Мама, на стуле приготовлен стакан кипяченого молока. Будь терпелива, подожди до обеда, пока твой Аницетас придет. Ведь знаешь — он не может сидеть около тебя, хотя и очень бы хотел. Ему надо работать. Он не может опоздать ни на минуту: не так легко получить хорошую работу. Хорошая работа — это золотой самородок. А скажите, где вы видели, чтобы золото валялось под ногами? Да, да, мать, радуйся: Аницетас, и правда, нашел золотой самородок, притом такой величины, что многие завидуют. Счастье просто бросилось в его объятия, когда он совсем и не ожидал,— вот и говорите после этого, что судьбы нет. Два лита, два серебряных лита! Знаете ли вы, что это значит, когда такой заработок выпадает на долю девятнадцатилетнего парня? Это больше, чем случайность. Это чудо, которое свершил наш Чепайтис, весовщик на складе «Летукиса». Если это «чудо» продлится до конца каникул, придется призадуматься, нет ли в мире и в самом деле добрых духов. Мать, почему у тебя слезы на глазах, ты плачешь? От радости? Конечно, отчего же еще?.. (Ах, слезы, эти слезы бедняков! Они льются и в горе и в радости, потому что никто так искренне не печалится, не радуется, не жалеет или ненавидит, как бедный человек...) Что ты сказала? Ох, не говори пустяков, мать. Твоему Аницетасу вовсе не трудно заработать эти две серебряные монеты. Разве ты не видишь, что он уже взрослый парень? Ему раз плюнуть высыпать мешок пшеницы на складе «Летукиса». За восемь часов — полсотни мешков. Мешок — четыре цента! Где найдешь лучше! Не каждый заплатит четыре цента за прогулку от телеги до «трамплина» и обратно... Трам-та-там...
На деревянном лице шевельнулась иссохшая мышца, словно в молитве или в улыбке приоткрылись посиневшие губы. Но в угасших глазах нет любопытства, только горе и мучительная озабоченность. «Трам-та-там, трам-та-там...» Эта песенка должна обмануть ее, мать. Но прошли те времена, когда можно было ее обманывать беззаботными песнями и красивыми словами. Да и зачем? Как будто она не знает этот склад «Летукиса» с его проклятым трамплином, эти нескончаемые вереницы телег, вокруг которых суе-
тятся бородатые купцы, торгуя бракованное зерно, как будто она не понимает, что значит эта, как будто безобидная, «прогулка» со стокилограммовым мешком на спине... Ее впалая грудь волнуется, на лицо падает тень растущего страха. Какой-то ужасный вопрос, который она никак не может уловить, словно рак, разъедает угасающее сознание, и она не в силах распутать клубок мысли. Ответ, где ответ? Какой? На что? И правда, на что?.. Она старается что-то вспомнить, но в сознании пусто и темно. Только чутье шепчет, что где-то должно быть окошко в мир света. Свет! Ах! Вот что нужно! Хоть бы перед смертью прозрели глаза души! И мать с утра до вечера ищет это волшебное окошко, пробиваясь сквозь завалы в лабиринтах мысли, а в это время Аницетас стряпает, стирает, по вечерам ходит в лавку Гальперина и с восьми утра до четырех пополудни «гуляет» от телеги до «трамплина» и обратно... Мешки, мешки... Серые, пестрые, полосатые, с неумело вышитыми инициалами и без инициалов, с бирками и без бирок... Сотни, тысячи пузатых мешков, наполненных спелым золотом литовской земли. Грубые руки гладят рядно, а если эти же руки сеяли, потом растили, потом сами косили, насыпали зерно в мешки, — то заскорузлые пальцы дрожат, сжимаются в железный кулак. Постолы из коровьей кожи переминаются в дверях, заросший щетиной кадык жалобно вздрагивает, а глаза, глаза... Так смотрит умное животное на своего палача, точащего нож.
— Кризис всех зарежет. Немцы-то наших гусей уж не берут.
— Во-во. А англичане за бекон гроши дают.
— Лен подешевел, молоко — опять гроши, пшеницу задаром отдавай. С ума сойдешь!
— Кризис, везде кризис, ничего не поделаешь...
— Нам никто не платит, а мы всем плати. Налогов тьма — и на казну, и осенние, и на самоуправление; срок пришел, и выкладывай на стол. Ксендз приехал колядовать — снова на стол. Нищий во двор зашел, и тому в суму клади. И баре, и нищие — все на крестьянской шее, хоть вешайся, — шумят крестьяне, собравшись у телег.
— Врешь, отец, — хитро щурится Аницетас, вытаскивая мешок со дна телеги. — Кабы в петлю смотрел, не думал бы, чтоб побольше земли накупить.
— Это я? Кто тебе говорил, сопляк, что я землю покупаю? — вспылил мужик в сермяге с заплатанной спиной.
— У него торги на носу, а ты обижаешь человека, —отвечает другой.
— Да ведь покупают же? И новые избы ставят...— наивно оправдывается Аницетас, а в глазах у него прыгают смешинки.
— Покупают... Ты что, вчера родился или с дерева упал, не знаешь, кто покупает, кто продает?
— Богатство покупает, горе продает...
— Да вот, кинулись, разделили поместья, а теперь они снова силу набирают. Так-то...
— Деньги к деньгам текут. Так было, так и будет. И ничего тут не поделаешь...
Аницетас молча взваливает мешок и, покачиваясь, направляется к складу. А за спиной шумит растревоженное осиное гнездо.
— Потому и сидят у нас на шее,— слышит он издали, возвращаясь с пустым мешком. — Брать сподручно, когда само в руки дается, — молчим, вот и берут.
— В Су валкий не молчали. Ну и что? Свернули им шею, и делу конец. Оружие — сила... И ничего тут, человече, не сделаешь...
— Ничего не сделаешь, ничего не сделаешь!.. — словно подброшенный, накинулся на собеседника крестьянин с заплатой на сермяге. — С такими песнями, известно, ничего не сделаешь.
— То-то и оно. Мы глазели, вылупив зенки, а надо было к сувалкийцам идти. Если бы вся Литва поднялась, никакое бы им оружие не помогло.
— Оно известно, — беззаботно замечает Аницетас. — Кто же повернет оружие против своего отца или брата?
— Во-во! Винтовку-то держат такие же люди, как и мы. Будто мы в армии не были, не знаем...
— Не знаешь, не был, коли такое говоришь. Ничего ты не знаешь! Повернешь, как миленький повернешь, когда прикажут. Никто и не смотрит, кто перед дулом стоит, отец или брат. Пли! И ничего ты тут, человече, не поделаешь... Власть остается властью, приказы приказами...
— Катись ты к черту со своими приказами! Надоело любого дурака слушать, вот что!
— Ну так сам приказывай!
— Вот об этом и надо думать почаще.
Аницетас еле сдерживает торжествующую улыбку. Ей-ей, эти крестьяне не такие смирные барашки, какими на первый взгляд кажутся. Смотри, как разошлись! Остается еще немного подсушить трут, а когда тот начнет дымиться, плеснуть бензину. Эх, загорится, затрещит...
На щеках у Аницетаса вспыхивает румянец, руки взлетают, как крылья, и он хватает мешок в объятия. Но нет, так легко его на спину не взвалишь. Это не верхний мешок, а с самого дна телеги. Сперва надо вытащить на грядку, поставить, а только потом можно развязать узел. Но пока сто килограммов поставишь на грядку, под сердцем становится пусто.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99