Даже в самые жаркие дни здесь прохладно и всегда пахнет аиром...
Собака Туке лениво пролаяла из открытых сеней: она уже забыла запах Йоэля. Но Йоэль не забыл ее голоса. Пришелец быстро пробирается к саракк Туке подскочил к воротам и оглашает воздух лаем, когда Йоэль уже устроил себе ложе на свежем сене. Первый луч солнца, проникая сквозь щели, освещает паутину на стропилах, когда Йоэль последний раз открывает глаза перед сном.
Для хутора Иванова' ночь была не бог весть каждой радостью. Грешно прекращать работу в такой погожий косный день. Поэтому хозяин Тоомас вместе с тестем продолжали косить до позднего вечера, чуть не до полуночи. Об Ивановом огне и речи не могло быть, и когда Вийу, дочь Тоомасовой жены от первого брака, осмелилась заикнуться об этом, то отчим тотчас же отрезал, что нечего зря жечь хворост, превращай его в пепел. Но для поздней косьбы у Тоомаса была еще одна причина. Днем он получил письмо от Йоэля, который просил встретить его на станции. «Некогда мне разыгрывать из себя извозчика — кому надо, сам дойдет», — пробормотал он себе под нос и спрятал письмо в карман, не сказав о нем никому ни слова.
Теперь кости ныли от напряженной работы, но сон не приходил. В жаркой духоте комнаты полная Альма разбросалась на кровати, так что бедному Тоомасу, худому как жердь, оставался лишь острый край кровати. Вийу похрапывала в другой комнате, комары пищали, письмо в кармане пиджака словно жгло его, а к этому присоединилась еще надоедливая боль под ложечкой.
Тоомас был сделан совсем из другого теста, чем его младший брат. В то время как Йоэль, не мигнув, проглатывал горькие пилюли, преподносимые жизнью, Тоомас был нытиком. Вечно дождь или засуха пытались погубить его хлеба, урожай всегда казался недостаточным, даже тогда, когда закрома до краев заполнялись зерном. По воскресеньям он разгуливал по межам своих полей главным образом для того, чтобы потом плакаться на тощие хлеба или обилие сорняков.
Долгое время после смерти отца громоотводом для недовольства Тоомаса являлся Йоэль. И кто решится утверждать, что у него не было оснований для недовольства? Потому что вряд ли нашелся бы умник, который так сумел бы разделить пополам хутор, чтобы целый хутор все же оставался у него? Впрочем, сколько бы Тоомас не сердился, но свои платежные обязательства по отношению к брату, предписанные ему завещанием, он выполнял аккуратно. Ничего не поделаешь, пришлось срубить березняк, пришлось истощить землю посевами льна, ни одного цента нельзя было израсходовать на ремонт зданий, и все же приходилось прибегать к краткосрочным займам.
В один из зимних дней Тоомас привязал лошадь к коновязи перед зданием школы и вошел в помещение, чтобы взглянуть, что там за сборище. Оказалось, там некий бледнолицый молодой человек говорил такие красивые слова, что они тотчас же дошли до сердца Тоомаса. Это было почище пасторской проповеди. Говорил он о том, как крестьянин позволяет городским проходимцам и бездельникам тащить себя на поводу, как из-за тяжких поборов и платежей хутора продаются с молотка, как никто больше не хочет работать, и много тому подобного. Начиная с этого дня Тоомас сделался политиком, подписывался на газету, орган Национального фронта, и переносил теперь свою ругань, свое недовольство и нытье на конституцию, «марксистов, плутократов и евреев», как ему было разъяснено.
Альма повернулась на кровати спиной к Тоомасу, заняв еще больше места. Собака продолжала лаять, под ложечкой ныло.
«Чер-рти!» — выдавил хозяин сквозь зубы и поднялся. В окно никого не было видно. Йоэль постучался бы. И чего это проклятая собака надрывается!
Тоомас обошел вокруг двора, Туке успокоился, улегся на широком камне, лежавшем перед домом, и, все еще рыча потихоньку, задней ногой принялся скрести .свалявшуюся шерсть на шее. Тоомас нашел в шкафу и принял порошок от ломоты. Он попытался заснуть, предварительно изрядным толчком дав жене понять, что места ему не хватает. Надо отдать ей должное, умела она захватывать себе места побольше! Мать была права, когда предостерегала его. Теперь гляди, как бы тебя не только из кровати, но даже из хутора не вытолкали! Тряпок этих она натребует и для себя и для своей Вийу. А в иванов день разгуливает на кладбище, что твоя пава. Где ни пройдет, там начинают шептаться и жалеть его, Тоомаса.
«Если бы теперь Йоэль действительно пришел, — думает Тоомас, — пошел бы вместе с ним на кладбище, оставил бы Альму с Вийу вовсе дома. Чего они вообще лезут на чужое кладбище! У нас там похоронены отец с матерью, а них что? Нет, все же надо было встретить вечером Ноэля. Теперь еще не известно, придет ли. Может, рассердился уехал обратно».
Так после тревожной ночи на хуторе Рыуна наступает утро Иванова дня. За ночь Тоомас передумал столько досадных, обидных мыслей, что сейчас он устал и никуда не собирается ехать, пусть идет жена, куда хочет.
Но хозяйка Альма не дает выбить себя из колеи. В шляпе, словно городская барыня, со свежим, несколько тестообразным лицом, с перекинутым через руку пледом, стоит она, молча ожидая, когда Тоомас запряжет лошадь в линейку. Ей дела нет до мужниной усталости: он должен отправиться вместе с ней, потому что хозяйке не годится ехать одной с Вийу: кто будет править, тем более что лошадь пугается машин. Тоомас не в силах противиться жене; зато злость свою он вымещает на лошади. Если она, пятясь, не встает сразу на место между оглоблями, то получает здоровенный удар в морду.
Вийу тоже достается за то, что она не умеет распутать вожжи.
— Оставь ребенка в покое! — кричит хозяйка от двери.
— Тоже мне ребенок!
Достается и негодной колесной мази. И куда, к черту, девался кнут?
В этот момент прибывший издалека гость входит в ворота, словно избавитель, миротворец. Обычно скупой в выражении своих чувств, Тоомас при появлении брата приходит в радостное настроение и тотчас же начинает торопить хозяйку, чтобы она сварила кофе и испекла оладьи.
Какая теперь может быть поездка в церковь, коли в доме такой редкий гость! Хозяйка, к удивлению, и не думает противиться мужу, одна только Вийу в розовом платье и белых чулках недовольно кривит губы.
Йоэлю скоро становится ясно, что на хуторе ныне царит другой тон, не тот, что раньше, и задает его хозяйка. Это полная, жизнерадостная женщина лет сорока, общительная, любящая поговорить, хорошо поесть и сладко поспать. Гостеприимство у Хуртов никогда не было таким шумным, беседа такой оживленной. Тут, правда, играет роль и то обстоятельство, что хозяйке сразу удалось показаться в нарядном воскресном платье, тем более перед таким образованным, изящным молодым человеком, каким казался Йоэль в своем спортивном костюме рядом с одетым в домотканую одежду ворчливым Тоомасом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Собака Туке лениво пролаяла из открытых сеней: она уже забыла запах Йоэля. Но Йоэль не забыл ее голоса. Пришелец быстро пробирается к саракк Туке подскочил к воротам и оглашает воздух лаем, когда Йоэль уже устроил себе ложе на свежем сене. Первый луч солнца, проникая сквозь щели, освещает паутину на стропилах, когда Йоэль последний раз открывает глаза перед сном.
Для хутора Иванова' ночь была не бог весть каждой радостью. Грешно прекращать работу в такой погожий косный день. Поэтому хозяин Тоомас вместе с тестем продолжали косить до позднего вечера, чуть не до полуночи. Об Ивановом огне и речи не могло быть, и когда Вийу, дочь Тоомасовой жены от первого брака, осмелилась заикнуться об этом, то отчим тотчас же отрезал, что нечего зря жечь хворост, превращай его в пепел. Но для поздней косьбы у Тоомаса была еще одна причина. Днем он получил письмо от Йоэля, который просил встретить его на станции. «Некогда мне разыгрывать из себя извозчика — кому надо, сам дойдет», — пробормотал он себе под нос и спрятал письмо в карман, не сказав о нем никому ни слова.
Теперь кости ныли от напряженной работы, но сон не приходил. В жаркой духоте комнаты полная Альма разбросалась на кровати, так что бедному Тоомасу, худому как жердь, оставался лишь острый край кровати. Вийу похрапывала в другой комнате, комары пищали, письмо в кармане пиджака словно жгло его, а к этому присоединилась еще надоедливая боль под ложечкой.
Тоомас был сделан совсем из другого теста, чем его младший брат. В то время как Йоэль, не мигнув, проглатывал горькие пилюли, преподносимые жизнью, Тоомас был нытиком. Вечно дождь или засуха пытались погубить его хлеба, урожай всегда казался недостаточным, даже тогда, когда закрома до краев заполнялись зерном. По воскресеньям он разгуливал по межам своих полей главным образом для того, чтобы потом плакаться на тощие хлеба или обилие сорняков.
Долгое время после смерти отца громоотводом для недовольства Тоомаса являлся Йоэль. И кто решится утверждать, что у него не было оснований для недовольства? Потому что вряд ли нашелся бы умник, который так сумел бы разделить пополам хутор, чтобы целый хутор все же оставался у него? Впрочем, сколько бы Тоомас не сердился, но свои платежные обязательства по отношению к брату, предписанные ему завещанием, он выполнял аккуратно. Ничего не поделаешь, пришлось срубить березняк, пришлось истощить землю посевами льна, ни одного цента нельзя было израсходовать на ремонт зданий, и все же приходилось прибегать к краткосрочным займам.
В один из зимних дней Тоомас привязал лошадь к коновязи перед зданием школы и вошел в помещение, чтобы взглянуть, что там за сборище. Оказалось, там некий бледнолицый молодой человек говорил такие красивые слова, что они тотчас же дошли до сердца Тоомаса. Это было почище пасторской проповеди. Говорил он о том, как крестьянин позволяет городским проходимцам и бездельникам тащить себя на поводу, как из-за тяжких поборов и платежей хутора продаются с молотка, как никто больше не хочет работать, и много тому подобного. Начиная с этого дня Тоомас сделался политиком, подписывался на газету, орган Национального фронта, и переносил теперь свою ругань, свое недовольство и нытье на конституцию, «марксистов, плутократов и евреев», как ему было разъяснено.
Альма повернулась на кровати спиной к Тоомасу, заняв еще больше места. Собака продолжала лаять, под ложечкой ныло.
«Чер-рти!» — выдавил хозяин сквозь зубы и поднялся. В окно никого не было видно. Йоэль постучался бы. И чего это проклятая собака надрывается!
Тоомас обошел вокруг двора, Туке успокоился, улегся на широком камне, лежавшем перед домом, и, все еще рыча потихоньку, задней ногой принялся скрести .свалявшуюся шерсть на шее. Тоомас нашел в шкафу и принял порошок от ломоты. Он попытался заснуть, предварительно изрядным толчком дав жене понять, что места ему не хватает. Надо отдать ей должное, умела она захватывать себе места побольше! Мать была права, когда предостерегала его. Теперь гляди, как бы тебя не только из кровати, но даже из хутора не вытолкали! Тряпок этих она натребует и для себя и для своей Вийу. А в иванов день разгуливает на кладбище, что твоя пава. Где ни пройдет, там начинают шептаться и жалеть его, Тоомаса.
«Если бы теперь Йоэль действительно пришел, — думает Тоомас, — пошел бы вместе с ним на кладбище, оставил бы Альму с Вийу вовсе дома. Чего они вообще лезут на чужое кладбище! У нас там похоронены отец с матерью, а них что? Нет, все же надо было встретить вечером Ноэля. Теперь еще не известно, придет ли. Может, рассердился уехал обратно».
Так после тревожной ночи на хуторе Рыуна наступает утро Иванова дня. За ночь Тоомас передумал столько досадных, обидных мыслей, что сейчас он устал и никуда не собирается ехать, пусть идет жена, куда хочет.
Но хозяйка Альма не дает выбить себя из колеи. В шляпе, словно городская барыня, со свежим, несколько тестообразным лицом, с перекинутым через руку пледом, стоит она, молча ожидая, когда Тоомас запряжет лошадь в линейку. Ей дела нет до мужниной усталости: он должен отправиться вместе с ней, потому что хозяйке не годится ехать одной с Вийу: кто будет править, тем более что лошадь пугается машин. Тоомас не в силах противиться жене; зато злость свою он вымещает на лошади. Если она, пятясь, не встает сразу на место между оглоблями, то получает здоровенный удар в морду.
Вийу тоже достается за то, что она не умеет распутать вожжи.
— Оставь ребенка в покое! — кричит хозяйка от двери.
— Тоже мне ребенок!
Достается и негодной колесной мази. И куда, к черту, девался кнут?
В этот момент прибывший издалека гость входит в ворота, словно избавитель, миротворец. Обычно скупой в выражении своих чувств, Тоомас при появлении брата приходит в радостное настроение и тотчас же начинает торопить хозяйку, чтобы она сварила кофе и испекла оладьи.
Какая теперь может быть поездка в церковь, коли в доме такой редкий гость! Хозяйка, к удивлению, и не думает противиться мужу, одна только Вийу в розовом платье и белых чулках недовольно кривит губы.
Йоэлю скоро становится ясно, что на хуторе ныне царит другой тон, не тот, что раньше, и задает его хозяйка. Это полная, жизнерадостная женщина лет сорока, общительная, любящая поговорить, хорошо поесть и сладко поспать. Гостеприимство у Хуртов никогда не было таким шумным, беседа такой оживленной. Тут, правда, играет роль и то обстоятельство, что хозяйке сразу удалось показаться в нарядном воскресном платье, тем более перед таким образованным, изящным молодым человеком, каким казался Йоэль в своем спортивном костюме рядом с одетым в домотканую одежду ворчливым Тоомасом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91