Он подымался, бегал смотреть, не врут ли часы, собирался идти искать ее: вдруг она утонула, вдруг встретила какого-нибудь опасного человека? А может быть, она нарочно обманула его ? Во всяком случае, она забыла о своем обещании, забыла, значит, и о Луи,— а это непозволительно! Тогда он быстро засовывал градусник за щеку, чтобы увидеть, насколько опять поднялась температура. Но если градусник не показывал никакого повышения, он натирал его одеялом, пока не добивался своего, и тогда звал Розалинду в свидетельницы. Позднее на Реэт сыпались упреки: «Ты мучаешь меня! Ты меня убьешь! Твоя вина, если у меня пойдет горлом кровь, если я схвачу воспаление легких, если я умру...»
Когда Луи спал, весь дом должен был ходить на цыпочках. В эти моменты Розалинда совершала небольшую прогулку в лес или в поле, чтобы собрать разных цветов. Она всегда забывала, что Луи не особенно любил цветы, и в силу какой-то инерции ставила их всегда на тумбочку к больному, чтобы выказать большую заботу и внимание, чем Реэт. Но именно в присутствии Реэт Луи особенно презрительно относился к Розалинде, передразнивал ее выражения и подчас дерзко именовал «немецкой тетушкой» или «старой дурехой». В таких случаях Реэт брала Розалинду под свою защиту (тогда и Розалинда умела ценить достоинства Реэт) и бранила Луи за невоспитанность, упрекая его за себялюбие и за то, что он терроризирует весь дом. Такие упреки больно задевали Луи. Иногда он впадал в бешенство, выгонял всех из комнаты, говорил резкости даже Реэт, потом запирал дверь и тихо сидел, скорчившись в каком-нибудь углу, куда нельзя было заглянуть через замочную скважину (Луи знал, что Розалинда наблюдает за ним через замочную скважину). Все должны были испытывать страх, что он ВОТ-ВОТ натворит что-нибудь ужасное, выпьет яду, который будто бы имеется у него на всякий случай, или бритвой перережет артерию, как он грозился однажды.
Когда припадок злости проходил, он вылезал из угла и задумывался. Свои мысли он любил записывать на отдельных листках и потом как бы нечаянно ронял эти листки, чтобы их нашла и прочитала Реэт. Записки эти начинались ' обычно устрашающими словами, которые должны были приковать внимание и заставить прочесть остальное: «Я убью себя и Ее», «Люблю», «В каждой женщине скрыт убийца» и т. д.
Однажды он написал после очередного припадка бешенства :
«Пусть земля поглотит меня, пусть небо обрушится на меня, но я не могу иначе. Никто никогда не может иначе!! Или, может быть, теперь этот кусочек сознания спасет меня
и вернет свободную волю? Или и этот отблеск света, брошенный на бугорки материи, является сигналом... Но бесформенная масса сама неподвижна, непроницаема... Это не я бесновался и выгнал тебя, Реэт, а дьявол во мне, бесформенный обломок, унаследованный от прежних поколений, на который моя свободная воля не простирается... Этот унаследованный обломок продолжает действовать тяжело, инертно, необузданно, а ты дух танца, дух легкости, как ты сама говоришь. Это свобода, это подарок, это счастливый случай!
От кого я унаследовал слепой сгусток своей души, куда не проникает ни один луч света? От отца? От матери? Где мой отец? Где моя мать? Может быть, я не верю в бога потому, что он не дал мне ни отца, ни матери? Мне дан лишь слепой сгусток — откуда, от кого, из какой глубины веков, от поколения к поколению? Это то же, что микробы во мне, — у них своя жизнь, они мне не подвластны, они могут грызть и мучить меня, я осужден только носить и питать их. Не потому ли я такой несносный, что я не знаю, кто моя мать? Ах, верните мне мою мать, чтобы я знал, где начинаюсь я и где кончается то, что я унаследовал! Хочу склониться головой на грудь своей матери! Спаси меня, Реэт, будь мне матерью, будь мне женой, будь мне всем!»
В подобном откровении таилось немало показного, немало наигранного пафоса, но тем не менее он под влиянием вызванной напряжением усталости мог проливать настоящие слезы жалости к самому себе. Ему казалось, что все его покинули, никто терпеть не может и некому излить свое сердце.
Когда Реэт уехала в город, чтобы на некоторое время избавиться от угнетающей атмосферы дачи, Луи стал ожидать писем от нее. Но когда они не приходили, он понемногу привык, к новому положению вещей, у него исчез даже интерес к тому, чтобы мучить Розалинду и других, и он с большей покорностью начал придерживаться режима. Результатом было то, что за две недели, пока отсутствовала Реэт, он прибавил два килограмма. Все радовались, считая, что здоровье возвращается к нему.
Как-то под вечер позднего лета, когда Луи спал, а Розалинда, уронив на колени свое вязанье, дремала на нижней террасе в плетеном кресле, по ступеням лестницы поднялся Йоэль Хурт, невольно разбудив дремавшую, которая тотчас же сорвала с глаз очки и спрятала их под работой.
— Ах, подумайте, кого я вижу! — воскликнула старая дева нагибаясь, чтобы поднять клубок.
—. Извините, что я нарушил ваш приятный сон.
— Нет, герр Хурт, я совсем не спал, вы нисколько не помешали мне. Но присядьте же, герр Хурт! Вас не видно был с того дня, как благословляли этот дом. Как вы поживали? Но очень жаль, никого нет дома. Все наши сейчас в старом доме...
— Они живут теперь там?
— Ах нет, там есть теперь дачники! Весь дом сдали. — А где другие?
— Луи спит наверху. Он теперь гораздо-гораздо больше здоровый с тех пор, как Греты нет.
— Значит, молодой хозяйки нет дома? — быстро спросил Хурт.
— Нет, но мы ждем ее в суббота. Как только фрау Гретхен уехал, температура Луи сначала поднялся, но я успокаивал его, что фрау Гретхен не может вся жизнь сидеть возле него и тогда он стал. спокойный. Я ему не говорил, что Гретхен приедет в суббота, иначе его температура опять поднялся бы!
— Неужели Луи так привязан к молодой госпоже Нийнемяэ"? — небрежно спросил Хурт.
— О да! Если бы меня здесь не было... Часть своей любви Луи все же отдает мне, — охотно призналась Розалинда, приписывая это обстоятельство своим достоинствам, что должно было поднять ее ценность и в глазах Хурта.— Не желает ли герр архитектор зайти в дом и взглянуть, как там все уютно устроено? — спросила она.
Запах нафталина ударил в нос, когда они проходили через большую комнату. Запах этот исходил от старых мягких стульев, которые, казалось, до самых ножек были сделаны из материи и которые теперь стояли в одинаковых чехлах. Над этим немым сборищем стульев висели на стене две писанные масляными красками картины, тоже закутанные в вуаль из-за проклятых мух. С потолка на длинном шнуре свисала одинокая электрическая лампочка, обернутая в розовую папиросную бумагу.
Хурт поморщился, остановился перед камином и кивком указал на ширму, которая совершенно заслоняла небольшой низенький камин:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Когда Луи спал, весь дом должен был ходить на цыпочках. В эти моменты Розалинда совершала небольшую прогулку в лес или в поле, чтобы собрать разных цветов. Она всегда забывала, что Луи не особенно любил цветы, и в силу какой-то инерции ставила их всегда на тумбочку к больному, чтобы выказать большую заботу и внимание, чем Реэт. Но именно в присутствии Реэт Луи особенно презрительно относился к Розалинде, передразнивал ее выражения и подчас дерзко именовал «немецкой тетушкой» или «старой дурехой». В таких случаях Реэт брала Розалинду под свою защиту (тогда и Розалинда умела ценить достоинства Реэт) и бранила Луи за невоспитанность, упрекая его за себялюбие и за то, что он терроризирует весь дом. Такие упреки больно задевали Луи. Иногда он впадал в бешенство, выгонял всех из комнаты, говорил резкости даже Реэт, потом запирал дверь и тихо сидел, скорчившись в каком-нибудь углу, куда нельзя было заглянуть через замочную скважину (Луи знал, что Розалинда наблюдает за ним через замочную скважину). Все должны были испытывать страх, что он ВОТ-ВОТ натворит что-нибудь ужасное, выпьет яду, который будто бы имеется у него на всякий случай, или бритвой перережет артерию, как он грозился однажды.
Когда припадок злости проходил, он вылезал из угла и задумывался. Свои мысли он любил записывать на отдельных листках и потом как бы нечаянно ронял эти листки, чтобы их нашла и прочитала Реэт. Записки эти начинались ' обычно устрашающими словами, которые должны были приковать внимание и заставить прочесть остальное: «Я убью себя и Ее», «Люблю», «В каждой женщине скрыт убийца» и т. д.
Однажды он написал после очередного припадка бешенства :
«Пусть земля поглотит меня, пусть небо обрушится на меня, но я не могу иначе. Никто никогда не может иначе!! Или, может быть, теперь этот кусочек сознания спасет меня
и вернет свободную волю? Или и этот отблеск света, брошенный на бугорки материи, является сигналом... Но бесформенная масса сама неподвижна, непроницаема... Это не я бесновался и выгнал тебя, Реэт, а дьявол во мне, бесформенный обломок, унаследованный от прежних поколений, на который моя свободная воля не простирается... Этот унаследованный обломок продолжает действовать тяжело, инертно, необузданно, а ты дух танца, дух легкости, как ты сама говоришь. Это свобода, это подарок, это счастливый случай!
От кого я унаследовал слепой сгусток своей души, куда не проникает ни один луч света? От отца? От матери? Где мой отец? Где моя мать? Может быть, я не верю в бога потому, что он не дал мне ни отца, ни матери? Мне дан лишь слепой сгусток — откуда, от кого, из какой глубины веков, от поколения к поколению? Это то же, что микробы во мне, — у них своя жизнь, они мне не подвластны, они могут грызть и мучить меня, я осужден только носить и питать их. Не потому ли я такой несносный, что я не знаю, кто моя мать? Ах, верните мне мою мать, чтобы я знал, где начинаюсь я и где кончается то, что я унаследовал! Хочу склониться головой на грудь своей матери! Спаси меня, Реэт, будь мне матерью, будь мне женой, будь мне всем!»
В подобном откровении таилось немало показного, немало наигранного пафоса, но тем не менее он под влиянием вызванной напряжением усталости мог проливать настоящие слезы жалости к самому себе. Ему казалось, что все его покинули, никто терпеть не может и некому излить свое сердце.
Когда Реэт уехала в город, чтобы на некоторое время избавиться от угнетающей атмосферы дачи, Луи стал ожидать писем от нее. Но когда они не приходили, он понемногу привык, к новому положению вещей, у него исчез даже интерес к тому, чтобы мучить Розалинду и других, и он с большей покорностью начал придерживаться режима. Результатом было то, что за две недели, пока отсутствовала Реэт, он прибавил два килограмма. Все радовались, считая, что здоровье возвращается к нему.
Как-то под вечер позднего лета, когда Луи спал, а Розалинда, уронив на колени свое вязанье, дремала на нижней террасе в плетеном кресле, по ступеням лестницы поднялся Йоэль Хурт, невольно разбудив дремавшую, которая тотчас же сорвала с глаз очки и спрятала их под работой.
— Ах, подумайте, кого я вижу! — воскликнула старая дева нагибаясь, чтобы поднять клубок.
—. Извините, что я нарушил ваш приятный сон.
— Нет, герр Хурт, я совсем не спал, вы нисколько не помешали мне. Но присядьте же, герр Хурт! Вас не видно был с того дня, как благословляли этот дом. Как вы поживали? Но очень жаль, никого нет дома. Все наши сейчас в старом доме...
— Они живут теперь там?
— Ах нет, там есть теперь дачники! Весь дом сдали. — А где другие?
— Луи спит наверху. Он теперь гораздо-гораздо больше здоровый с тех пор, как Греты нет.
— Значит, молодой хозяйки нет дома? — быстро спросил Хурт.
— Нет, но мы ждем ее в суббота. Как только фрау Гретхен уехал, температура Луи сначала поднялся, но я успокаивал его, что фрау Гретхен не может вся жизнь сидеть возле него и тогда он стал. спокойный. Я ему не говорил, что Гретхен приедет в суббота, иначе его температура опять поднялся бы!
— Неужели Луи так привязан к молодой госпоже Нийнемяэ"? — небрежно спросил Хурт.
— О да! Если бы меня здесь не было... Часть своей любви Луи все же отдает мне, — охотно призналась Розалинда, приписывая это обстоятельство своим достоинствам, что должно было поднять ее ценность и в глазах Хурта.— Не желает ли герр архитектор зайти в дом и взглянуть, как там все уютно устроено? — спросила она.
Запах нафталина ударил в нос, когда они проходили через большую комнату. Запах этот исходил от старых мягких стульев, которые, казалось, до самых ножек были сделаны из материи и которые теперь стояли в одинаковых чехлах. Над этим немым сборищем стульев висели на стене две писанные масляными красками картины, тоже закутанные в вуаль из-за проклятых мух. С потолка на длинном шнуре свисала одинокая электрическая лампочка, обернутая в розовую папиросную бумагу.
Хурт поморщился, остановился перед камином и кивком указал на ширму, которая совершенно заслоняла небольшой низенький камин:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91