Ах, раньше он гораздо чаще был похож на нашего соэкурского песика Понду. Когда тому был всего месяц, он выглядел этаким кругленьким колобком, валялся на спине и на боку, рычал и скалил зубы от удовольствия».
Так как из чтения Гамсуна на этот раз ничего не вышло, Реэт отложила книжку и погасила свет на ночном столике. Но поток мыслей не замедлился, а лишь изменил направление. Ей вспомнились отдельные эпизоды из увиденной вечером картины. Там скульптор заманил женщину с маскарада в свою мастерскую, чтобы ее только... лепить. Соблазнитель, словно паук, ткал свою паутину. Реэт с разгоревшимся от любопытства лицом переживала все это, но в конце испытала разочарование. Все было там так обыденно, будто канцелярский чиновник нашел подходящий пресс для бумаг или портниха — модный журнал. Теперь досада уже
прошла, и остались только отдельные, отчетливые картинки, моментальные снимки, оторванные от целого.
«Решилась бы я нагая позировать перед художником? Какое это чувство, когда художник тебя рисует? Не ощущаешь ли при этом чего-то вроде укола? Наверно, совсем другое ощущение, чем летом, когда под тысячами глаз в трико плывешь на сто метров или у всех на глазах стоишь на вышке, подымаешь руки, отталкиваешься ногами и по воздуху летишь до самой воды. Все ли хорошие художники видят в модели не женщину, а только натуру? Или все зависит от женского обаяния? Одна сумеет вскружить голову художнику, чтобы потом самой же напомнить ему о работе, а другая не сумеет. А я сумела бы? Сумела бы я затеять хотя бы самое невинное приключение так, чтобы Ильмар об этом не знал? Потом вернулась бы к нему, как ни в чем не бывало. Разве это грех? Разве развлечение это грех? Если бы разок поддаться Кукемельку, как бы далеко он зашел, как далеко он вообще рискнул бы зайти? Как вы можете знать жизнь, говорит Кукемельк, если вы со школьной скамьи сразу прыгнули замуж. Но где же эта жизнь?»
Эти размышления были прерваны шорохом в передней. Ильмар ? Реэт придала голове такое положение, чтобы можно было следить за входившим, а тело сонно расслабила.
Слышно было, как кто-то на цыпочках вошел в зал, потом открыл дверь в столовую, вернулся, на минутку остановился перед дверью спальни, чтобы потом уйти в кабинет.
Там Ильмар Нийнемяэ принялся шагать взад-вперед, чтобы подготовить свое завтрашнее выступление на конференции. Стоя, он набросал карандашом на бумаге, лежавшей на столе, некоторые тезисы, потом опять походил, остановился, перенумеровал свои тезисы в логической последовательности, решив утром все снова продумать. Чтобы не разбудить жену, он тут же расшнуровал ботинки и в одних носках прокрался в спальню. Реэт крепко спала и не заметила, как вошедший зажег ночник у своей постели. Не заметила даже того, как Ильмар поднял с полу женские чулки, расправил их и вместе со своими носками повесил возле печки. Перед тем как лечь в постель, он постоял еще немножко в своей белой в синюю полоску пижаме, любуясь спящей женой. Свернувшись под одеялом, лежала она спиной к пустой кровати мужа, прильнув щекой к сложенным ладоням. Эти сложенные как бы в молитве ладони тронули Ильмара почти до слез, хотя он знал, что жена никогда не молится, по крайней мере, при нем. «Как я все же счастлив», — подумал он, и ему вспомнились разоблачения Кийпсаара, вспомнилось выступление епископа на конференции по поводу нравственности пасторов. «Надеюсь, ничего такого еще не попало в газету?» Он поспешил в переднюю, чтобы достать вечернюю газету из кармана пальто. Ощупью отыскивая свое пальто, он коснулся рукой жениной шубы, та была влажной. «Хорошо, что она ходила гулять, а то целую неделю дома сидела». В нем не возникло и тени ревности, которая могла подстегнуть его воображение. Уютно устроившись на постели, он принялся отыскивать в газете репортаж о конференции, хотя та и была закрытой. Но разве это что-нибудь значит в нынешнее время? Только то, что распространяются еще более грязные слухи.
Шуршание газеты разбудило Реэт.
— Ты дома? Я никак не могла дождаться тебя! Слышала, как ты пришел, а куда ты потом девался? Что ты там делал так долго в своем кабинете?
Ильмар попытался подойти к жене со своими обычными нежностями, но ей это не понравилось. Не понравилось и то, что Ильмар все еще не выпускает из рук газеты, будто она ему так же дорога, как жена.
— Сегодня у нас весь день грязное белье перемывали, — сказал Ильмар. — Все обвинения да обвинения! Хочу взглянуть, не попало ли что-нибудь в газету. Привыкли они теперь обливать всех грязью. И что всего хуже, у них есть основания. Сегодня утром епископ укорял нас: нравы наших пасторов дошли до того, что уже ничем не отличаются от нравов католических ионов во времена средневековья, И знаешь, что он сказал? На этих днях одна женщина пришла к нему жаловаться. Отправилась, мол, она в канцелярию одного пастора за какой-то бумагой. И что же делает пастор? Говорит, что дамочка ему очень нравится, затем приглашает ее в соседнюю комнату выпить рюмочку вина, там-де им никто не помешает, — все, мол, приготовлено, диван и подушка, даже теплая вода найдется. Ну, что ты скажешь ?
— Кто этот пастор? Не Вейнберг ли?
— Я тоже подумал, но нет. Мы все переглянулись, недоумевая, кто бы это мог быть. Вдруг встает старый Арнеманн, склоняет голову перед епископом и говорит : «От души благодарю господина епископа, что он напомнил мне о моих грехах и постарался направить меня на путь истинный».
— И что дальше?
— Неловкое молчание, и больше ничего.
— И никто его не осудил?
— А ты хотела бы, чтобы Арнеманна забросали камнями? Кто из нас безгрешен?
— Может, вы в свое!! среде еще и хвастаетесь этакими подвигами?
— Что ты! Всем было очень неловко, когда виновник сам сознался. Он сам себя наказал, и такое наказание достаточно тяжко. После этого у других должно хватить милосердия, чтобы простить его.
— Все вы там одинаковы! Скажи, Ильмар...
Реэт приподнялась на постели, отвела газету, обеими руками взялась за воротник мужниной пижамы и пристально взглянула ему в глаза.
— Скажи мне, неужели и ты... Разве я знаю, кого ты там принимаешь в своем кабинете!
— За кого ты меня принимаешь, Реэдакене!
— Смотри у меня! Если ты когда-нибудь...
— Можешь быть совершенно спокойна. Я сумею сохранить в чистоте честь нашей семьи. Кроме тебя, у меня никого нет, я вообще...
— Можешь ли ты поклясться?
— К чему такие сильные выражения? А что касается этой истории с Арнеманном, то смотри, не говори никому. К чему? И так много всяких разговоров. Еще сегодня вечером у Орайыэ мне выложили целую кучу разных диковинных историй о пасторах. Все их знают, все рассказывают. А сами мы то и делаем, что > помогаем расшатывать почву под своими ногами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Так как из чтения Гамсуна на этот раз ничего не вышло, Реэт отложила книжку и погасила свет на ночном столике. Но поток мыслей не замедлился, а лишь изменил направление. Ей вспомнились отдельные эпизоды из увиденной вечером картины. Там скульптор заманил женщину с маскарада в свою мастерскую, чтобы ее только... лепить. Соблазнитель, словно паук, ткал свою паутину. Реэт с разгоревшимся от любопытства лицом переживала все это, но в конце испытала разочарование. Все было там так обыденно, будто канцелярский чиновник нашел подходящий пресс для бумаг или портниха — модный журнал. Теперь досада уже
прошла, и остались только отдельные, отчетливые картинки, моментальные снимки, оторванные от целого.
«Решилась бы я нагая позировать перед художником? Какое это чувство, когда художник тебя рисует? Не ощущаешь ли при этом чего-то вроде укола? Наверно, совсем другое ощущение, чем летом, когда под тысячами глаз в трико плывешь на сто метров или у всех на глазах стоишь на вышке, подымаешь руки, отталкиваешься ногами и по воздуху летишь до самой воды. Все ли хорошие художники видят в модели не женщину, а только натуру? Или все зависит от женского обаяния? Одна сумеет вскружить голову художнику, чтобы потом самой же напомнить ему о работе, а другая не сумеет. А я сумела бы? Сумела бы я затеять хотя бы самое невинное приключение так, чтобы Ильмар об этом не знал? Потом вернулась бы к нему, как ни в чем не бывало. Разве это грех? Разве развлечение это грех? Если бы разок поддаться Кукемельку, как бы далеко он зашел, как далеко он вообще рискнул бы зайти? Как вы можете знать жизнь, говорит Кукемельк, если вы со школьной скамьи сразу прыгнули замуж. Но где же эта жизнь?»
Эти размышления были прерваны шорохом в передней. Ильмар ? Реэт придала голове такое положение, чтобы можно было следить за входившим, а тело сонно расслабила.
Слышно было, как кто-то на цыпочках вошел в зал, потом открыл дверь в столовую, вернулся, на минутку остановился перед дверью спальни, чтобы потом уйти в кабинет.
Там Ильмар Нийнемяэ принялся шагать взад-вперед, чтобы подготовить свое завтрашнее выступление на конференции. Стоя, он набросал карандашом на бумаге, лежавшей на столе, некоторые тезисы, потом опять походил, остановился, перенумеровал свои тезисы в логической последовательности, решив утром все снова продумать. Чтобы не разбудить жену, он тут же расшнуровал ботинки и в одних носках прокрался в спальню. Реэт крепко спала и не заметила, как вошедший зажег ночник у своей постели. Не заметила даже того, как Ильмар поднял с полу женские чулки, расправил их и вместе со своими носками повесил возле печки. Перед тем как лечь в постель, он постоял еще немножко в своей белой в синюю полоску пижаме, любуясь спящей женой. Свернувшись под одеялом, лежала она спиной к пустой кровати мужа, прильнув щекой к сложенным ладоням. Эти сложенные как бы в молитве ладони тронули Ильмара почти до слез, хотя он знал, что жена никогда не молится, по крайней мере, при нем. «Как я все же счастлив», — подумал он, и ему вспомнились разоблачения Кийпсаара, вспомнилось выступление епископа на конференции по поводу нравственности пасторов. «Надеюсь, ничего такого еще не попало в газету?» Он поспешил в переднюю, чтобы достать вечернюю газету из кармана пальто. Ощупью отыскивая свое пальто, он коснулся рукой жениной шубы, та была влажной. «Хорошо, что она ходила гулять, а то целую неделю дома сидела». В нем не возникло и тени ревности, которая могла подстегнуть его воображение. Уютно устроившись на постели, он принялся отыскивать в газете репортаж о конференции, хотя та и была закрытой. Но разве это что-нибудь значит в нынешнее время? Только то, что распространяются еще более грязные слухи.
Шуршание газеты разбудило Реэт.
— Ты дома? Я никак не могла дождаться тебя! Слышала, как ты пришел, а куда ты потом девался? Что ты там делал так долго в своем кабинете?
Ильмар попытался подойти к жене со своими обычными нежностями, но ей это не понравилось. Не понравилось и то, что Ильмар все еще не выпускает из рук газеты, будто она ему так же дорога, как жена.
— Сегодня у нас весь день грязное белье перемывали, — сказал Ильмар. — Все обвинения да обвинения! Хочу взглянуть, не попало ли что-нибудь в газету. Привыкли они теперь обливать всех грязью. И что всего хуже, у них есть основания. Сегодня утром епископ укорял нас: нравы наших пасторов дошли до того, что уже ничем не отличаются от нравов католических ионов во времена средневековья, И знаешь, что он сказал? На этих днях одна женщина пришла к нему жаловаться. Отправилась, мол, она в канцелярию одного пастора за какой-то бумагой. И что же делает пастор? Говорит, что дамочка ему очень нравится, затем приглашает ее в соседнюю комнату выпить рюмочку вина, там-де им никто не помешает, — все, мол, приготовлено, диван и подушка, даже теплая вода найдется. Ну, что ты скажешь ?
— Кто этот пастор? Не Вейнберг ли?
— Я тоже подумал, но нет. Мы все переглянулись, недоумевая, кто бы это мог быть. Вдруг встает старый Арнеманн, склоняет голову перед епископом и говорит : «От души благодарю господина епископа, что он напомнил мне о моих грехах и постарался направить меня на путь истинный».
— И что дальше?
— Неловкое молчание, и больше ничего.
— И никто его не осудил?
— А ты хотела бы, чтобы Арнеманна забросали камнями? Кто из нас безгрешен?
— Может, вы в свое!! среде еще и хвастаетесь этакими подвигами?
— Что ты! Всем было очень неловко, когда виновник сам сознался. Он сам себя наказал, и такое наказание достаточно тяжко. После этого у других должно хватить милосердия, чтобы простить его.
— Все вы там одинаковы! Скажи, Ильмар...
Реэт приподнялась на постели, отвела газету, обеими руками взялась за воротник мужниной пижамы и пристально взглянула ему в глаза.
— Скажи мне, неужели и ты... Разве я знаю, кого ты там принимаешь в своем кабинете!
— За кого ты меня принимаешь, Реэдакене!
— Смотри у меня! Если ты когда-нибудь...
— Можешь быть совершенно спокойна. Я сумею сохранить в чистоте честь нашей семьи. Кроме тебя, у меня никого нет, я вообще...
— Можешь ли ты поклясться?
— К чему такие сильные выражения? А что касается этой истории с Арнеманном, то смотри, не говори никому. К чему? И так много всяких разговоров. Еще сегодня вечером у Орайыэ мне выложили целую кучу разных диковинных историй о пасторах. Все их знают, все рассказывают. А сами мы то и делаем, что > помогаем расшатывать почву под своими ногами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91