Корыта, корабли, лодки, злые духи заполнили небо. Их все больше. Странно — ветерок дует как будто с запада, а они наплывают с другой стороны, гонимые потоком воздуха с востока... Жасинас не верит в теорию движения воздушных потоков. Он оборачивается еще раз, крестится и прибавляет шагу. Как бог захочет, так и будет, да. А бог в это время подмигнул, и небосвод осветился словно гигантский, залитый кровью глаз. Но грома не было слышно. Далеко. Может, только ночью польет, а может, и вообще пройдет стороной.
Бенюс остановился, оперся о велосипед и закурил. Зарница вдруг напомнила ему недавнее воскресенье, когда они с Виле возвращались на велосипедах из местечка. У чьей-то усадьбы их застал дождь, и они поспешили к сеновалу. Один конец был почти доверху набит свежей соломой, посередине стояла снятая с передка сноповозка, а в другой половине, рядом с косилкой, серела куча льна. Дождь шел сильный и долго. Но они не скучали. Чтобы удобней было сидеть, Бенюс снял с кучи несколько связок льна, расстелил на полу, прикрыл оказавшейся тут же попоной. В портфеле у них были баранки, бутерброды с колбасой и бутылка молочного шампанского. Виле расстелила на коленях газету (это был их стол), выложила еду, и они принялись за такой обед, вкуснее которого никогда не едали. Они кормили друг друга, пили молочное шампанское и до коликов смеялись над каждым пустяком. Обоим казалось, что все то, что окружает их — не настоящее, что все это выдумки, обман зрения. Не настоящий и этот пахнущий плесенью сеновал. Они воображали, что сидят на мягких шелковых подушках в роскошном дворце, и снова хохотали, потому что действительно смешно увидеть в пышном зале косилку и сноповязку, уткнувшуюся в солому. Не настоящий этот шелест дождя за дощатыми стенами, сквозь щели которых сочатся серые сумерки, и они снова не могли сдержать смех, представив себе, как двое молодых людей потащат велосипеды по грязи, как поскользнутся и полетят головой вниз в канаву. И когда, утомившись от смеха, они возвращались к действительности, достаточно было одного слова, одного взгляда, чтобы оба снова залились хохотом.
— Гляди, — подтолкнула его Виле. — Канарейка. Вот, вот! — показывала она пальцем на соломенный свод сеновала. — На решетине сидит.
На решетине сидел самый обыкновенный серый воробей. Он взлетел, испуганный раскатами хохота, и с чириканьем забился в темном углу.
— Мне становится прохладно.
— Утром хозяин найдет здесь только два куска льда, — Бенюс с самым мрачным видом согласно кивнул головой.
Взгляды встретились, посыпались искры и, словно костер, когда в него подбросят сухого хворосту, снова вспыхнул смех.
— Я похожу, — Виле встала и запрыгала, резко взмахивая руками.
Бенюс тоже замерз и тоже принялся прыгать. Они бегали по сеновалу, ловя друг друга, толкаясь, пока не согрелись. Потом уселись на лен и, прижавшись друг к другу, долго сидели молча. Разыгравшийся ветер брызгал сквозь щели мельчайшими каплями дождя, доносились далекие раскаты грома, ему вторило фырканье лошади, привязанной за сеновалом, беззаботное чириканье воробьев под стрехой, и Бенюсу было хорошо слушать весь этот хаос звуков и чувствовать рядом спокойное дыхание любимой девушки. Моя маленькая черноглазая жена... О чем она думает? Почему ее голова клонится все ниже на его плечо и словно сливается биение двух сердец? Почему ее рука соскользнула с колена и упала на его бедро? Какие видения проносятся под закрытыми веками, над которыми дугами легли шелковые брови? Он иногда любил помечтать, что, окончив гимназию, поступит в военное училище, а потом правительство пошлет его в берлинскую военную академию. Может быть, она мечтает о тех временах, когда ее Бенюс станет офицером? Может, видит его верхом на коне, во главе полка, с саблей в посеребренных ножнах? Оркестр играет марш, кони аккомпанируют музыке цоканьем
копыт, а парни — сто тысяч парней в высоких зеленых фуражках, с белыми поясами, со столбами Гедимина на треугольниках стоячих воротников — много-много парней, словно березовая роща качается на ветру... Скачут, скачут...
Яркие цветы — сестрице, Мне же — сабля на боку...
Это походная песня. Это песнь прощания. Может быть, их губы повторяют эти слова в последний раз. На Вильнюс, на Вильнюс! Прощай, Бенюс. Я буду ждать тебя с победой. В добрый час! Головка Виле прижимается к его сильной груди, украшенной медными пуговицами, шелк волос щекочет подбородок, и будущий герой обнимает девушку, крепко прижимает к себе. Моя маленькая черноглазая жена... Моя единственная...
Бенюс приоткрыл сонные глаза и вместо полка молодцев увидел полутемный сеновал. Он сразу не хотел поверить, что это был только сон, потому что на груди его действительно лежала милая головка, а рука обнимала талию Виле... Бенюс сидел, опьяненный близостью девушки, но после сна, в котором она предстала перед ним как неземное видение, грязные мысли не смели осквернить чистоту его чувства. Он сидел и думал, что нехорошо будет, если она теперь проснется в его объятиях. Испугавшись, Бенюс осторожно высвободил руку и, пока она спала, смотрел на ее лицо.
Молодая кровь кипела, но страх, который казался ему благородной стыдливостью, страх, порожденный инстинктом самосохранения, и на этот раз усмирил его. Как странно — они дружат вот уже три года, любят друг друга, хотя не сказали этого слова, и во всем мире нет у него ближе человека, чем Виле, — а все-таки иногда он робеет перед ней. Близость ее, кроме радости и страха, всегда вызывает у него мучительное беспокойство. Как будто он собрался в долгий и опасный путь и все старается вспомнить, не забыл ли какую-нибудь мелочь. От Виле он возвращался счастливый, но всегда был так утомлен внутренним напряжением, что не мог заснуть ночью. В нем раздражающе звенела натянутая до крайности струна, и он боялся, что в конце концов она лопнет. Это было одним из тех необъяснимых явлений, которые Бенюс в последнее время замечал в себе. Не менее удивительным было и то, что неожиданно изменились его чувства к Аде. Бенюс больше не стеснялся ее. Она не вызывала уважения, но ее легкомыслие не возбуждало и презрения, которое он испытывал после случая в автомобиле. С ней было легко. Ее кокетство, а нередко и откровенно-циничное заигрывание возбуждали его любопытство и рождали запретные надежды. Он отгонял эти чувства, пытался доказать себе, что они постыдны, низменны, даже преступны по отношению к чистой любви, но тайный голос плоти нашептывал иное. После каждой встречи с Виле ему жадно хотелось видеть Аду. Ему казалось, что эта избалованная барышня нарочно играет им, хочет подразнить, спровоцировать, а потом жестоко посмеяться над ним. Потом Бенюс вспоминал слухи о ее любовных похождениях, и тайный голос хихикал от удовольствия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
Бенюс остановился, оперся о велосипед и закурил. Зарница вдруг напомнила ему недавнее воскресенье, когда они с Виле возвращались на велосипедах из местечка. У чьей-то усадьбы их застал дождь, и они поспешили к сеновалу. Один конец был почти доверху набит свежей соломой, посередине стояла снятая с передка сноповозка, а в другой половине, рядом с косилкой, серела куча льна. Дождь шел сильный и долго. Но они не скучали. Чтобы удобней было сидеть, Бенюс снял с кучи несколько связок льна, расстелил на полу, прикрыл оказавшейся тут же попоной. В портфеле у них были баранки, бутерброды с колбасой и бутылка молочного шампанского. Виле расстелила на коленях газету (это был их стол), выложила еду, и они принялись за такой обед, вкуснее которого никогда не едали. Они кормили друг друга, пили молочное шампанское и до коликов смеялись над каждым пустяком. Обоим казалось, что все то, что окружает их — не настоящее, что все это выдумки, обман зрения. Не настоящий и этот пахнущий плесенью сеновал. Они воображали, что сидят на мягких шелковых подушках в роскошном дворце, и снова хохотали, потому что действительно смешно увидеть в пышном зале косилку и сноповязку, уткнувшуюся в солому. Не настоящий этот шелест дождя за дощатыми стенами, сквозь щели которых сочатся серые сумерки, и они снова не могли сдержать смех, представив себе, как двое молодых людей потащат велосипеды по грязи, как поскользнутся и полетят головой вниз в канаву. И когда, утомившись от смеха, они возвращались к действительности, достаточно было одного слова, одного взгляда, чтобы оба снова залились хохотом.
— Гляди, — подтолкнула его Виле. — Канарейка. Вот, вот! — показывала она пальцем на соломенный свод сеновала. — На решетине сидит.
На решетине сидел самый обыкновенный серый воробей. Он взлетел, испуганный раскатами хохота, и с чириканьем забился в темном углу.
— Мне становится прохладно.
— Утром хозяин найдет здесь только два куска льда, — Бенюс с самым мрачным видом согласно кивнул головой.
Взгляды встретились, посыпались искры и, словно костер, когда в него подбросят сухого хворосту, снова вспыхнул смех.
— Я похожу, — Виле встала и запрыгала, резко взмахивая руками.
Бенюс тоже замерз и тоже принялся прыгать. Они бегали по сеновалу, ловя друг друга, толкаясь, пока не согрелись. Потом уселись на лен и, прижавшись друг к другу, долго сидели молча. Разыгравшийся ветер брызгал сквозь щели мельчайшими каплями дождя, доносились далекие раскаты грома, ему вторило фырканье лошади, привязанной за сеновалом, беззаботное чириканье воробьев под стрехой, и Бенюсу было хорошо слушать весь этот хаос звуков и чувствовать рядом спокойное дыхание любимой девушки. Моя маленькая черноглазая жена... О чем она думает? Почему ее голова клонится все ниже на его плечо и словно сливается биение двух сердец? Почему ее рука соскользнула с колена и упала на его бедро? Какие видения проносятся под закрытыми веками, над которыми дугами легли шелковые брови? Он иногда любил помечтать, что, окончив гимназию, поступит в военное училище, а потом правительство пошлет его в берлинскую военную академию. Может быть, она мечтает о тех временах, когда ее Бенюс станет офицером? Может, видит его верхом на коне, во главе полка, с саблей в посеребренных ножнах? Оркестр играет марш, кони аккомпанируют музыке цоканьем
копыт, а парни — сто тысяч парней в высоких зеленых фуражках, с белыми поясами, со столбами Гедимина на треугольниках стоячих воротников — много-много парней, словно березовая роща качается на ветру... Скачут, скачут...
Яркие цветы — сестрице, Мне же — сабля на боку...
Это походная песня. Это песнь прощания. Может быть, их губы повторяют эти слова в последний раз. На Вильнюс, на Вильнюс! Прощай, Бенюс. Я буду ждать тебя с победой. В добрый час! Головка Виле прижимается к его сильной груди, украшенной медными пуговицами, шелк волос щекочет подбородок, и будущий герой обнимает девушку, крепко прижимает к себе. Моя маленькая черноглазая жена... Моя единственная...
Бенюс приоткрыл сонные глаза и вместо полка молодцев увидел полутемный сеновал. Он сразу не хотел поверить, что это был только сон, потому что на груди его действительно лежала милая головка, а рука обнимала талию Виле... Бенюс сидел, опьяненный близостью девушки, но после сна, в котором она предстала перед ним как неземное видение, грязные мысли не смели осквернить чистоту его чувства. Он сидел и думал, что нехорошо будет, если она теперь проснется в его объятиях. Испугавшись, Бенюс осторожно высвободил руку и, пока она спала, смотрел на ее лицо.
Молодая кровь кипела, но страх, который казался ему благородной стыдливостью, страх, порожденный инстинктом самосохранения, и на этот раз усмирил его. Как странно — они дружат вот уже три года, любят друг друга, хотя не сказали этого слова, и во всем мире нет у него ближе человека, чем Виле, — а все-таки иногда он робеет перед ней. Близость ее, кроме радости и страха, всегда вызывает у него мучительное беспокойство. Как будто он собрался в долгий и опасный путь и все старается вспомнить, не забыл ли какую-нибудь мелочь. От Виле он возвращался счастливый, но всегда был так утомлен внутренним напряжением, что не мог заснуть ночью. В нем раздражающе звенела натянутая до крайности струна, и он боялся, что в конце концов она лопнет. Это было одним из тех необъяснимых явлений, которые Бенюс в последнее время замечал в себе. Не менее удивительным было и то, что неожиданно изменились его чувства к Аде. Бенюс больше не стеснялся ее. Она не вызывала уважения, но ее легкомыслие не возбуждало и презрения, которое он испытывал после случая в автомобиле. С ней было легко. Ее кокетство, а нередко и откровенно-циничное заигрывание возбуждали его любопытство и рождали запретные надежды. Он отгонял эти чувства, пытался доказать себе, что они постыдны, низменны, даже преступны по отношению к чистой любви, но тайный голос плоти нашептывал иное. После каждой встречи с Виле ему жадно хотелось видеть Аду. Ему казалось, что эта избалованная барышня нарочно играет им, хочет подразнить, спровоцировать, а потом жестоко посмеяться над ним. Потом Бенюс вспоминал слухи о ее любовных похождениях, и тайный голос хихикал от удовольствия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99