Ильмар, со своей стороны, чувствовал, как заживают и постепенно забываются прежние раны. Его единственным желанием было, чтобы Реэт поправилась как физически, так и душевно.
Но письма Реэт по мере приближения весны становились все более нервными.
«Здоровье мое ничуть не поправляется, — писала она, - я даже потеряла в весе, хотя после всего этого лежания и спанья должна бы давно разжиреть. Врач уверяет, что это ничего, что здоровье мое великолепно. Это у него такой прием — расхваливать каждому его здоровье, чтобы возбудить в нем надежду, к тому же они не любят, когда больные стремятся уехать отсюда. Врач показал мне снимки, пусть, дескать, я сама погляжу, каверна известкуется, а новых очагов нет. Откуда мне знать, правда это или нет, я только чувствую, что мне хуже, а температура то и дело подскакивает. Когда я говорю об этом врачу, он отвечает, что так и должно быть, что колебание температуры зависит от желудка, горла, месячных, погоды и бог знает от чего еще. Меня больше всего раздражает то> что я нигде не могу узнать, каково мое состояние на самом деле. Как долго я еще должна оставаться здесь? Все лето? Это было бы ужасно! Это неведение нервирует меня, лишает сна ночью, портит настроение днем. На нервы действует и нервность других пациентов, и я иногда думаю, не следует ли мне уехать отсюда в какое-нибудь другое место, где я могла бы иметь покой. Теперь ко всем здешним безумствам прибавилась еще мания бриджа. С тех пор как они узнали, что и я умею играть, они не дают мне больше покоя. А когда я отказываюсь играть, меня упрекают в скупости, ведь они играют здесь только на деньги. Между прочим, у нас нет здесь ни одного парикмахера, ты представляешь, что это значит! Я потихоньку спускалась вниз, в Рибовиль, и мне за это попало. Они хотят, чтобы все были, как сестра Мария, которая заворачивает косу вокруг головы и моет волосы раз в год. Ты знаешь, я не слишком кокетлива, но когда я надеваю новое платье, то сестры начинают перешептываться и делать замечания, а остальные тоже завидуют, и мне тогда нехорошо. Ногти, да, только за ними можно здесь ухаживать, потому что во время лежания все развлекаются подпиливанием ногтей. Когда ты напишешь мне, не забудь вложить в письмо марку, потому что все они тут сходят с ума от марок».
«Уже несколько дней врач не осматривал меня, говорят, он уехал. Когда он наконец пришел, то сказал: «Я знаю, сестра мне уже рассказала». Я вижу, он не любит меня, потому что я плохо подхожу к их среде. Румын говорит, это оттого, что я красивее других. Сегодня врач мне сказал, что я неврастеничка и больше у меня ничего нет. Но я ответила ему, что у меня боли в спине и легких; после этого он равнодушнейшим тоном приказал сестре: банки! Банки и Коти — так мы называем одну вонючую мазь - это наши обычные лекарства. В конце концов это все же приятнее, чем, уколы, которых я терпеть не могу, потому что я чувствую, как мне под кожу и в кровь проникает какое-то чуждое вещество. Тогда у меня нехорошо с сердцем и сама я проникаюсь духом протеста.
Так или иначе, я хочу, чего бы это ни стоило, узнать, как на самом деле обстоит дело с моим здоровьем и когда я отсюда вырвусь. Самой мне этого не узнать, будь добр, напиши врачу и спроси у него».
Через две недели:
«Врач входит ко мне в комнату, и в руке у него письмо, которое он собирается послать тебе в ответ на твои расспросы. Он читает мне его. Там написано, что здоровье мое очень поправилось, что общее состояние великолепное и если так продолжится, то скоро уже боятся будет нечего, но все же... но все же на некоторое время еще нужны здешнее лечение и горный воздух и т. д. Ну, вы довольны? — спрашивает он меня. Я просто онемела. Что это значит, зачем вы мне читаете чужие письма? Как чужие, отвечает он, ведь это вашему мужу! Я никогда не читаю писем, получаемых мужем, отвечаю я. Вот как, говорит он, но, видите ли, вы могли бы здесь кое-что выправить и сгладить, если я допустил преувеличения. Ведь он не знает тебя... Я очень рассердилась и охотно выкинула бы его за дверь».
В следующий раз:
«Каждый пустяк волнует меня. Вчера отсюда опять увезли молодую, цветущую француженку. За столом все были оживлены более обычного, все много болтали, но, когда разошлись, каждый тем острее почувствовал образовавшуюся пустоту. Ночью мне впервые захотелось запереть дверь своей комнаты, потому что я вдруг испугалась, но ключа не было, и сестра сказала, что дверь вообще не разрешается запирать. Ночью я проснулась вся в поту, я, казалось, слышала, как смерть своим костлявым шагом ходит по коридору. Я зажгла свет и тогда сообразила, что это только сестра в своих деревянных башмаках. Но я еще долго дрожала от страха».
Через два дня:
«Румын уехал отсюда в Ментону и пишет оттуда, что неделя спокойной жизни дает больше поправки, чем целый месяц в санаторной суете. Я не могла успокоиться пока не съездила потихоньку в Кольмар, где дала себя осмотреть. Там ничего плохого не обнаружили, сказали только, что мне нужно пожить в спокойной обстановке и укрепить нервы. Предложили мне отдохнуть в каком-либо другом санатории. Рибовиль они раскритиковали, сказав, что там просто наживаются за счет больных. Резкую перемену климата они считают нежелательной. Скажи что мне делать?..»
Мысль о том, что можно уйти из санатория, привела Реэт в еще большее возбуждение. Она не могла дождаться решения Ильмара и каждый день посылала все новые письма.
«Иногда я думаю, что я навеки похоронена здесь, что я вообще не выберусь отсюда. Если так, то было бы лучше совсем не просыпаться по утрам, пусть бы со мной случилось то же, что с русским князем, который принял морфий. Я живо представляю себе, как меня снимают с постели, как без особых церемоний кладут в гроб... Нет, этого я не могу вынести! Все то тепло, что во мне еще сохранилось, противится смерти, я руками и ногами отбиваюсь от нее, потому что хочу еще жить! Я твердо убеждена — как только я вырвусь из этой тюрьмы и поселюсь где-нибудь на берегу Средиземного моря, где нет этих ужасных горных ветров и где меня не окружают эти больные лица, я буду спасена!»
«Я должна выбраться отсюда, должна уйти отсюда! Эта мысль дни и ночи преследует меня. Если здешние врачи ничего не могут сказать о моем здоровье, то я сама знаю, что мне делать. Я жду от тебя только разрешения. Я всех их вижу насквозь, как сестер, так и врачей. Они. часто говорили мне, что я чересчур интеллигентка, хочу знать то, чего мне знать не положено. Но я хочу знать только чистую правду, ничего больше. К этому они, эти профессиональные обманщики, не привыкли. Кики прислала мне вчера из Парижа целый ящик бананов и апельсинов на те деньги, что я ей перевела, чтобы немножко поддержать ее, — ведь она голодает там.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Но письма Реэт по мере приближения весны становились все более нервными.
«Здоровье мое ничуть не поправляется, — писала она, - я даже потеряла в весе, хотя после всего этого лежания и спанья должна бы давно разжиреть. Врач уверяет, что это ничего, что здоровье мое великолепно. Это у него такой прием — расхваливать каждому его здоровье, чтобы возбудить в нем надежду, к тому же они не любят, когда больные стремятся уехать отсюда. Врач показал мне снимки, пусть, дескать, я сама погляжу, каверна известкуется, а новых очагов нет. Откуда мне знать, правда это или нет, я только чувствую, что мне хуже, а температура то и дело подскакивает. Когда я говорю об этом врачу, он отвечает, что так и должно быть, что колебание температуры зависит от желудка, горла, месячных, погоды и бог знает от чего еще. Меня больше всего раздражает то> что я нигде не могу узнать, каково мое состояние на самом деле. Как долго я еще должна оставаться здесь? Все лето? Это было бы ужасно! Это неведение нервирует меня, лишает сна ночью, портит настроение днем. На нервы действует и нервность других пациентов, и я иногда думаю, не следует ли мне уехать отсюда в какое-нибудь другое место, где я могла бы иметь покой. Теперь ко всем здешним безумствам прибавилась еще мания бриджа. С тех пор как они узнали, что и я умею играть, они не дают мне больше покоя. А когда я отказываюсь играть, меня упрекают в скупости, ведь они играют здесь только на деньги. Между прочим, у нас нет здесь ни одного парикмахера, ты представляешь, что это значит! Я потихоньку спускалась вниз, в Рибовиль, и мне за это попало. Они хотят, чтобы все были, как сестра Мария, которая заворачивает косу вокруг головы и моет волосы раз в год. Ты знаешь, я не слишком кокетлива, но когда я надеваю новое платье, то сестры начинают перешептываться и делать замечания, а остальные тоже завидуют, и мне тогда нехорошо. Ногти, да, только за ними можно здесь ухаживать, потому что во время лежания все развлекаются подпиливанием ногтей. Когда ты напишешь мне, не забудь вложить в письмо марку, потому что все они тут сходят с ума от марок».
«Уже несколько дней врач не осматривал меня, говорят, он уехал. Когда он наконец пришел, то сказал: «Я знаю, сестра мне уже рассказала». Я вижу, он не любит меня, потому что я плохо подхожу к их среде. Румын говорит, это оттого, что я красивее других. Сегодня врач мне сказал, что я неврастеничка и больше у меня ничего нет. Но я ответила ему, что у меня боли в спине и легких; после этого он равнодушнейшим тоном приказал сестре: банки! Банки и Коти — так мы называем одну вонючую мазь - это наши обычные лекарства. В конце концов это все же приятнее, чем, уколы, которых я терпеть не могу, потому что я чувствую, как мне под кожу и в кровь проникает какое-то чуждое вещество. Тогда у меня нехорошо с сердцем и сама я проникаюсь духом протеста.
Так или иначе, я хочу, чего бы это ни стоило, узнать, как на самом деле обстоит дело с моим здоровьем и когда я отсюда вырвусь. Самой мне этого не узнать, будь добр, напиши врачу и спроси у него».
Через две недели:
«Врач входит ко мне в комнату, и в руке у него письмо, которое он собирается послать тебе в ответ на твои расспросы. Он читает мне его. Там написано, что здоровье мое очень поправилось, что общее состояние великолепное и если так продолжится, то скоро уже боятся будет нечего, но все же... но все же на некоторое время еще нужны здешнее лечение и горный воздух и т. д. Ну, вы довольны? — спрашивает он меня. Я просто онемела. Что это значит, зачем вы мне читаете чужие письма? Как чужие, отвечает он, ведь это вашему мужу! Я никогда не читаю писем, получаемых мужем, отвечаю я. Вот как, говорит он, но, видите ли, вы могли бы здесь кое-что выправить и сгладить, если я допустил преувеличения. Ведь он не знает тебя... Я очень рассердилась и охотно выкинула бы его за дверь».
В следующий раз:
«Каждый пустяк волнует меня. Вчера отсюда опять увезли молодую, цветущую француженку. За столом все были оживлены более обычного, все много болтали, но, когда разошлись, каждый тем острее почувствовал образовавшуюся пустоту. Ночью мне впервые захотелось запереть дверь своей комнаты, потому что я вдруг испугалась, но ключа не было, и сестра сказала, что дверь вообще не разрешается запирать. Ночью я проснулась вся в поту, я, казалось, слышала, как смерть своим костлявым шагом ходит по коридору. Я зажгла свет и тогда сообразила, что это только сестра в своих деревянных башмаках. Но я еще долго дрожала от страха».
Через два дня:
«Румын уехал отсюда в Ментону и пишет оттуда, что неделя спокойной жизни дает больше поправки, чем целый месяц в санаторной суете. Я не могла успокоиться пока не съездила потихоньку в Кольмар, где дала себя осмотреть. Там ничего плохого не обнаружили, сказали только, что мне нужно пожить в спокойной обстановке и укрепить нервы. Предложили мне отдохнуть в каком-либо другом санатории. Рибовиль они раскритиковали, сказав, что там просто наживаются за счет больных. Резкую перемену климата они считают нежелательной. Скажи что мне делать?..»
Мысль о том, что можно уйти из санатория, привела Реэт в еще большее возбуждение. Она не могла дождаться решения Ильмара и каждый день посылала все новые письма.
«Иногда я думаю, что я навеки похоронена здесь, что я вообще не выберусь отсюда. Если так, то было бы лучше совсем не просыпаться по утрам, пусть бы со мной случилось то же, что с русским князем, который принял морфий. Я живо представляю себе, как меня снимают с постели, как без особых церемоний кладут в гроб... Нет, этого я не могу вынести! Все то тепло, что во мне еще сохранилось, противится смерти, я руками и ногами отбиваюсь от нее, потому что хочу еще жить! Я твердо убеждена — как только я вырвусь из этой тюрьмы и поселюсь где-нибудь на берегу Средиземного моря, где нет этих ужасных горных ветров и где меня не окружают эти больные лица, я буду спасена!»
«Я должна выбраться отсюда, должна уйти отсюда! Эта мысль дни и ночи преследует меня. Если здешние врачи ничего не могут сказать о моем здоровье, то я сама знаю, что мне делать. Я жду от тебя только разрешения. Я всех их вижу насквозь, как сестер, так и врачей. Они. часто говорили мне, что я чересчур интеллигентка, хочу знать то, чего мне знать не положено. Но я хочу знать только чистую правду, ничего больше. К этому они, эти профессиональные обманщики, не привыкли. Кики прислала мне вчера из Парижа целый ящик бананов и апельсинов на те деньги, что я ей перевела, чтобы немножко поддержать ее, — ведь она голодает там.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91