Неужели его смелые проекты так понравились отцам города, или, может быть, здесь действует какая-либо дружественная рука? Все равно, путь открыт!
Йоэль сообщил хозяевам, что он уже завтра уезжает, потому что в городе его ждет важное дело. В хозяйке он возбудил любопытство, почти зависть, Вийу огорчилась, а брата Йоэль похлопал по плечу, сказав: «Ну, старина, скоро настанут лучшие дни!»
После обеда он уселся в амбаре, развернул на столе свои городские планы, в том числе черновик проекта ратуши, и изучал их, думая о множестве вещей. Но пора было укладывать вещи. Снова пришлось уложить на дно сундука старые книги, которые он перелистывал. Среди них
нашлась старинная семейная Библия в деревянном переплете. Как видно, ее принесли сюда и уложили к другим книгам после смерти матери, потому что, кроме матери, никто не читал Библии. Отец всегда враждовал с пасторами и умер неверующим. Тоомаса такие вещи тоже не интересовали.
Иоэль тотчас же раскрыл последние страницы, где обычно велась деловито-сухая хроника жизни нескольких поколений. Здесь имелись записи о всех днях рождения, крещения, причастия, венчания и смерти членов семьи. Последней, по-видимому рукой матери, была записана дата смерти отца.
Йоэль взял перо, чтобы внести в книгу день смерти матери, но тут ощутил под страницей какой-то посторонний предмет. Это был открытый конверт, в котором лежало написанное рукой матери письмо, длинное, но неоконченное. Письмо предназначалось Йоэлю, но, по-видимому, что-то помешало отправить его. Читая дрожащие буквы, выведенные карандашом на линованной почтовой бумаге, Йоэль не в силах был сдержать внутреннего волнения.
«Ты там далеко, за тридевять земель и морей, — стояло в письме, — пережил немало трудных дней, но я верю в тебя, верю, что ты когда-нибудь подымешься выше всех нас. Мои глаза этого не увидят, потому что я уже одной ногой стою в могиле, но одно я хочу тебе сказать, чтобы ты не забывал своего брата, когда заживешь в достатке, потому что вы все же родились от одной матери, так что, когда меня не будет и ты когда-нибудь увидишь, что отцовский дом клонится к упадку, то не отказывай ему в своей помощи. Это была воля твоего отца, чтобы ты получил образование, а хутор он завещал Тоомасу, но если и мне суждено высказать свою последнюю волю, то я желаю, как это мне на словах говорил и твой отец, что если у Тоомаса когда-нибудь настанут тяжелые дни, то чтобы ты позаботился о том, чтобы твой, твоего отца и деда родной хутор обманом ли или каким другим путем не попал в руки чужих людей. Теперь я это ясно высказала тебе, и душа моя спокойна из-за Тоомаса, который все честно выплатил тебе, что полагалось, хотя иногда ему трудно приходилось. Но душа моя неспокойна из-за самой Рыуны. У покойного отца было желание записать хутор на внуков, но глазам его не пришлось увидеть, как пойдет ваша жизнь, и он не был бы доволен тем, что сделал Тоомас, как и я не могу примириться с этим. Был он до последнего времени разумным и послушным сыном, но потом у него словно рассудок помутился, не знаю, чем его опоили, что он стал бегать за какой-то оборванкой. Теперь в доме появилась новая метла, и меня скоро выметут отсюда, нет мне здесь жизни, где я словечка сказать не могу и где чужой ребенок значит больше, чем родная Мать. Неужто твой отец и твой дед для того надрывались и проливали пот, чтобы Рыуна когда-нибудь досталась роду и племени разведенной жены, чья девичья честь уже отнята другим. Ты бы, наверно, так не поступил, но теперь уж ничего не поделаешь. Если ты когда-нибудь вернешься из своего далека и уже не застанешь меня, ты увидишь, что дом твой стал холодным и чужим, и сердцу моему больно, когда подумаю, что ты должен будешь уйти отсюда, потому что тебя, как и меня, тоже не потерпят здесь. Придет время, что и у Тоомаса откроются глаза, но тогда, быть может, будет уже поздно, и потому моя последняя просьба к тебе будет, чтобы ты не упускал из глаз хутор, и если наступит час, когда Рыуна может уйти из рук Тоомаса либо через смерть, либо через другое какое несчастье, то ты будь готов купить хутор по любой цене, чтобы наша кровь продолжала оставаться здесь. Потому что я верю в тебя больше, чем в Тоомаса, больше, чем в кого- либо...»
Несколько раз прочел Йоэль письмо, потом тихонько захлопнул Библию, забыв сделать задуманную запись, сунул письмо в карман и, сложив руки под подбородком, уставился глазами в зарешеченное окошко. Как далек был он от всех этих трогательных традиций, как чужд этим чувствам... Он больше не мог выдержать: сначала одна, потом другая рука упали на стол, и лицо прижалось к ним.
Кто-то вбежал на амбарное крылечко.
Это была Вийу с букетом васильков. Ребенок очень любил цветы и приносил Йоэлю большие охапки всевозможных растений.
— Что ты тут делаешь, дядя? Почему у тебя глаза красные? Ты плакал, дядя? Тебе не хочется уезжать от нас?
— Да, не хочется. Но... я не плакал! пробормотал Йоэль. — Видишь ли, к тут заснул, оттого и глаза красные.
— А разве у тебя, когда спишь, глаза красные? — спросила Вийу. — А у меня черные. Но когда я сильно тру их, то они становятся желтые. Когда мать долго мнет масло, оно тоже становится желтым.
Йоэль никогда не обращал особого внимания на детей, всегда проходил мимо них, не замечая. Теперь вдруг перед ним оказалось так много искренности, невинности, простоты и сердечности, что он почти испугался. Эта маленькая девочка с кудрявыми волосами, с круглым, слегка порозовевшим от солнца лицом, с васильками в руках была чем-то вроде откровения из какого-то другого мира, и на душе у него стало легко, а сердце переполнилось нежностью.
— И эти цветы ты принесла мне? Почему именно мне?
— Ты мой друг.
— Разве у тебя нет друзей получше чем я?
— У меня есть еще Марет, но она не умеет разговаривать. Она еще маленькая и глупая. Я сделала ей зеленое платье и красный платочек. Она не разговаривает даже, когда я ее бью.
— Бьешь? Зачем же?
— Но детей всегда бьют, когда они не слушаются. Марет мой ребенок.
— А тебя тоже бьют?
Вийу опустила глаза и молча протянула Йоэлю цветы.
— Отец бьет? Или только мать?
Вийу не пошевелилась. Ей стало вдруг так стыдно.
Она хотела убежать, и Йоэль едва успел схватить ее за руку
— Но почему же? Расскажи, я никому не скажу. Ну... подойди поближе!
— Отец сказал, что я не должна дружить с тобой, — рыдала она. — И запретил говорить с тобой... И чтобы не смела собирать тебе цветы... А ночью чтобы не храпела...
—- И из-за всего этого он тебя и побил? А как побил, просто рукой? Или розгами?
Девочка молчала, только слезы полились из глаз.
— Нет! Я ничего не знаю!
И девочка заплакала в голос.
Йоэлю весь этот разговор показался странным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Йоэль сообщил хозяевам, что он уже завтра уезжает, потому что в городе его ждет важное дело. В хозяйке он возбудил любопытство, почти зависть, Вийу огорчилась, а брата Йоэль похлопал по плечу, сказав: «Ну, старина, скоро настанут лучшие дни!»
После обеда он уселся в амбаре, развернул на столе свои городские планы, в том числе черновик проекта ратуши, и изучал их, думая о множестве вещей. Но пора было укладывать вещи. Снова пришлось уложить на дно сундука старые книги, которые он перелистывал. Среди них
нашлась старинная семейная Библия в деревянном переплете. Как видно, ее принесли сюда и уложили к другим книгам после смерти матери, потому что, кроме матери, никто не читал Библии. Отец всегда враждовал с пасторами и умер неверующим. Тоомаса такие вещи тоже не интересовали.
Иоэль тотчас же раскрыл последние страницы, где обычно велась деловито-сухая хроника жизни нескольких поколений. Здесь имелись записи о всех днях рождения, крещения, причастия, венчания и смерти членов семьи. Последней, по-видимому рукой матери, была записана дата смерти отца.
Йоэль взял перо, чтобы внести в книгу день смерти матери, но тут ощутил под страницей какой-то посторонний предмет. Это был открытый конверт, в котором лежало написанное рукой матери письмо, длинное, но неоконченное. Письмо предназначалось Йоэлю, но, по-видимому, что-то помешало отправить его. Читая дрожащие буквы, выведенные карандашом на линованной почтовой бумаге, Йоэль не в силах был сдержать внутреннего волнения.
«Ты там далеко, за тридевять земель и морей, — стояло в письме, — пережил немало трудных дней, но я верю в тебя, верю, что ты когда-нибудь подымешься выше всех нас. Мои глаза этого не увидят, потому что я уже одной ногой стою в могиле, но одно я хочу тебе сказать, чтобы ты не забывал своего брата, когда заживешь в достатке, потому что вы все же родились от одной матери, так что, когда меня не будет и ты когда-нибудь увидишь, что отцовский дом клонится к упадку, то не отказывай ему в своей помощи. Это была воля твоего отца, чтобы ты получил образование, а хутор он завещал Тоомасу, но если и мне суждено высказать свою последнюю волю, то я желаю, как это мне на словах говорил и твой отец, что если у Тоомаса когда-нибудь настанут тяжелые дни, то чтобы ты позаботился о том, чтобы твой, твоего отца и деда родной хутор обманом ли или каким другим путем не попал в руки чужих людей. Теперь я это ясно высказала тебе, и душа моя спокойна из-за Тоомаса, который все честно выплатил тебе, что полагалось, хотя иногда ему трудно приходилось. Но душа моя неспокойна из-за самой Рыуны. У покойного отца было желание записать хутор на внуков, но глазам его не пришлось увидеть, как пойдет ваша жизнь, и он не был бы доволен тем, что сделал Тоомас, как и я не могу примириться с этим. Был он до последнего времени разумным и послушным сыном, но потом у него словно рассудок помутился, не знаю, чем его опоили, что он стал бегать за какой-то оборванкой. Теперь в доме появилась новая метла, и меня скоро выметут отсюда, нет мне здесь жизни, где я словечка сказать не могу и где чужой ребенок значит больше, чем родная Мать. Неужто твой отец и твой дед для того надрывались и проливали пот, чтобы Рыуна когда-нибудь досталась роду и племени разведенной жены, чья девичья честь уже отнята другим. Ты бы, наверно, так не поступил, но теперь уж ничего не поделаешь. Если ты когда-нибудь вернешься из своего далека и уже не застанешь меня, ты увидишь, что дом твой стал холодным и чужим, и сердцу моему больно, когда подумаю, что ты должен будешь уйти отсюда, потому что тебя, как и меня, тоже не потерпят здесь. Придет время, что и у Тоомаса откроются глаза, но тогда, быть может, будет уже поздно, и потому моя последняя просьба к тебе будет, чтобы ты не упускал из глаз хутор, и если наступит час, когда Рыуна может уйти из рук Тоомаса либо через смерть, либо через другое какое несчастье, то ты будь готов купить хутор по любой цене, чтобы наша кровь продолжала оставаться здесь. Потому что я верю в тебя больше, чем в Тоомаса, больше, чем в кого- либо...»
Несколько раз прочел Йоэль письмо, потом тихонько захлопнул Библию, забыв сделать задуманную запись, сунул письмо в карман и, сложив руки под подбородком, уставился глазами в зарешеченное окошко. Как далек был он от всех этих трогательных традиций, как чужд этим чувствам... Он больше не мог выдержать: сначала одна, потом другая рука упали на стол, и лицо прижалось к ним.
Кто-то вбежал на амбарное крылечко.
Это была Вийу с букетом васильков. Ребенок очень любил цветы и приносил Йоэлю большие охапки всевозможных растений.
— Что ты тут делаешь, дядя? Почему у тебя глаза красные? Ты плакал, дядя? Тебе не хочется уезжать от нас?
— Да, не хочется. Но... я не плакал! пробормотал Йоэль. — Видишь ли, к тут заснул, оттого и глаза красные.
— А разве у тебя, когда спишь, глаза красные? — спросила Вийу. — А у меня черные. Но когда я сильно тру их, то они становятся желтые. Когда мать долго мнет масло, оно тоже становится желтым.
Йоэль никогда не обращал особого внимания на детей, всегда проходил мимо них, не замечая. Теперь вдруг перед ним оказалось так много искренности, невинности, простоты и сердечности, что он почти испугался. Эта маленькая девочка с кудрявыми волосами, с круглым, слегка порозовевшим от солнца лицом, с васильками в руках была чем-то вроде откровения из какого-то другого мира, и на душе у него стало легко, а сердце переполнилось нежностью.
— И эти цветы ты принесла мне? Почему именно мне?
— Ты мой друг.
— Разве у тебя нет друзей получше чем я?
— У меня есть еще Марет, но она не умеет разговаривать. Она еще маленькая и глупая. Я сделала ей зеленое платье и красный платочек. Она не разговаривает даже, когда я ее бью.
— Бьешь? Зачем же?
— Но детей всегда бьют, когда они не слушаются. Марет мой ребенок.
— А тебя тоже бьют?
Вийу опустила глаза и молча протянула Йоэлю цветы.
— Отец бьет? Или только мать?
Вийу не пошевелилась. Ей стало вдруг так стыдно.
Она хотела убежать, и Йоэль едва успел схватить ее за руку
— Но почему же? Расскажи, я никому не скажу. Ну... подойди поближе!
— Отец сказал, что я не должна дружить с тобой, — рыдала она. — И запретил говорить с тобой... И чтобы не смела собирать тебе цветы... А ночью чтобы не храпела...
—- И из-за всего этого он тебя и побил? А как побил, просто рукой? Или розгами?
Девочка молчала, только слезы полились из глаз.
— Нет! Я ничего не знаю!
И девочка заплакала в голос.
Йоэлю весь этот разговор показался странным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91