— Голос Альбертаса звучал торжественно.— Читал «Отголоски боев»? О наших боях за независимость. Могу дать почитать. — Альбертас встал.— Вечером встретимся. Только не забудь, а то завтра можем не увидеться: я рано утром уезжаю в Скуод-жяй, а оттуда — в скаутский лагерь.
— В лагерь?..— машинально повторил Бенюс. Ему вдруг стало тоскливо.
— Эй, гимназист! Экипаж готов — валяй! — это кричал батрак, крутясь около полного воза.
— Альбертас поднял с травы «Истории про миллионеров» и, помахивая книгой, углубился в сад. Чистенький, умный, уверенный в себе.
— Иду! — откликнулся Бенюс прерывающимся голосом. Еще раз посмотрел вслед другу и крепко сжал кулаки. Теперь он снова всей душой ненавидел Аль-бертаса.
...«Отголоски боев» Бенюс не успел дочитать до конца, но запомнил хорошо. Он и раньше немало слышал о боях за независимость. На уроках истории учитель вдохновенно воспевал героические подвиги литовских воинов, их бесконечную любовь к родине, самопожертвование, благородство. И журналы для школьной молодежи, и речи по случаю государственных праздников всячески умаляли достоинства других народов и подчеркивали исключительность литовской нации. Книга, данная ему Альбертасом, стройно влилась в этот хор. Она была написана изящным пером горячего националиста. Автор водил читателя по полям сражений восемнадцатого —двадцатого годов, где литовцы сражались за свободу с поляками, бермонтовцами и большевиками. Литовцы были отважные, благородные, а их враги — озверевшие коварные трусы. Сердце Бенюса бурлило от гнева, когда он читал о злодеяниях врагов. «Какие подлецы! — поражался он. — Как хорошо, что я не поляк, не немец, не русский, а литовец». «Мы принадлежим к лучшей расе, — вспоминал мальчик насмешливые слова отчима. — Но уступят ли нам эту славу немцы, которые раньше заслужили ее?» «Хорошо, что я не большевик, как Ронкис», — подумал Бенюс. Ночью ему снился лейтенант Баужис, поднимающийся по ступеням лестницы в такт тиканью часов... На следующий день Бе-нюсу некогда было читать, но в его воображении стоял образ благородного человека в военной форме. «Когда вырасту, буду офицером». Эта мысль мелькнула неожиданно, и Бенюс принял ее как откровение. В воскресенье он хотел кончить книгу, но не нашел ее там, где положил. Тогда он набросился на мать, но Агне ничего не знала. Все выяснилось, когда домой вернулся отчим.
— Уже прочитал эту дрянь? — спросил он, исподлобья взглянув на пасынка.
— О чем вы? — смутился Бенюс.
— Не притворяйся. Эту книжонку я отнес в поместье и отдал барышне.
Бенюс побледнел. «Какое твое дело! Чего лезешь, куда не надо!» Но вслух он сказал:
— Эта книга не барышни. Мне ее дал Альбертас.
— Я ее хотел в нужнике повесить, да и там для нее слишком почетное место. Ты ее прочел?
Бенюс молчал.
— Не умеешь ты выбирать книги, — продолжал Ронкис. — Что сунут, то и лопаешь. Пора бы знать, сынок, что не всякая жвачка в пользу.
— Эта книга очень интересная и... и...— Бенюс хотел добавить «патриотическая», но отчим строго прервал его:
— Еще хуже, что не умеешь выбирать себе друзей. Что у тебя может быть общего с Альбертасом? Ты ему нужен как игрушка — это я понимаю. А тебе зачем Альбертас? Ты случайно не думаешь, что большая честь собачонкой бегать за баричем?
— А что тут плохого, Антанас? — вмешалась Аг-не. — Не сердиться надо, а радоваться, что господа Сикорскисы не презирают простых людей.
Бенюс с благодарностью взглянул на мать.
— А за что нас презирать? — сухо спросил Ронкис. — Ведь кабы не мы — как ты говоришь, простые люди, — господа Сикорскисы пошли бы с сумой...
— Ах, Антанас, — расстроилась Агне. — Точишь, точишь зуб на поместье, а без поместья-то этого обойтись не можешь.
— Хватит, Агне. Давай не будем спорить — все равно мы не убедим друг друга, — устало сказал Ронкис. — Только знай, что судьба Бенюса меня заботит не меньше твоего.—Антанас повернулся к Бенюсу. Во взгляде его была забота, тревога и плохо скрытая враждебность. — Хорошо обдумай, что я сказал, сын. Мы пускаем тебя учиться не для того, чтобы ты вырос врагом собственной семьи. Должен бы понимать.— Тут он словно забыл про пасынка и обратился к жене : — Вчера в Скуоджяй я встретил одного старого приятеля. Он работает на перегонке плотов. Говорит, и для меня место найдется. До осени мог бы поработать на плотах, а потом лес рубить. Говорят, там здорово платят. До весны заработаю сотен пять, вот мы избу и подлатаем...
— Пять сотен! — испугалась Агне. — Где ж эти золотые копи?
— Ты не бойся, не в Америку собираюсь. Дорога бы ничего не стоила, можно и домой как-нибудь в воскресенье приехать. До весны ты и без меня обойдешься. А заработок тебе пришлю...
«Не по своей воле едет», — подумал Бенюс, вспомнив разговор с Альбертасом. Ему показалось, что мать тоже все понимает, только не хочет показать этого. «Она согласна, чтобы он уехал!» Какая-то прозрачная легкость наполнила грудь, и в глубине души родилась несмелая надежда: а вдруг Ронкис уплывет на своих плотах и больше не вернется в Рикантай.
В середине первого триместра в четвертый класс пришел новый учитель рисования Витаутас Мингайла. Это был высокий, хорошо сложенный человек, всегда в превосходно отутюженном костюме, свежей сорочке, с галстуком, тканным национальным орнаментом. Учитель был молодой, красивый, лощеный, он весь блестел, начиная от начищенных ботинок и кончая желтыми, словно яичный желток, волосами, гладко зачесанными назад. Бенюсу всегда казалось, что учитель только что вышел из ванны, надел чистое белье, костюм у него прямо из магазина, и ботинки еще пахнут ацетоном. С учениками он был ласков, не боялся пошутить. Но у Мингайлы была одна слабость, которую класс быстро подметил: достаточно было спросить его о чем-нибудь из прошлого Литвы, и учитель, забыв про рисование, превращался в историка. И не просто в историка, а в поэта, одержимого романтикой прошлого. Он словно переносился в те далекие времена, когда на башнях замков горели костры, призывавшие литовцев защищать свою землю от врага; тонкое, немного женственное его лицо краснело от волнения, глаза лихорадочно сверкали, и, с вдохновением фанатика, он говорил иногда до самого звонка. Ученики совали в портфель начатые рисунки, радуясь удавшемуся маневру, и единодушно признавали, что Мингайлу куда интересней слушать, чем преподавателя истории. Иногда он «разбегался» и без «толчка». В такие часы он говорил о задачах национальной молодежи, призывая учеников жертвовать на вооружение, поддерживать предпринимателей-литовцев, читать фашистскую литературу. Иногда он позволял себе осторожные насмешки над членами религиозного кружка и неорганизованными гимназистами, чей эгоизм не позволяет отдать должную дань общественной работе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
— В лагерь?..— машинально повторил Бенюс. Ему вдруг стало тоскливо.
— Эй, гимназист! Экипаж готов — валяй! — это кричал батрак, крутясь около полного воза.
— Альбертас поднял с травы «Истории про миллионеров» и, помахивая книгой, углубился в сад. Чистенький, умный, уверенный в себе.
— Иду! — откликнулся Бенюс прерывающимся голосом. Еще раз посмотрел вслед другу и крепко сжал кулаки. Теперь он снова всей душой ненавидел Аль-бертаса.
...«Отголоски боев» Бенюс не успел дочитать до конца, но запомнил хорошо. Он и раньше немало слышал о боях за независимость. На уроках истории учитель вдохновенно воспевал героические подвиги литовских воинов, их бесконечную любовь к родине, самопожертвование, благородство. И журналы для школьной молодежи, и речи по случаю государственных праздников всячески умаляли достоинства других народов и подчеркивали исключительность литовской нации. Книга, данная ему Альбертасом, стройно влилась в этот хор. Она была написана изящным пером горячего националиста. Автор водил читателя по полям сражений восемнадцатого —двадцатого годов, где литовцы сражались за свободу с поляками, бермонтовцами и большевиками. Литовцы были отважные, благородные, а их враги — озверевшие коварные трусы. Сердце Бенюса бурлило от гнева, когда он читал о злодеяниях врагов. «Какие подлецы! — поражался он. — Как хорошо, что я не поляк, не немец, не русский, а литовец». «Мы принадлежим к лучшей расе, — вспоминал мальчик насмешливые слова отчима. — Но уступят ли нам эту славу немцы, которые раньше заслужили ее?» «Хорошо, что я не большевик, как Ронкис», — подумал Бенюс. Ночью ему снился лейтенант Баужис, поднимающийся по ступеням лестницы в такт тиканью часов... На следующий день Бе-нюсу некогда было читать, но в его воображении стоял образ благородного человека в военной форме. «Когда вырасту, буду офицером». Эта мысль мелькнула неожиданно, и Бенюс принял ее как откровение. В воскресенье он хотел кончить книгу, но не нашел ее там, где положил. Тогда он набросился на мать, но Агне ничего не знала. Все выяснилось, когда домой вернулся отчим.
— Уже прочитал эту дрянь? — спросил он, исподлобья взглянув на пасынка.
— О чем вы? — смутился Бенюс.
— Не притворяйся. Эту книжонку я отнес в поместье и отдал барышне.
Бенюс побледнел. «Какое твое дело! Чего лезешь, куда не надо!» Но вслух он сказал:
— Эта книга не барышни. Мне ее дал Альбертас.
— Я ее хотел в нужнике повесить, да и там для нее слишком почетное место. Ты ее прочел?
Бенюс молчал.
— Не умеешь ты выбирать книги, — продолжал Ронкис. — Что сунут, то и лопаешь. Пора бы знать, сынок, что не всякая жвачка в пользу.
— Эта книга очень интересная и... и...— Бенюс хотел добавить «патриотическая», но отчим строго прервал его:
— Еще хуже, что не умеешь выбирать себе друзей. Что у тебя может быть общего с Альбертасом? Ты ему нужен как игрушка — это я понимаю. А тебе зачем Альбертас? Ты случайно не думаешь, что большая честь собачонкой бегать за баричем?
— А что тут плохого, Антанас? — вмешалась Аг-не. — Не сердиться надо, а радоваться, что господа Сикорскисы не презирают простых людей.
Бенюс с благодарностью взглянул на мать.
— А за что нас презирать? — сухо спросил Ронкис. — Ведь кабы не мы — как ты говоришь, простые люди, — господа Сикорскисы пошли бы с сумой...
— Ах, Антанас, — расстроилась Агне. — Точишь, точишь зуб на поместье, а без поместья-то этого обойтись не можешь.
— Хватит, Агне. Давай не будем спорить — все равно мы не убедим друг друга, — устало сказал Ронкис. — Только знай, что судьба Бенюса меня заботит не меньше твоего.—Антанас повернулся к Бенюсу. Во взгляде его была забота, тревога и плохо скрытая враждебность. — Хорошо обдумай, что я сказал, сын. Мы пускаем тебя учиться не для того, чтобы ты вырос врагом собственной семьи. Должен бы понимать.— Тут он словно забыл про пасынка и обратился к жене : — Вчера в Скуоджяй я встретил одного старого приятеля. Он работает на перегонке плотов. Говорит, и для меня место найдется. До осени мог бы поработать на плотах, а потом лес рубить. Говорят, там здорово платят. До весны заработаю сотен пять, вот мы избу и подлатаем...
— Пять сотен! — испугалась Агне. — Где ж эти золотые копи?
— Ты не бойся, не в Америку собираюсь. Дорога бы ничего не стоила, можно и домой как-нибудь в воскресенье приехать. До весны ты и без меня обойдешься. А заработок тебе пришлю...
«Не по своей воле едет», — подумал Бенюс, вспомнив разговор с Альбертасом. Ему показалось, что мать тоже все понимает, только не хочет показать этого. «Она согласна, чтобы он уехал!» Какая-то прозрачная легкость наполнила грудь, и в глубине души родилась несмелая надежда: а вдруг Ронкис уплывет на своих плотах и больше не вернется в Рикантай.
В середине первого триместра в четвертый класс пришел новый учитель рисования Витаутас Мингайла. Это был высокий, хорошо сложенный человек, всегда в превосходно отутюженном костюме, свежей сорочке, с галстуком, тканным национальным орнаментом. Учитель был молодой, красивый, лощеный, он весь блестел, начиная от начищенных ботинок и кончая желтыми, словно яичный желток, волосами, гладко зачесанными назад. Бенюсу всегда казалось, что учитель только что вышел из ванны, надел чистое белье, костюм у него прямо из магазина, и ботинки еще пахнут ацетоном. С учениками он был ласков, не боялся пошутить. Но у Мингайлы была одна слабость, которую класс быстро подметил: достаточно было спросить его о чем-нибудь из прошлого Литвы, и учитель, забыв про рисование, превращался в историка. И не просто в историка, а в поэта, одержимого романтикой прошлого. Он словно переносился в те далекие времена, когда на башнях замков горели костры, призывавшие литовцев защищать свою землю от врага; тонкое, немного женственное его лицо краснело от волнения, глаза лихорадочно сверкали, и, с вдохновением фанатика, он говорил иногда до самого звонка. Ученики совали в портфель начатые рисунки, радуясь удавшемуся маневру, и единодушно признавали, что Мингайлу куда интересней слушать, чем преподавателя истории. Иногда он «разбегался» и без «толчка». В такие часы он говорил о задачах национальной молодежи, призывая учеников жертвовать на вооружение, поддерживать предпринимателей-литовцев, читать фашистскую литературу. Иногда он позволял себе осторожные насмешки над членами религиозного кружка и неорганизованными гимназистами, чей эгоизм не позволяет отдать должную дань общественной работе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99