— Ты неглупый паренек. — На сухом лице Сикорскиса промелькнуло нечто похожее на улыбочку. Указательный и средний пальцы нырнули в кармашек жилета и пошарили там. — Я надеюсь, у тебя хватит ума не связываться с такими неудачниками, как Ронкис, и из тебя выйдет человек, приличный во всех отношениях. — Наконец пальцы нашли то, чего искали, и в них блеснула серебряная монета. — На, бери. Только смотри у меня...—холодный, высокомерный взгляд резанул Бенюса будто ржавым ножом; господин Станисловас отвернулся, словно ему неловко было смотреть на покрасневшее лицо мальчика, отразившее и благодарность, и стыд, и унижение.
— Спасибо, господин Сикорскис. Я, кажется... С Валентинасом у меня хорошо идет...—промямлил репетитор в необыкновенном смущении.
— Знаю, — крякнул Сикорскис, уходя.
Госпожа Фелиция, переваливаясь, словно утка, поспешила к свинарнику — она увидела там какой-то беспорядок. И Бенюс очутился вдвоем с Аделаидой, которая ни с того ни с сего расхохоталась. Бенюсу показалось, что она смеется над ним, и он не выдержал.
— Вы сегодня очень веселы, барышня, — отомстил он, стараясь не глядеть на ее полуголое тело.— Конечно, на машине кататься лучше, чем на лошади. Только вам придется научиться править, папа-то не станет возить к кавалерам.
Черт подери! Ну и ход! Бенюс просто удивлялся,
как он осмелился вымолвить эти слова, да этой принцессе, которая все притворялась, что не замечает его, и проходила, не глядя, словно мимо домашней скотины. Но слова были сказаны, и теперь ничего другого не оставалось, как получить заслуженное.
— Я обязательно научусь править, — вместо ожидаемой пощечины раздалось невинное, соловьиное щебетание.—А ты не побоишься ездить со мной?
Бенюс не знал, что и ответить. В глаза лезли шелковые головки подсолнуха на купальнике, широко улыбающийся рот, крупные белые зубы и голые загорелые плечи, усыпанные золотистыми точками веснушек. Бесстыдница... Только посмотри, как ногой болтает... Вперед — назад, вперед — назад, словно отбивает невидимый мяч. И все тело раскачивается в такт, головки подсолнуха мелькают, то съеживаясь, то раздуваясь, и кажется — сейчас они совсем сдвинутся в сторону и обнажат тело.
— А ты ездил на автомобиле?
Снова издевательство? Но нет: Ада сняла очки, и Бенюс увидел в ее глазах подбадривающую улыбку.
— Ты не знаешь, как хорошо сидеть в машине.— Она открыла дверцу и махнула рукой. — Хочешь покататься? Я попрошу папу. Он возьмет тебя, Иди сюда. Я уверена, на таком мягком ты еще не сидел. — С этими словами она нырнула в машину и принялась качаться на заднем сиденье, смеясь от восхищения. — Ну, поди сюда. Не будь дикарем.
— Надо Валентинаса найти. Нам еще два урока осталось, — ответил Бенюс, ошарашенный капризом помещичьей дочки.
— Ой, я серьгу потеряла! — испугалась Ада.— Что мне мама скажет?
Бенюс подошел к машине.
— Где вы ее потеряли? — спросил он и сунул голову в машину.
Ада скорчилась на сиденье, положила на коленки голову и странно рассмеялась.
— Тут, тут. Под сиденьем, дурачок. Поищи.—Ее голос звучал глухо, незнакомо. Зеленоватые глаза сверкали словно стекляшки, а на упругой груди волновались цветы подсолнуха, распространяя пьянящий аромат полей.
— Может, на сиденье упала? — спросил он, ничего не найдя внизу.
— Посмотри. Я не искала.
Он повернул голову, и его щеку обожгло прикосновение разгоряченного тела.
Это было ее бедро — крепкое, напоенное бронзой солнца, усеянное нежными золотистыми волосиками,—холеное тело, которое она ублажала мазями и солнечными ваннами, украшала дорогими платьями и мехами.
Бенюс смущенно покраснел, хотел попросить прощения, но вдруг все понял, увидев в ее ушах обе серьги. Вихрь захватил его; он еще не испытал сладости ласки, не знал, что надо делать, и хотел было отдаться на волю страсти, но вдруг ему показалось: случись то, чего хочет Ада, и с ним произойдет несчастье.
— Барышня... Вы знаете, что тут никакой сережки нет, — пробормотал он, опираясь дрожащей рукой на сиденье,
— Ах! — она глубоко вздохнула. Глаза чуточку приоткрылись и блеснули, словно лезвие бритвы.— Когда мы вдвоем, нет нужды называть меня барышней и на вы, дурачок...
— Да, — бессознательно выговорил Бенюс; страсть в нем боролась со страхом, и страх брал верх.— Я должен идти. А вы... потрогайте уши, там обе серьги,
Ресницы ее задрожали, румянец залил лицо, шею, плечи.
— Дурень... Хам... Мужик...—шипела она, закрыв лицо руками.
Но Бенюс уже шел через двор и не видел ее смертельно оскорбленного лица, не слышал злых слез. Он не понял, как больно задел самолюбие Ады, и не знал, как много времени нужно, чтобы капризная женщина простила обиду.
В тот вечер Бенюс до ночи задержался в поместье. Закончив уроки с Валентинасом, он поел и собирался было идти домой, но господин Сикорскис — шахматист не хуже Альбертаса, уехавшего в скаутский лагерь — посадил Бенюса за шахматную доску, и партия затянулась.
Бенюс вернулся домой в хорошем настроении. Приключение в автомобиле все не выходило из головы. Барышня с подсолнухами — жеманная дура! У нее только и дел, что три раза в день менять платья, читать любовные романы да скакать верхом по полям, воображая себя амазонкой. Когда Бенюс в маленькой гостиной вбивает в голову Валентинаса книжную премудрость, она всегда туда заходит, берет или кладет какую-нибудь безделушку, презрительно пожимает плечами и снова исчезает — тихо, словно привидение. Что ей здесь нужно? Ясно, ничего. Она хочет показать новое платье, другую прическу или вымазанное краской лицо. Дура... Но иногда она глянет на Бенюса такими глазами (особенно под свежим впечатлением только что прочитанного романа) и улыбнется такой улыбкой, что он не может сдержаться, краснеет. Тогда он вспоминает то, что рассказывал Лючвартис три года назад в молочном кафе: в его воображении встает сумрак мельницы, мешки, голое бедро Ады — и в голове начинает шуметь. Да, Ада очень красивая девушка. Волосы у нее цвета соломы, а вовсе не грязные, как говорят люди. Зеленоватые коварные глаза под узкими, красиво изогнутыми бровями нисколько не похожи на кошачьи (так тоже говорят); она высокая, тонка в талии, как оса, лицо продолговатое, крупный нос не бросается в глаза, наоборот — еще больше подчеркивает ее аристократизм. Но все-таки с Виле ей не сравниться... Виле, Виле... Хорошо бы сходить к ней в какое-нибудь воскресенье. Но Валентинас тупой, как чурбан, иной день удирает с уроков, и приходится сидеть с ним по воскресеньям. А сидеть стоит. Если он сдаст вступительные экзамены, Сикорскис обещал Бенюсу вместо пятидесяти заплатить целых сто литов. Сто литов — это новая форма и рубашка; сто литов — это неплохой, хоть и подержанный велосипед; сто литов — это учебники, билеты в кино, конфеты для Виле;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99