— К чему это?
— Но, герр Хурт, кому будет понравиться открытая дыра камина?
Комната Розалинды наверху, которая была когда-то задумана как комната кошачьих лапок, была теперь набита всякими подушечками и кружевцами, а стены увешаны картинками с торчащими за ними пучками мелколепестника. Старая дева сама показалась Хурту частицей этого умершего, запыленного мира, когда она растроганно Подняла с какого-то стула линяло зеленую шелковую подушечку и, сдунув пылинку с ее вышивки, погладив ее, сказала:
— Эта подушечка очень любил моя покойный брат! Он всегда качался на качалка, пока не заснул, и я сшил эта подушка ему под голову. И подумайте, в один день, когда он так дремал, я хожу мимо и не знаю, что он уже давно умерший!
Розалинда слегка сморкнулась, быстро вытерла глаза и спросила:
— А как тут. Вы архитектор, вы это понимай.
Выйдя на балкон, Розалинда попросила гостя ходить и говорить потише, потому что рядом в комнате спит Луи и не следует мешать его сну.
— Здесь я реши ль поставить на край балкона эти пеларгонии, они так красиво цвели, но в один день, ах, вы знаете, этот Луи такой, он велел убрать их, потому что плохо себя почувствовал, жаловался на головная боль, не переносил эти цветы. Ах, — повторила Розалинда, — он, мы все боимся его!
Когда Йоэль вечером того же дня, катаясь один на озере, поднял глаза и взглянул на свое строение, он почувствовал, будто он на этом берегу возвел некий склеп и будто там по стенам, словно мох или плесень, расползались все увиденные и воображаемые кружевца, одеяльца, подушечки, заполняя все комнаты. Что-то словно давило его, и, закрывая глаза, он физически реально ощущал, будто его, а вместе с ним и Реэт хотели задушить здесь с коварно невинным видом. Он попытался вырваться из этой паутины, но она все крепче облепляла его.
Спустя долгое время он открыл глаза и увидел, как розовато-красный полумесяц вставал из-за леса и мельницы. Он схватил весло. От недавнего кошмарного видения в душе его осталась печаль, которая веяла на него даже с берегов, даже с редких звезд на поблекшем небе, и так много одиночества, что его некуда было деть.
Он улегся в лодке, положив голову на жесткую скамью, как когда-то давно, весной. Где-то в береговой траве громко и однообразно скрипел коростель, а поодаль крестьянин, который вел домой лошадь с выгона, во все горло распевал что-то не имевшее ни мелодии, ни ритма. Голос его блуждал безо всякой опоры, выпущенный на свободу голос, не сумевший приложить себя ни к чему. Все остальное казалось упорядоченным: и озеро со своими берегами и группами деревьев на них, небесный свод со своими математически вычерченными звездами, даже кривая и ясно проложенная линия большака неподвижно белела на холме. Был смысл и в дребезжании телеги там, на заросшем травой проселке, только этот бесформенный напев ощущался как некий древний призыв к свободе, как та необузданность сил природы, с которой сорняк вылезает среди рядов посеянного ячменя, да, как сама жизнь, теплая, неуверенная, не прикрепленная ни к какой цели или порядку.
Йоэлю захотелось самому стать таким же неупорядоченным, забыть все свои задачи и цели, как бы вросшие в самую плоть, и со свободными руками пойти навстречу случаю.
Но случай этот был не что иное, как неожиданная встреча с Реэт, которой он так жаждал. Открыть вдруг глаза и увидеть над собой ее склоненную голову, протянуть руку и коснуться ее руки, почувствовать возле себя тепло ее тела!
Он попытался вспомнить движения Реэт, ее взгляд, выражение ее лица, но все его старания были напрасны: образ этой женщины, словно танцуя, ускальзывал от него, и даже лицо ее не имело определенных очертаний.
Это бессилие ухватить ее образ показалось ему большим лишением. Он вдруг приподнялся, оглянулся и спросил испуганно: «Неужели все миновало? Почему я не могу представить себе Реэт?» Но потом он попытался успокоиться и пробормотал: «Она слишком близка мне! Слишком близка — поэтому!»
Когда он на следующий день увидел слетевшую на его стол бабочку, большую, ржаво-красную бабочку, взмахивавшую крылышками, он решил, что это вестник от Реэт. Он приблизил лицо к бабочке, та не улетела, а принялась, слегка отступив, странно подрагивать крыльями и так, продолжая трепетать, снова приблизилась к нему.
И даже какой-нибудь белый, стройный ствол березы, маленькое облачко в синем небе, игра котенка со стружкой на хозяйском верстаке или открытая дверь, где мерещился цветастый платок, — все напоминало Реэт, вернее, ее отсутствие. Все это вызывало сладкую муку. «Ребячество, ребячество, — подумал он, — чистейшее ребячество!»
В субботу приехала Реэт. Она была вовсе не подготовлена к тому прохладному приему, который ожидал ее дома. Правда, Розалинда наполнила цветами вазы в ее комнате, но она инстинктивно боялась потерять с приездом Реэт все свои преимущества и все свое влияние на Луи. Ей очень- хотелось бы., чтобы Реэт в дальнейшем находилась подальше от Луи, чтобы она вовсе не имела с ним дела, и, едва они вошли в комнату Луи, Розалинда сообщила:
— Ах, я забыл сказать, герр Хурт был здесь, спрашивал о вас и посылал вам привет.
— Вот как, — попыталась Реэт ответить безразлично, просматривая температурный листок Луи.
— Да, я показал ему все комнаты!
— Этого не надо было делать, — холодно ответила Реэт.
Цифры перед глазами потеряли всякий смысл. Она внимательно глядела на них, лишь бы избежать взгляда темных глаз Луи, устремленных на нее. Она чувствовала, что Луи знает все или догадывается обо всем и сама она словно муха в паутине, каждое движение которой сейчас же вызывает внезапное нападение.
Луи, который ожидал, что Реэт его погладит, обнимет, сядет на край кровати и возьмет его руку, был разочарован. Он даже пожалел, что температурный листок говорил о небольшом снижении температуры. Потому что Реэт должна была испугаться, разволноваться, потерять голову, а выходило так, что именно в ее отсутствие Луи слегка поправился. По мнению Луи, в Реэт не было заметно ни малейшего интереса к нему, даже малейшего сочувствия не заметно было в ее глазах! Это было невозможно, нестерпимо! Неужели ему опять нужно плеваться кровью, чтобы глаза Реэт раскрылись?
И когда женщины вышли из комнаты, Луи охватило отчаяние, вскоре перешедшее в гнев, так что он ногой несколько раз стукнул в изножие кровати. Потом он разорвал свой температурный лист, швырнул градусник о дверь, и, сбросив с кровати подушки и одеяла, лег ничком, упершись головой в стену, и долго рыдал, пока не уснул.
Проснувшись, он почувствовал какую-то внутреннюю ясность, он как бы стоял выше мира и людей, выше самого себя. Он собрал с полу свои одеяла и подушки, взял бумагу и карандаш и принялся писать:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91