагруженных рождественскими подарками, детскими игрушками, елочными украшениями и всякой всячиной.
Мимо пролетели сани. В них сидел крестьянин в белом тулупе и трое гимназистов — один другого меньше. «Домой...— подумал Бенюс— Даже не пообедали — только бы поскорей домой. Наверное, все из одной деревни. До чего хорошо!..» В его воображении всплыла родная деревня, убогая изба у большака, глинобитный пол, весь в выбоинах — совсем маленьким мальчиком он наливал в ямки воды и «ловил рыбок». Раньше он как-то не дорожил своим домом и почти не скучал по матери, Шарунасу, а теперь вдруг почувствовал, что хотел бы, очень бы хотел сидеть в эту минуту в санях, как эти три гимназиста, и нестись в Рикантай. А кто ему это запрещает? Надо только зайти к Альбертасу, которого ждут сани, присланные господином Сикорскисом, и часа через два будешь дома. Будешь... Да... А есть ли у него дом? И кто его там ждет? Шарунас? Мать? Шарунаса нет, а мать... Да, мать его ждет и широко распахнет перед ним дверь, откуда бы он ни пришел. Он бы мог убить ее, свою мать, и все равно в день страшного суда ее сердце простило бы его. Бог бы осудил, а мать — нет. Она бы следовала за своим палачом в самые глубины ада, чтобы только быть вместе. Потому что она — мать. Но сын ли он? Он никогда не был добр к ней, хоть и любил ее и в конце концов разрушил ее счастье. Как он теперь войдет в родную избу, что скажет на упрек в глазах, как ответит на вопрос, который воздвиг между ними непреодолимую стену. «Почему ты так поступил?» Это слова Виле, но их может повторить мать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99