Внимание Майму было трогательно, но сегодня старый холостяк почему-то орудовал за столом правой рукой.
«Какая расточительность!» — промелькнуло в голове Хурта. Вспомнились стойки в барах, рестораны-автоматы, Ашингер, студенческие схватки на рапирах. Вспомнились вечные сосиски с горчицей, бутерброды без масла, с тоненькими кусочками ветчины или итальянским салатом, вспомнились толстые, увесистые кофейные чашки и крошечные, с наперсток, молочники для эрзац-сливок, вспомнились скудные, торопливые обеды и ужины, съедаемые по большей части стоя, потому что никогда не хватало времени,, всегда была спешка, А здесь...
На первых порах молчаливость Хурта парализовала и остальных. Но потом у него с госпожой Раудкатс завязался разговор о концертах и театрах, о. балетных представлениях и художественных выставках. За столом поднялся общий гомон. Вскоре и Хурт разговорился. Госпожа Орайыэ попыталась вначале прислушаться к его словам, но плохо их слышала, так как гость несколько неучтиво отвернулся от нее, обращая свою речь исключительно к госпоже Раудкатс.
— Пауль, будь добр, выключи это радио! А вы, господин Хурт, угощайтесь! Или вам не нравится наша стряпня? Эльза, налей господину Хурту горячего кофе! Пожалуйста, попробуйте этого торта, я его велела испечь специально для вас. Не верите? А Пауль считает, что ради вас я сегодня особенно постаралась. Мы уже не встречались почти десять лет. Дочку мою видели? У меня еще и маленький сынок есть, Петер. Я очень изменилась?
Нитью разговора завладела теперь госпожа Орайыэ. А Хурт, которому доселе почти все время приходилось
отвечать на вопросы, вдруг сам превратился в слушателя. Мягкий голос хозяйки дома ласкал ухо, под звук его было приятно отдаваться своим думам, забыв об окружающем, лишь время от времени кивая хозяйке в знак согласия и улыбаясь, прислушиваться только к голосу, а не к словам.
«Давно ли все это было, позавчера, неужто позавчера?» — думал Хурт, следя мысленным взором за быстро сменяющимися картинами недавнего прошлого. В комнате все перевернуто, хозяйка испугана, а вещи никак не влезают в чемодан... Спокойствие, спокойствие, не терять самообладания, медленно, спокойно считать цифры, снова вынуть вещи из чемодана, уложить как следует... А часы беспощадно продолжают свое тиканье. Времени всего двадцать четыре часа! Хорошо, что хоть столько дали, можно было ожидать худшего. Предателем оказался, наверное, Лемке, этот маленький строительный рабочий с красноватыми волосами и веснушками, со взглядом исподлобья... Конечно, он, потому что, когда ему было сделано замечание: «Пошевеливайтесь, стены гитлеровскими листовками не возведешь», он, кажется, пробормотал — пробормотал ли? — «проклятый иностранец». Но строящееся для Шелла здание, ведь и оно принадлежало иностранцу? Поди узнай, кто именно вывел известью на рабочей одежде Лемке: «Предатель». Большинство рабочих ведь были коммунисты. Снова и снова на свежей штукатурке или на не застывшем цементе появлялось некое «мене текел» — серп и молот. Как-то рабочие порадовались, что этот легавый Лемке получил по заслугам и больше не появится на работе. И он не появлялся... А после эти грузовики с полицией. Полицейские быстро пробегают по пустым помещениям, где еще и окна не вставлены, куда свободно вливается солнце мартовского утра. Этот, и этот, и этот... потом я. Заранее известно, кого нужно арестовать, кого нет. Одежду прощупывают сверху донизу, потом отъезд. Англичанин, грек, я, надсмотрщик. Нас отделяют от других. Новый обыск в участке, вплоть до подкладки шляпы. Грека и англичанина отпускают, из-за меня начинается спор, полицейские переглядываются. Уходят в другую комнату, куда-то звонят. В канцелярии душно, писаря оглядывают задержанного с головы до ног, перешептываясь через стол. Пойдете с нами! Идти так идти. При попытке к бегству смерть. Отправляюсь с одним только «шупо», молча шагаем до подземки, там мне даже берут билет — ах, как любезно! Останавливаемся перед массивным строением в современном стиле. Двери отворяются, закрываются. Мне все же следовало попытаться прыгнуть во встречный вагон подземки. На остановке «Виттенбергская площадь» было так мало народу... Еще раз обыскивают карманы. Отбирают ножик брючный ремень и деньги, оставляют только часы. Камера не особенно тесная, но дверь тяжелая, с круглым глазком, куда, время от времени заглядывает чей-то глаз. Этот вдруг появлявшийся за стеклом глаз может свести с ума. Потому что шагов не слышно, а глаз появляется как придется, то через десять секунд, то через десять минут* Табуретка, койка, прикрепленный к стене стул. Свет из окна наверху. Побеленная известкой стена, исписанная непристойностями, покрытая похабными рисунками, жизнеописаниями сидевших тут, уверениями в невиновности перед богом и людьми. В чем обвиняют меня? Как долго меня думают держать тут? Понятая не имею, откуда мне знать, отвечает сторож, приносящий пищу. Картофельный суп, бррр, противно. Такой же запах, как у костюма, когда его утюжит портной Ребиндер. Ночью жара, сердцебиение, сухость во рту, жажда, тревога. Днем шагание по камере, взад-вперед, взад-вперед, мысли, громоздящиеся одна на другую, обрывки воспоминаний, обязательств, кусочек белой стены, глазок в двери. И еще одна ночь. Потом поездка в закрытом автобусе с решетками на узеньких оконцах наверху. Куда? Куда? В полумраке шестеро мужчин сотрясаются в одном ритме, так же как и двое стражников возле двери с примкнутыми к ружьям штыками. Преступные ли лица у заключенных? У одного на распухшем лице кровоподтеки. Кулак или резиновая дубинка? Потом опять лестница, запах изношенной одежды, пота и пыли, чиновники в тяжелых сапогах, шуршание бумаг. Человек с гитлеровскими усами изучает дело. Ваша фамилия? Место службы? Образование? Происхождение? Из Эстонии? Ага, почти Россия, аграрный коммунизм, преследование немцев! Приехали в Германию устраивать тут варфоломеевскую ночь, не так ли? Варфоломеевскую ночь? Вот видите, ваши слова: «Дальше можно ожидать еще более жестокой варфоломеевской ночи». Это ваши слова! Что, вы этого не говорили? Но так показывает свидетель. Кто этот свидетель? Не ваше дело, значит, вы утверждаете, что не говорили этих слов? Кто бы мог быть этим свидетелем? Лемке? Конечно, он, этот веснушчатый, кто же еще!.. О варфоломеевской ночи, действительно, как-то была речь в одной из бригад, когда заливали пол... И потом еще, вы учили подтираться национал-социалистической листовкой? Нет, я никогда не выражаюсь в таком вонючем стиле. Спасибо, но Германия больше не нуждается в ваших услугах, даем вам двадцать четыре часа, чтобы собраться и уехать, понятно? Понятно, но... Никаких «но»! Следующий! Белье осталось в прачечной, некогда было вернуть книги в библиотеку, уплатить долг Ребиндеру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
«Какая расточительность!» — промелькнуло в голове Хурта. Вспомнились стойки в барах, рестораны-автоматы, Ашингер, студенческие схватки на рапирах. Вспомнились вечные сосиски с горчицей, бутерброды без масла, с тоненькими кусочками ветчины или итальянским салатом, вспомнились толстые, увесистые кофейные чашки и крошечные, с наперсток, молочники для эрзац-сливок, вспомнились скудные, торопливые обеды и ужины, съедаемые по большей части стоя, потому что никогда не хватало времени,, всегда была спешка, А здесь...
На первых порах молчаливость Хурта парализовала и остальных. Но потом у него с госпожой Раудкатс завязался разговор о концертах и театрах, о. балетных представлениях и художественных выставках. За столом поднялся общий гомон. Вскоре и Хурт разговорился. Госпожа Орайыэ попыталась вначале прислушаться к его словам, но плохо их слышала, так как гость несколько неучтиво отвернулся от нее, обращая свою речь исключительно к госпоже Раудкатс.
— Пауль, будь добр, выключи это радио! А вы, господин Хурт, угощайтесь! Или вам не нравится наша стряпня? Эльза, налей господину Хурту горячего кофе! Пожалуйста, попробуйте этого торта, я его велела испечь специально для вас. Не верите? А Пауль считает, что ради вас я сегодня особенно постаралась. Мы уже не встречались почти десять лет. Дочку мою видели? У меня еще и маленький сынок есть, Петер. Я очень изменилась?
Нитью разговора завладела теперь госпожа Орайыэ. А Хурт, которому доселе почти все время приходилось
отвечать на вопросы, вдруг сам превратился в слушателя. Мягкий голос хозяйки дома ласкал ухо, под звук его было приятно отдаваться своим думам, забыв об окружающем, лишь время от времени кивая хозяйке в знак согласия и улыбаясь, прислушиваться только к голосу, а не к словам.
«Давно ли все это было, позавчера, неужто позавчера?» — думал Хурт, следя мысленным взором за быстро сменяющимися картинами недавнего прошлого. В комнате все перевернуто, хозяйка испугана, а вещи никак не влезают в чемодан... Спокойствие, спокойствие, не терять самообладания, медленно, спокойно считать цифры, снова вынуть вещи из чемодана, уложить как следует... А часы беспощадно продолжают свое тиканье. Времени всего двадцать четыре часа! Хорошо, что хоть столько дали, можно было ожидать худшего. Предателем оказался, наверное, Лемке, этот маленький строительный рабочий с красноватыми волосами и веснушками, со взглядом исподлобья... Конечно, он, потому что, когда ему было сделано замечание: «Пошевеливайтесь, стены гитлеровскими листовками не возведешь», он, кажется, пробормотал — пробормотал ли? — «проклятый иностранец». Но строящееся для Шелла здание, ведь и оно принадлежало иностранцу? Поди узнай, кто именно вывел известью на рабочей одежде Лемке: «Предатель». Большинство рабочих ведь были коммунисты. Снова и снова на свежей штукатурке или на не застывшем цементе появлялось некое «мене текел» — серп и молот. Как-то рабочие порадовались, что этот легавый Лемке получил по заслугам и больше не появится на работе. И он не появлялся... А после эти грузовики с полицией. Полицейские быстро пробегают по пустым помещениям, где еще и окна не вставлены, куда свободно вливается солнце мартовского утра. Этот, и этот, и этот... потом я. Заранее известно, кого нужно арестовать, кого нет. Одежду прощупывают сверху донизу, потом отъезд. Англичанин, грек, я, надсмотрщик. Нас отделяют от других. Новый обыск в участке, вплоть до подкладки шляпы. Грека и англичанина отпускают, из-за меня начинается спор, полицейские переглядываются. Уходят в другую комнату, куда-то звонят. В канцелярии душно, писаря оглядывают задержанного с головы до ног, перешептываясь через стол. Пойдете с нами! Идти так идти. При попытке к бегству смерть. Отправляюсь с одним только «шупо», молча шагаем до подземки, там мне даже берут билет — ах, как любезно! Останавливаемся перед массивным строением в современном стиле. Двери отворяются, закрываются. Мне все же следовало попытаться прыгнуть во встречный вагон подземки. На остановке «Виттенбергская площадь» было так мало народу... Еще раз обыскивают карманы. Отбирают ножик брючный ремень и деньги, оставляют только часы. Камера не особенно тесная, но дверь тяжелая, с круглым глазком, куда, время от времени заглядывает чей-то глаз. Этот вдруг появлявшийся за стеклом глаз может свести с ума. Потому что шагов не слышно, а глаз появляется как придется, то через десять секунд, то через десять минут* Табуретка, койка, прикрепленный к стене стул. Свет из окна наверху. Побеленная известкой стена, исписанная непристойностями, покрытая похабными рисунками, жизнеописаниями сидевших тут, уверениями в невиновности перед богом и людьми. В чем обвиняют меня? Как долго меня думают держать тут? Понятая не имею, откуда мне знать, отвечает сторож, приносящий пищу. Картофельный суп, бррр, противно. Такой же запах, как у костюма, когда его утюжит портной Ребиндер. Ночью жара, сердцебиение, сухость во рту, жажда, тревога. Днем шагание по камере, взад-вперед, взад-вперед, мысли, громоздящиеся одна на другую, обрывки воспоминаний, обязательств, кусочек белой стены, глазок в двери. И еще одна ночь. Потом поездка в закрытом автобусе с решетками на узеньких оконцах наверху. Куда? Куда? В полумраке шестеро мужчин сотрясаются в одном ритме, так же как и двое стражников возле двери с примкнутыми к ружьям штыками. Преступные ли лица у заключенных? У одного на распухшем лице кровоподтеки. Кулак или резиновая дубинка? Потом опять лестница, запах изношенной одежды, пота и пыли, чиновники в тяжелых сапогах, шуршание бумаг. Человек с гитлеровскими усами изучает дело. Ваша фамилия? Место службы? Образование? Происхождение? Из Эстонии? Ага, почти Россия, аграрный коммунизм, преследование немцев! Приехали в Германию устраивать тут варфоломеевскую ночь, не так ли? Варфоломеевскую ночь? Вот видите, ваши слова: «Дальше можно ожидать еще более жестокой варфоломеевской ночи». Это ваши слова! Что, вы этого не говорили? Но так показывает свидетель. Кто этот свидетель? Не ваше дело, значит, вы утверждаете, что не говорили этих слов? Кто бы мог быть этим свидетелем? Лемке? Конечно, он, этот веснушчатый, кто же еще!.. О варфоломеевской ночи, действительно, как-то была речь в одной из бригад, когда заливали пол... И потом еще, вы учили подтираться национал-социалистической листовкой? Нет, я никогда не выражаюсь в таком вонючем стиле. Спасибо, но Германия больше не нуждается в ваших услугах, даем вам двадцать четыре часа, чтобы собраться и уехать, понятно? Понятно, но... Никаких «но»! Следующий! Белье осталось в прачечной, некогда было вернуть книги в библиотеку, уплатить долг Ребиндеру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91