—Чего нос не утрешь? — Бенюс смахнул ладонью кровь: платок он оставил в кармане пальто.— За драку второй час после уроков. Итого у обоих по два часа.
— Я не виноват, господин директор...—пытался оправдываться Бенюс—Меня...
— В драке невиновных нет.
— На меня напали, господин директор... Финку сломали, нос разбили...
— Мы больше не будем драться, господин директор,—прервал Бенюса Аницетас.
— Ладно. Приведите себя в порядок и идите в класс. Повторится, велю привести родителей.
— Не повторится, господин директор.
— Смотрите. — Ольвидас погрозил пальцем и степенно удалился.
— Он думает, что мы с тобой подрались, — сказал Бенюс. — Надо было рассказать правду.
— Зачем? — Аницетас тряхнул головой.—Все равно оставил бы после уроков.
— Зато и Гряужиниса бы оставил!
— Может быть, а нас бы наверняка оставил. Нет, жалобами ничего не выиграешь.
— Боишься мести Гряужиниса? — ужалил Бенюс.
— А чего бояться? Не убьет же! Но жаловаться не люблю. Попался и терпи.
После уроков в класс вошел инспектор Сенкус.
— Вас оставил сидеть директор? Ну?
— Нас, — мальчики встали.
— Сидите. Сторожиха выпустит. — Горилла осклабился и вышел. Заскрежетал ключ, потом вдруг снова отворилась дверь и показалась голова инспектора.— Ну! Чего глазами стреляете? По малым делам захотелось? Не напустите в бак, а то завтра все до последней капли в глотки волью. Припрет — валяйте в штаны, в штаны!
— Запер...—прошептал Бенюс.
— Горилла.—Аницетас скривил челюсть, изображая обезьяну.
— Орангутанг, — добавил Бенюс.
— Шимпанзе.
— Человекообразное.
— Капуцин.
— Собакообразное. Аницетас расхохотался.
— Такого не бывает, — хохотал он. — А ловко придумано. Собакообразное...
Бенюс развеселился. У себя в парте он нашел несколько сухих корочек. Сухари были очень вкусные. Но голод этим не утолишь. Тогда мальчики обыскали все парты. Набрали большую кучу сухарей. Попался и один бутерброд, верно, сегодня забытый. Аницетас положил бутерброд обратно в парту, а жирные черствые хлебные корки они съели, запивая водой. Бенюс уже не жалел, что его оставили после уроков, даже гордился этим. Аницетас казался ему теперь хорошим и умным парнем. Бенюс вспомнил, как Аницетас не раз звал его в гости. Он обещал, но все не шел.
— Знаешь что, Бенюс, — сказал Аницетас. — Давай готовить завтрашние уроки. Скорей время пройдет.
— Да, — согласился Бенюс. — А завтра после уроков пойдем к тебе. Хорошо? — Он хотел чем-то обрадовать товарища. Аницетас, и правда, очень обрадовался.
— Не врешь? — спросил он, просияв.
— Нет, Аницетас! — Бенюс пожал руку друга, лежащую на парте. — Ты заступился за меня, и я к тебе приду. Ты теперь мой друг.
Домик вдовы Стяпулене стоял на самом краю местечка, на высоком берегу Вешинты — небольшая коробка из тесаных бревен с чиненой крышей из дранки, под которой теснились две крошечные комнатки и кухня. Хотя и мало было места, одну из комнаток Стяпулене все же охотно сдавала бы ученикам, но в гимназию отсюда надо было ходить километра два, и жильцов не находилось. При жизни мужа они и не думали сдавать, но разве тогда так жилось? Тогда звезда их счастья стояла высоко, в зените. Они только что похоронили незамужнюю тетку, которая, умирая, отписала им домик, хотя и грозилась, что оставит его костелу; в том же году родился старший сын, Аницетас, муж получил хорошую работу на лесопилке
Стимбуриса. а сама Стяпулене... Стяпулене была здоровая, сильная, как лошадь, не кровь — огонь тек в ее жилах; шутя справлялась она с заботами о семье, которая за следующие четыре года пополнилась двумя малышами, да еще успевала выстирать за день гору тончайшего белья для местных бар. Одного ее заработка почти хватало им на еду. Но не долго сыпались божьи дары. Однажды господь заткнул прореху в своем мешке с дарами, и на голову Стяпулисам, словно бублики, посыпались несчастья. Началось это смертью мужа. Услышав о беде, Стяпулене бросила стирку и, как была, кинулась на лесопилку, где лежал в крови труп мужа, измолотый тяжелыми чугунными зубчатыми колесами. Вслед за ней с пронзительным визгом катился пятилетний Аницетас. Оглушенная жуткой вестью, Стяпулене забыла и трехлетнего Мар-целиса, и самого маленького — Андрюкаса, которого оставила на кухне, в кроватке, и белье, которое кипятилось в котле, и лохань, до половины наполненную кипящей водой. Ужасное событие все оттолкнуло в сторону. Смерть! Что может быть страшнее смерти любимого мужа? И все-таки... Когда через два часа она вернулась домой, — нашла холодную избу (забыла закрыть дверь); Марцелис сидел в кровати, посинев от плача и холода, а в лохани плавало тельце младенца. После похорон отца и брата тяжело заболел Марцелис. Целый год Стяпулене отпаивала его лекарствами, залезала в долги, толкнула семью в нищету, но ребенка не спасла. Они остались вдвоем с Аницета-сом. Женщина выдержала и этот удар судьбы, с удвоенным пылом кинувшись в работу. Что же еще делать, если хочешь, чтобы домик не пустили с торгов и был кусок хлеба? Работай, работай, работай! Вылезай из кожи, день и ночь варись в собственном поту, теряй кровь, каплю за каплей, но двигайся. Как машина, лошадь на манеже, вол под ярмом. Иди, вертись, работай. И вдова шла; поспав два-три часа, она топила котел, кипятила белье и стирала, стирала. До вечера скрипела доска, потели окна, прело в пару ее худое тело. Бывало, у Стяпулене не хватало стирки, тогда она садилась за прялку и пряла крестьянам шерсть или в страду ходила на деревню вязать снопы, разбрасывать навоз — бралась за любую тяжелую работу, лишь бы побольше заработать. Отбилась от должников, пустила Аницетаса в гимназию. Родитель-
ский комитет освободил его от платы за учебу, как сына бедной вдовы. Казалось бы, чего еще желать? Свой домик, за столом только два рта, и оба не даром хлеб едят, Аницетас уже начал подрабатывать на свою долю. Увы... непосильные беды и каторжный труд надломили здоровье женщины. Она уже не может работать три четверти суток, как прежде. Теперь она больше лежит, чем работает. Иной раз пролежит целый день и встанет, не отдохнув. Голова кружится, ноют суставы, в груди тяжесть, как будто свинцом налита. Не для нее, не для нее больше эта проклятая стирка...
— Мама, я привел гостя.
— Хорошо, что привел, сынок, хорошо. Веди его в свою комнату, там чище, — донесся из кухни глухой голос Стяпулене.
В открытую дверь Бенюс увидел какой-то призрак. утонувший в облаке пара. Оттуда вместе с вонью кипящего белья, доносилось поскрипывание стиральной доски, а когда оно прекращалось, шипели котлы. В комнате было жарко. Влажный воздух, пропитанный мылом и испарениями грязного белья, разъедал горло, и Бенюс несколько раз кашлянул. Теперь он понял, почему от Аницетаса неприятно пахнет, вспомнил, как однажды назвал его Обмылком (это прозвище придумал Варненас) — и ему стало неловко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
— Я не виноват, господин директор...—пытался оправдываться Бенюс—Меня...
— В драке невиновных нет.
— На меня напали, господин директор... Финку сломали, нос разбили...
— Мы больше не будем драться, господин директор,—прервал Бенюса Аницетас.
— Ладно. Приведите себя в порядок и идите в класс. Повторится, велю привести родителей.
— Не повторится, господин директор.
— Смотрите. — Ольвидас погрозил пальцем и степенно удалился.
— Он думает, что мы с тобой подрались, — сказал Бенюс. — Надо было рассказать правду.
— Зачем? — Аницетас тряхнул головой.—Все равно оставил бы после уроков.
— Зато и Гряужиниса бы оставил!
— Может быть, а нас бы наверняка оставил. Нет, жалобами ничего не выиграешь.
— Боишься мести Гряужиниса? — ужалил Бенюс.
— А чего бояться? Не убьет же! Но жаловаться не люблю. Попался и терпи.
После уроков в класс вошел инспектор Сенкус.
— Вас оставил сидеть директор? Ну?
— Нас, — мальчики встали.
— Сидите. Сторожиха выпустит. — Горилла осклабился и вышел. Заскрежетал ключ, потом вдруг снова отворилась дверь и показалась голова инспектора.— Ну! Чего глазами стреляете? По малым делам захотелось? Не напустите в бак, а то завтра все до последней капли в глотки волью. Припрет — валяйте в штаны, в штаны!
— Запер...—прошептал Бенюс.
— Горилла.—Аницетас скривил челюсть, изображая обезьяну.
— Орангутанг, — добавил Бенюс.
— Шимпанзе.
— Человекообразное.
— Капуцин.
— Собакообразное. Аницетас расхохотался.
— Такого не бывает, — хохотал он. — А ловко придумано. Собакообразное...
Бенюс развеселился. У себя в парте он нашел несколько сухих корочек. Сухари были очень вкусные. Но голод этим не утолишь. Тогда мальчики обыскали все парты. Набрали большую кучу сухарей. Попался и один бутерброд, верно, сегодня забытый. Аницетас положил бутерброд обратно в парту, а жирные черствые хлебные корки они съели, запивая водой. Бенюс уже не жалел, что его оставили после уроков, даже гордился этим. Аницетас казался ему теперь хорошим и умным парнем. Бенюс вспомнил, как Аницетас не раз звал его в гости. Он обещал, но все не шел.
— Знаешь что, Бенюс, — сказал Аницетас. — Давай готовить завтрашние уроки. Скорей время пройдет.
— Да, — согласился Бенюс. — А завтра после уроков пойдем к тебе. Хорошо? — Он хотел чем-то обрадовать товарища. Аницетас, и правда, очень обрадовался.
— Не врешь? — спросил он, просияв.
— Нет, Аницетас! — Бенюс пожал руку друга, лежащую на парте. — Ты заступился за меня, и я к тебе приду. Ты теперь мой друг.
Домик вдовы Стяпулене стоял на самом краю местечка, на высоком берегу Вешинты — небольшая коробка из тесаных бревен с чиненой крышей из дранки, под которой теснились две крошечные комнатки и кухня. Хотя и мало было места, одну из комнаток Стяпулене все же охотно сдавала бы ученикам, но в гимназию отсюда надо было ходить километра два, и жильцов не находилось. При жизни мужа они и не думали сдавать, но разве тогда так жилось? Тогда звезда их счастья стояла высоко, в зените. Они только что похоронили незамужнюю тетку, которая, умирая, отписала им домик, хотя и грозилась, что оставит его костелу; в том же году родился старший сын, Аницетас, муж получил хорошую работу на лесопилке
Стимбуриса. а сама Стяпулене... Стяпулене была здоровая, сильная, как лошадь, не кровь — огонь тек в ее жилах; шутя справлялась она с заботами о семье, которая за следующие четыре года пополнилась двумя малышами, да еще успевала выстирать за день гору тончайшего белья для местных бар. Одного ее заработка почти хватало им на еду. Но не долго сыпались божьи дары. Однажды господь заткнул прореху в своем мешке с дарами, и на голову Стяпулисам, словно бублики, посыпались несчастья. Началось это смертью мужа. Услышав о беде, Стяпулене бросила стирку и, как была, кинулась на лесопилку, где лежал в крови труп мужа, измолотый тяжелыми чугунными зубчатыми колесами. Вслед за ней с пронзительным визгом катился пятилетний Аницетас. Оглушенная жуткой вестью, Стяпулене забыла и трехлетнего Мар-целиса, и самого маленького — Андрюкаса, которого оставила на кухне, в кроватке, и белье, которое кипятилось в котле, и лохань, до половины наполненную кипящей водой. Ужасное событие все оттолкнуло в сторону. Смерть! Что может быть страшнее смерти любимого мужа? И все-таки... Когда через два часа она вернулась домой, — нашла холодную избу (забыла закрыть дверь); Марцелис сидел в кровати, посинев от плача и холода, а в лохани плавало тельце младенца. После похорон отца и брата тяжело заболел Марцелис. Целый год Стяпулене отпаивала его лекарствами, залезала в долги, толкнула семью в нищету, но ребенка не спасла. Они остались вдвоем с Аницета-сом. Женщина выдержала и этот удар судьбы, с удвоенным пылом кинувшись в работу. Что же еще делать, если хочешь, чтобы домик не пустили с торгов и был кусок хлеба? Работай, работай, работай! Вылезай из кожи, день и ночь варись в собственном поту, теряй кровь, каплю за каплей, но двигайся. Как машина, лошадь на манеже, вол под ярмом. Иди, вертись, работай. И вдова шла; поспав два-три часа, она топила котел, кипятила белье и стирала, стирала. До вечера скрипела доска, потели окна, прело в пару ее худое тело. Бывало, у Стяпулене не хватало стирки, тогда она садилась за прялку и пряла крестьянам шерсть или в страду ходила на деревню вязать снопы, разбрасывать навоз — бралась за любую тяжелую работу, лишь бы побольше заработать. Отбилась от должников, пустила Аницетаса в гимназию. Родитель-
ский комитет освободил его от платы за учебу, как сына бедной вдовы. Казалось бы, чего еще желать? Свой домик, за столом только два рта, и оба не даром хлеб едят, Аницетас уже начал подрабатывать на свою долю. Увы... непосильные беды и каторжный труд надломили здоровье женщины. Она уже не может работать три четверти суток, как прежде. Теперь она больше лежит, чем работает. Иной раз пролежит целый день и встанет, не отдохнув. Голова кружится, ноют суставы, в груди тяжесть, как будто свинцом налита. Не для нее, не для нее больше эта проклятая стирка...
— Мама, я привел гостя.
— Хорошо, что привел, сынок, хорошо. Веди его в свою комнату, там чище, — донесся из кухни глухой голос Стяпулене.
В открытую дверь Бенюс увидел какой-то призрак. утонувший в облаке пара. Оттуда вместе с вонью кипящего белья, доносилось поскрипывание стиральной доски, а когда оно прекращалось, шипели котлы. В комнате было жарко. Влажный воздух, пропитанный мылом и испарениями грязного белья, разъедал горло, и Бенюс несколько раз кашлянул. Теперь он понял, почему от Аницетаса неприятно пахнет, вспомнил, как однажды назвал его Обмылком (это прозвище придумал Варненас) — и ему стало неловко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99