До сих пор она была связана с семейством Нийнемяэ, а теперь ей стало неудобно продолжать жить у пастора, не платя ему за это своим трудом и заботами. Она даже не знала, как долго ей следует оставаться в Соэкуру, и, чтобы как-нибудь оправдать свое пребывание здесь, она принялась хлопотать на кухне. Впрочем, старая хозяйка немедленно прекратила это.
После всех этих событий Реэт почувствовала себя брошенной в водоворот, из которого она собственными силами не могла выбраться, а должна была отдаться на волю судьбы. В горле у нее все время стоял комок невыплаканных слез. У нее был небольшой жар, а к этому присоединялся нервический страх, что микробы уже проникли в ее легкие. Обычно смелая, готовая хоть по кладбищу пройти глубокой ночью, она теперь стала страшиться даже вечерних комнат. В шуме ветра в ближнем лесу и в стуке капель о стекло ей чудился укор. Словно это был дух Луи, в сумерках бродивший за окнами и дверьми, так что Реэт приходилось пораньше закрывать окна.
По еще сильнее грызли ее страх и сознание вины перед Ильмаром, которому Луи перед смертью мог поведать все, что он услышал за дверью в ту роковую ночь. Ильмар, конечно, так деликатен, что не скажет ни слова, — он ждет, вероятно, что Реэт сама сознается в своей вине и расскажет своему мужу все, как она, по ее словам, делала до сих пор. Эта деликатность больше всего угнетала ее.
Реэт даже не понимала, ощущает она к Иоэлю любовь или ненависть. Вся ее судьба была теперь в руках этого человека, но как только ей приходило на ум, что Йоэль, быть может, относится к числу обыкновенных ловеласов, которые в подходящий момент ретируются и уходят своим путем, ее горячей волной заливало чувство стыда, и в такие минуты она готова была задушить его собственными руками. Она нарочно избегала оставаться с ним наедине, объясняя это своим болезненным состоянием, но в глубине души желая, чтобы Йоэль не обращал внимания ни на что, даже на ее небольшую лихорадку.
Но Йоэль был скорее внимателен, чем небрежен, скорее нежен, чем страстен, он скорее заботился о здоровье Реэт, чем готов был к новым безумствам. Когда он по вечерам уходил слишком рано, Реэт все свое отчаяние изливала в слезах, прижав лицо к подушке.
А Йоэлю казалось, что дни проходят слишком сумрачно. Ему теперь часто приходилось играть перед отдыхавшей в шезлонге Реэт ту же роль, которую Розалинда играла перед Луи. Его охватывало уныние. В своей жизни он испытал еще слишком мало страданий, чтобы через них найти путь в глубь чужой души.
«Осень, уже осень», — повторял он, бродя один по лесу.
Порыв ветра срывал с ветвей пожелтевшие листья, которые, дрожа, падали на лесную дорогу, смешиваясь с ранее опавшей, шуршащей листвой. Светло-желтые и маленькие падали с берез, широкие и плоские — с придорожных кленов. Деревья уже изрядно оголились, озеро
больше не выглядело дружелюбным — оно морщилось, словно от досады. Как будто листва спадала с прожитых дней, и откуда-то издалека начал проглядывать некий голый остов. И этот голый остов означал — долг,
«Я никогда не отступал перед долгом и не боялся никаких обязанностей, — подумал он. — Странно, почему мне сейчас не хочется, чтобы мной управляло чувство долга».
Наклонив голову, он шагал по берегу, поднял с земли палку и принялся колотить ею по кустам и деревьям, наблюдая, как осыпаются листья. Вдруг из-за тучи выглянуло солнце, пронизав лучами почти безлистый орешник. Йоэль остановился, как будто его потянули за рукав. Спине и затылку стало тепло, голова слегка закружилась, и какой-то туман на минутку застлал глаза, потом все снова прояснилось, и он, миновав солнечное пятно, вступил в тень, где от земли подымался сырой воздух, пахнущий гниющими грибами и листьями, истлевающими пнями.
Стая птиц пронеслась откуда-то с металлическим посвистом. Потом сквозь ветви мелькнула серая сталь озера. Корни береговых сосен, извиваясь, уходили в воду, и крупная волна то и дело окатывала их.
Дача одиноко белела на берегу, людей не было видно, из трубы не поднимался дым — мертвая дача, угрюмая и бессмысленная. Обитатели ее замкнулись каждый в своем углу — и чета стариков, и Розалинда с Реэт. Как это Розалинда старалась придумывать себе новые обязанности! И все для того, чтобы убежать от голой жизни, потому что нет ничего более жестокого, чем голая жизнь, жизнь мотылька, от которой Реэт с Йоэлем слегка вкусили, но это было когда то давно, весной.
Йоэль чувствовал, как наслаждение моментом теряет смысл, как все настоящее протягивает щупальца к будущему, чтобы найти себе опору. Отошедший от весны и лета, оторванный от своих прямых обязанностей, носимый ветром, закруженный вихрем настроений, угнетенный горьким осадком пережитого, он сам был словно осеннее дерево. Сквозь безлистые ветки и в его душе проступал голый остов. Где-то вне его совершался логический ход вещей и понемногу проникал в его собственные переживания, сильно встряхивая их.
Плохо ли жить таким, как пастор Нийнемяэ, думал Йоэль. Он построил свою жизнь из простых камней с простыми формами. Ни искушений, ни водоворотов, ни внутренних мучений! Потому что обязанностью своей он считает с одинаковым равнодушием читать слово божье на крестинах, свадьбах, похоронах, умиротворять человеческие страсти как в любви, так и в печали. С таким же успехом он мог бы
читать поучения реке, чтобы она как следует бежала к плотине, вращала бы мельничное колесо. Но тому, кто проявил строптивость, кто переступил запреты, приходится слышать, как совесть начинает скрести, словно мышь в подполе, унося сон и покой...
Однако Йоэлю еще сравнительно мало приходилось испытать в жизни, чтобы судить так смело о пасторе Нийнемяэ. Он и не догадывался, что этот на вид тихий и добродушный человек вовсе не был так прост и беспечен.
В то время как Йоэль, шагая по шуршащим листьям, предавался своим печальным мыслям, в то время как Реэт молчаливо, со сжатым от близких слез горлом, сидела за ужином и до нее лишь изредка доходили слова тех, кто заставлял ее есть, пастор Нийнемяэ несся на своем мотоцикле в Соэкуру, потому что ему не хватало самого главного — душевного спокойствия.
Не Реэт, а Розалинда побежала ему навстречу: — Ах, герр пастор, как мы все здесь жаль вас! С того дня, как вы отсюда ушел, мы сделались как увядшие!
Сейчас же накрыли на стол для Ильмара, но у него не было аппетита. Он озабоченно смотрел на жену, у которой, видимо, болело сердце и которая неотступно глядела в пустоту, пока глаза ее не наполнились слезами. Потом она встала и ушла в свою комнату. Она сама не знала, чего она, собственно, хочет. Может быть, она ждала, чтобы Ильмар пришел и основательно встряхнул ее. Но нет, Ильмар этого никогда не сделает, он не знает, что отягощает душу Реэт, он никак не сумеет удовлетворить ту потребность, ту тоску по чему-то более острому, что вышвырнуло бы Реэт из ее нынешней застылости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
После всех этих событий Реэт почувствовала себя брошенной в водоворот, из которого она собственными силами не могла выбраться, а должна была отдаться на волю судьбы. В горле у нее все время стоял комок невыплаканных слез. У нее был небольшой жар, а к этому присоединялся нервический страх, что микробы уже проникли в ее легкие. Обычно смелая, готовая хоть по кладбищу пройти глубокой ночью, она теперь стала страшиться даже вечерних комнат. В шуме ветра в ближнем лесу и в стуке капель о стекло ей чудился укор. Словно это был дух Луи, в сумерках бродивший за окнами и дверьми, так что Реэт приходилось пораньше закрывать окна.
По еще сильнее грызли ее страх и сознание вины перед Ильмаром, которому Луи перед смертью мог поведать все, что он услышал за дверью в ту роковую ночь. Ильмар, конечно, так деликатен, что не скажет ни слова, — он ждет, вероятно, что Реэт сама сознается в своей вине и расскажет своему мужу все, как она, по ее словам, делала до сих пор. Эта деликатность больше всего угнетала ее.
Реэт даже не понимала, ощущает она к Иоэлю любовь или ненависть. Вся ее судьба была теперь в руках этого человека, но как только ей приходило на ум, что Йоэль, быть может, относится к числу обыкновенных ловеласов, которые в подходящий момент ретируются и уходят своим путем, ее горячей волной заливало чувство стыда, и в такие минуты она готова была задушить его собственными руками. Она нарочно избегала оставаться с ним наедине, объясняя это своим болезненным состоянием, но в глубине души желая, чтобы Йоэль не обращал внимания ни на что, даже на ее небольшую лихорадку.
Но Йоэль был скорее внимателен, чем небрежен, скорее нежен, чем страстен, он скорее заботился о здоровье Реэт, чем готов был к новым безумствам. Когда он по вечерам уходил слишком рано, Реэт все свое отчаяние изливала в слезах, прижав лицо к подушке.
А Йоэлю казалось, что дни проходят слишком сумрачно. Ему теперь часто приходилось играть перед отдыхавшей в шезлонге Реэт ту же роль, которую Розалинда играла перед Луи. Его охватывало уныние. В своей жизни он испытал еще слишком мало страданий, чтобы через них найти путь в глубь чужой души.
«Осень, уже осень», — повторял он, бродя один по лесу.
Порыв ветра срывал с ветвей пожелтевшие листья, которые, дрожа, падали на лесную дорогу, смешиваясь с ранее опавшей, шуршащей листвой. Светло-желтые и маленькие падали с берез, широкие и плоские — с придорожных кленов. Деревья уже изрядно оголились, озеро
больше не выглядело дружелюбным — оно морщилось, словно от досады. Как будто листва спадала с прожитых дней, и откуда-то издалека начал проглядывать некий голый остов. И этот голый остов означал — долг,
«Я никогда не отступал перед долгом и не боялся никаких обязанностей, — подумал он. — Странно, почему мне сейчас не хочется, чтобы мной управляло чувство долга».
Наклонив голову, он шагал по берегу, поднял с земли палку и принялся колотить ею по кустам и деревьям, наблюдая, как осыпаются листья. Вдруг из-за тучи выглянуло солнце, пронизав лучами почти безлистый орешник. Йоэль остановился, как будто его потянули за рукав. Спине и затылку стало тепло, голова слегка закружилась, и какой-то туман на минутку застлал глаза, потом все снова прояснилось, и он, миновав солнечное пятно, вступил в тень, где от земли подымался сырой воздух, пахнущий гниющими грибами и листьями, истлевающими пнями.
Стая птиц пронеслась откуда-то с металлическим посвистом. Потом сквозь ветви мелькнула серая сталь озера. Корни береговых сосен, извиваясь, уходили в воду, и крупная волна то и дело окатывала их.
Дача одиноко белела на берегу, людей не было видно, из трубы не поднимался дым — мертвая дача, угрюмая и бессмысленная. Обитатели ее замкнулись каждый в своем углу — и чета стариков, и Розалинда с Реэт. Как это Розалинда старалась придумывать себе новые обязанности! И все для того, чтобы убежать от голой жизни, потому что нет ничего более жестокого, чем голая жизнь, жизнь мотылька, от которой Реэт с Йоэлем слегка вкусили, но это было когда то давно, весной.
Йоэль чувствовал, как наслаждение моментом теряет смысл, как все настоящее протягивает щупальца к будущему, чтобы найти себе опору. Отошедший от весны и лета, оторванный от своих прямых обязанностей, носимый ветром, закруженный вихрем настроений, угнетенный горьким осадком пережитого, он сам был словно осеннее дерево. Сквозь безлистые ветки и в его душе проступал голый остов. Где-то вне его совершался логический ход вещей и понемногу проникал в его собственные переживания, сильно встряхивая их.
Плохо ли жить таким, как пастор Нийнемяэ, думал Йоэль. Он построил свою жизнь из простых камней с простыми формами. Ни искушений, ни водоворотов, ни внутренних мучений! Потому что обязанностью своей он считает с одинаковым равнодушием читать слово божье на крестинах, свадьбах, похоронах, умиротворять человеческие страсти как в любви, так и в печали. С таким же успехом он мог бы
читать поучения реке, чтобы она как следует бежала к плотине, вращала бы мельничное колесо. Но тому, кто проявил строптивость, кто переступил запреты, приходится слышать, как совесть начинает скрести, словно мышь в подполе, унося сон и покой...
Однако Йоэлю еще сравнительно мало приходилось испытать в жизни, чтобы судить так смело о пасторе Нийнемяэ. Он и не догадывался, что этот на вид тихий и добродушный человек вовсе не был так прост и беспечен.
В то время как Йоэль, шагая по шуршащим листьям, предавался своим печальным мыслям, в то время как Реэт молчаливо, со сжатым от близких слез горлом, сидела за ужином и до нее лишь изредка доходили слова тех, кто заставлял ее есть, пастор Нийнемяэ несся на своем мотоцикле в Соэкуру, потому что ему не хватало самого главного — душевного спокойствия.
Не Реэт, а Розалинда побежала ему навстречу: — Ах, герр пастор, как мы все здесь жаль вас! С того дня, как вы отсюда ушел, мы сделались как увядшие!
Сейчас же накрыли на стол для Ильмара, но у него не было аппетита. Он озабоченно смотрел на жену, у которой, видимо, болело сердце и которая неотступно глядела в пустоту, пока глаза ее не наполнились слезами. Потом она встала и ушла в свою комнату. Она сама не знала, чего она, собственно, хочет. Может быть, она ждала, чтобы Ильмар пришел и основательно встряхнул ее. Но нет, Ильмар этого никогда не сделает, он не знает, что отягощает душу Реэт, он никак не сумеет удовлетворить ту потребность, ту тоску по чему-то более острому, что вышвырнуло бы Реэт из ее нынешней застылости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91