Единственной верной реальностью была продолжительность во времени. Все эти треугольники, отрезки, грани и плоскости, за которыми он думал найти более интересный мир, рассыпались, превратились в фикции.
Но понемногу приходило разочарование. Он уже давно заметил, что в области интересующих его знаний либо занимались пустячными мелочами, либо пытались во что бы то ни стало разложить все по полочкам и рубрикам твердых законов. Как легко лепили из теста истории любые истины, с какой глубокой серьезностью добивались вечных законов! Насколько возвышало сопереживание с гениями поэзии, настолько же мелочным и незначительным рядом с этим казалось изучение структуры стихотворной стоны, отношений и отношения гения с окружающими людьми. Несущественное превращали в главное, а перед самой сутью закрывали глаза. И даже истины, которые здесь открывали, оказывались хрупкими, относительными, изменчивыми. У них не было строгой бесспорности математических истин.
Эта беспомощность рассудка и недостаточная способность применять _ его при изучении живого потока реальности заставила Йоэля еще раз восторгаться всесилием жизни, но вместе с тем поневоле обратила его взор на те области, где человеческий разум чувствовал, себя как дома.
Он пережил долгий и тяжкий период сомнений. В его тогдашнем дневнике размышлений осело немало рассуждений, мучительных дум, поисков и сомнений. Например:
«Если жизнь в своем вечном творческом порыве изобрела интеллект, то неужели только для того, чтобы мы сквозь его призму увидели все неверно? Дважды два четыре — истинно ли это утверждение только потому, что оно полезно для сохранения жизни? Но почему именно эта комбинация полезна?»
«Материя как ослабление жизненного порыва, как спад — не найдено ли это определение просто но аналогии с нашей душевной жизнью, где активность создает целое, а ослабление внимания приводит к распадению на части? Если так, то мы со своей логикой, быть может, недалеко ушли от первобытного человека, который существование бога доказывал также аналогией: если существует стрела, то должен существовать тот, кто ее сделал?»
«Истинная ценность переживания начинается там, где оно больше не является моим переживанием. Истина существует не для познания, а для применения! Жизнь дана не для наслаждения ею, а для выполнения поставленной ею задачи!»'
«Мистик это тот, кто наслаждается своим богом. Человеком наслаждения является тот, кто только созерцает истину, — это мистик познания. Но никакое наслаждение или радость переживания не определяют степени истины».
«У красоты или истины нет никакой ценности до тех пор, пока я наслаждаюсь ими в одиночку. Ценность приходит лишь тогда, когда я захочу, чтобы и другие стали причастны к этому и чтобы и они не ограничивались лишь своей собственной причастностью. Я не хочу принимать все только для себя, переживать, наслаждаться этим в одиночку. Напитаться до предела истинами и красотами мира, чтобы потом умереть ожиревшим прекраснодушным эстетом — только не это!»
«Ценность дела нельзя определять той радостью, которую доставило его свершение».
«Сильное любопытство заставляет нас рыть землю, но ценность выкопанного источника нельзя измерить ценностью любопытства».
«Почему столько женщин изучает гуманитарные науки? Потому что здесь так много непредвиденного, воспринимаемого и понимаемого через переживания. Естественные науки "более мужественны. Химия учит изменять вещество, а не переживать и понимать. Математика сурова и беспощадна. Ее истины не считаются с нашими переживаниями. Они существуют и против нашего желания».
«Очарование математики в том, что она не обращает внимание на протяженность во времени, этого величайшего врага всяких свершений. У нее такие же быстрые ноги, как и у нашего воображения. Расстояние между Марсом и Землей она может втиснуть в одну цифру. Она предвосхищает человеческие завоевания. Она является средством для покорения космоса. Как таковая она — призыв к действию. Символ активности. Поэтому пожирающее время переживание не любит цифры, а сладостные туманы души нашептывают философам пассивности, что они-то и есть основные истины. И что пространство, и число, и интеллект, и материя — это в сущности усталость и смерть...»
— Приходи ко мне, у меня есть кое-что для тебя, — как-то сказал Иоэлю его школьный товарищ Антс Рыйгас.
Мне здорово повезло. Пойдем ко мне, братец, я сразу подумал о тебе.
Дома Рыйгас показал Йоэлю золотые часы, картину Шишкина, серебряный портсигар и добавил:
— Погляди вот это и, если заинтересует, захвати с собой! Один я даже унести не смог, пришлось взять извозчика. И сразу вспомнился ты. Я же твой старый должник за те уроки, что ты давал мне когда-то...
Это была базаровская история архитектуры во многих томах, нагроможденных один на другой в углу комнаты и тяжелых, словно каменные плиты. Хурт раскрыл один из томов, перелистал, и глаза у него засияли.
— Я же знал! Возьми и унеси их к себе. Такие линии и черточки ты в старину любил. Бери, бери же! Мне с ними делать нечего.
То, что для Рыйгаса было хламом, годным лишь для продажи на барахолке, стало для Йоэля судьбой. «Архитектура ! — подумал он. — Вот что мне надо было изучать с самого начала!» Это было его настоящим призванием. Здесь число сливалось с фантазией, идея с конкретностью, наука с искусством.
...Получив от отца согласие и деньги, он в ту же зиму учился в Дармштадте.
Теперь время смутных исканий и годы учебы уже давно миновали. Перед Йоэлем стояли серьезные задачи.
Как кадровый военный при виде местности, невольно начинает оглядываться, решая, где вырыть окоп и где установить пулемет, так и Йоэль при виде старых знакомых зданий принялся строить планы, как изменить лицо города. Разрешения на это он ни у кого не спрашивал. Как неудобна была даже ходьба по этим латаным-перелатаным тротуарам, где каменные плиты сменялись то булыжниками, то асфальтом, а то просто землей. Здесь на месте кривых улочек,, где дома, словно пьяные, то вылезали вперед, то отступали назад, нужно было провести прямые, широкие улицы. И хоть бы дома эти были одностильные! Здесь каменное здание со стенами толщиной в сажень соседствовало с осевшим деревянным домиком, рядом с широкими окнами встречались тусклые окошки, за которыми угадывались сырость и мокрицы. В пестром хороводе домов участвовали и крыши, то низкие и широкие, то высокие, невидимые для пешехода. Покрыты они были то толем, то жестью, то черепицей.
Что это полуистлевшее здание с насаженной на нее четырехугольной башенкой для часов, носящее гордое название ратуши, нужно было разрушить, как этого хотели даже отцы города, было очевидно, и никто не пожалел
бы о нем, кроме разве ночного сторожа, который привык к нему, как к старому другу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Но понемногу приходило разочарование. Он уже давно заметил, что в области интересующих его знаний либо занимались пустячными мелочами, либо пытались во что бы то ни стало разложить все по полочкам и рубрикам твердых законов. Как легко лепили из теста истории любые истины, с какой глубокой серьезностью добивались вечных законов! Насколько возвышало сопереживание с гениями поэзии, настолько же мелочным и незначительным рядом с этим казалось изучение структуры стихотворной стоны, отношений и отношения гения с окружающими людьми. Несущественное превращали в главное, а перед самой сутью закрывали глаза. И даже истины, которые здесь открывали, оказывались хрупкими, относительными, изменчивыми. У них не было строгой бесспорности математических истин.
Эта беспомощность рассудка и недостаточная способность применять _ его при изучении живого потока реальности заставила Йоэля еще раз восторгаться всесилием жизни, но вместе с тем поневоле обратила его взор на те области, где человеческий разум чувствовал, себя как дома.
Он пережил долгий и тяжкий период сомнений. В его тогдашнем дневнике размышлений осело немало рассуждений, мучительных дум, поисков и сомнений. Например:
«Если жизнь в своем вечном творческом порыве изобрела интеллект, то неужели только для того, чтобы мы сквозь его призму увидели все неверно? Дважды два четыре — истинно ли это утверждение только потому, что оно полезно для сохранения жизни? Но почему именно эта комбинация полезна?»
«Материя как ослабление жизненного порыва, как спад — не найдено ли это определение просто но аналогии с нашей душевной жизнью, где активность создает целое, а ослабление внимания приводит к распадению на части? Если так, то мы со своей логикой, быть может, недалеко ушли от первобытного человека, который существование бога доказывал также аналогией: если существует стрела, то должен существовать тот, кто ее сделал?»
«Истинная ценность переживания начинается там, где оно больше не является моим переживанием. Истина существует не для познания, а для применения! Жизнь дана не для наслаждения ею, а для выполнения поставленной ею задачи!»'
«Мистик это тот, кто наслаждается своим богом. Человеком наслаждения является тот, кто только созерцает истину, — это мистик познания. Но никакое наслаждение или радость переживания не определяют степени истины».
«У красоты или истины нет никакой ценности до тех пор, пока я наслаждаюсь ими в одиночку. Ценность приходит лишь тогда, когда я захочу, чтобы и другие стали причастны к этому и чтобы и они не ограничивались лишь своей собственной причастностью. Я не хочу принимать все только для себя, переживать, наслаждаться этим в одиночку. Напитаться до предела истинами и красотами мира, чтобы потом умереть ожиревшим прекраснодушным эстетом — только не это!»
«Ценность дела нельзя определять той радостью, которую доставило его свершение».
«Сильное любопытство заставляет нас рыть землю, но ценность выкопанного источника нельзя измерить ценностью любопытства».
«Почему столько женщин изучает гуманитарные науки? Потому что здесь так много непредвиденного, воспринимаемого и понимаемого через переживания. Естественные науки "более мужественны. Химия учит изменять вещество, а не переживать и понимать. Математика сурова и беспощадна. Ее истины не считаются с нашими переживаниями. Они существуют и против нашего желания».
«Очарование математики в том, что она не обращает внимание на протяженность во времени, этого величайшего врага всяких свершений. У нее такие же быстрые ноги, как и у нашего воображения. Расстояние между Марсом и Землей она может втиснуть в одну цифру. Она предвосхищает человеческие завоевания. Она является средством для покорения космоса. Как таковая она — призыв к действию. Символ активности. Поэтому пожирающее время переживание не любит цифры, а сладостные туманы души нашептывают философам пассивности, что они-то и есть основные истины. И что пространство, и число, и интеллект, и материя — это в сущности усталость и смерть...»
— Приходи ко мне, у меня есть кое-что для тебя, — как-то сказал Иоэлю его школьный товарищ Антс Рыйгас.
Мне здорово повезло. Пойдем ко мне, братец, я сразу подумал о тебе.
Дома Рыйгас показал Йоэлю золотые часы, картину Шишкина, серебряный портсигар и добавил:
— Погляди вот это и, если заинтересует, захвати с собой! Один я даже унести не смог, пришлось взять извозчика. И сразу вспомнился ты. Я же твой старый должник за те уроки, что ты давал мне когда-то...
Это была базаровская история архитектуры во многих томах, нагроможденных один на другой в углу комнаты и тяжелых, словно каменные плиты. Хурт раскрыл один из томов, перелистал, и глаза у него засияли.
— Я же знал! Возьми и унеси их к себе. Такие линии и черточки ты в старину любил. Бери, бери же! Мне с ними делать нечего.
То, что для Рыйгаса было хламом, годным лишь для продажи на барахолке, стало для Йоэля судьбой. «Архитектура ! — подумал он. — Вот что мне надо было изучать с самого начала!» Это было его настоящим призванием. Здесь число сливалось с фантазией, идея с конкретностью, наука с искусством.
...Получив от отца согласие и деньги, он в ту же зиму учился в Дармштадте.
Теперь время смутных исканий и годы учебы уже давно миновали. Перед Йоэлем стояли серьезные задачи.
Как кадровый военный при виде местности, невольно начинает оглядываться, решая, где вырыть окоп и где установить пулемет, так и Йоэль при виде старых знакомых зданий принялся строить планы, как изменить лицо города. Разрешения на это он ни у кого не спрашивал. Как неудобна была даже ходьба по этим латаным-перелатаным тротуарам, где каменные плиты сменялись то булыжниками, то асфальтом, а то просто землей. Здесь на месте кривых улочек,, где дома, словно пьяные, то вылезали вперед, то отступали назад, нужно было провести прямые, широкие улицы. И хоть бы дома эти были одностильные! Здесь каменное здание со стенами толщиной в сажень соседствовало с осевшим деревянным домиком, рядом с широкими окнами встречались тусклые окошки, за которыми угадывались сырость и мокрицы. В пестром хороводе домов участвовали и крыши, то низкие и широкие, то высокие, невидимые для пешехода. Покрыты они были то толем, то жестью, то черепицей.
Что это полуистлевшее здание с насаженной на нее четырехугольной башенкой для часов, носящее гордое название ратуши, нужно было разрушить, как этого хотели даже отцы города, было очевидно, и никто не пожалел
бы о нем, кроме разве ночного сторожа, который привык к нему, как к старому другу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91