Нийнемяэ был не ревнив, он только усмехался, испытывая даже удовольствие при виде жены, временами становившейся настоящим ребенком.
Мысль о постройке дачи возникла прошлым летом, когда Реэт лишь на несколько недель удалось заманить в Соэкуру. Что это за летний отдых, сказала Реэт, в старом сыром доме, куда не проникает солнце и где теснится вся родня. А ведь Реэт любит бывать в деревне! Если так будет продолжаться, кто знает, какие грешные мысли могут появиться в ее головке! К постройке дачи пастора подталкивало и желание, чтобы Реэт с благодарной нежностью думала о нем и даже скучала по нем в деревенской глуши, когда он время от времени будет приезжать к ней в гости на своем мотоцикле. Так эта постройка и началась.
Среди работ Хурта это была вторая, которой он отдавался со всем пылом. В эту постройку ему хотелось внести что-то характерное для Реэт. Если существуют дома, которые молчат, и те, что говорят или поют, то эта дача должна была стать домом, который танцует. Так думал про себя Хурт, но думать так было легче, чем осуществить задуманное. Чета Нийнемяэ предоставила ему полную свободу. Такая свобода всегда была мечтой архитектора, но тут она принесла с собой и трудности. Йоэль пытался разузнать тайные желания Реэт. Их было немного, и эта нетребовательность превратилась в бремя. Нийнемяэ со своей стороны желал лишь, чтобы дача получилась «что надо», чтобы проезжавшие по той стороне озера пассажиры автобуса спрашивали: интересно, чей это дом? И еще: кухня должна быть современной, с электрической плитой, может, тогда у Реэт появится интерес к кухне, к семье— думал Нийнемяэ, - какие приятные, знаменательные слова!»
По обе стороны дороги высился еловый лес, ветер перестал шуметь в ушах, зато грязь летела во все стороны, так что пришлось замедлить езду. У Хурта появилось ощущение, будто он сидит в байдарке и с плеском несется по водной поверхности. На частых поворотах приходилось соблюдать равновесие, при каждом толчке напрягать все тело, а когда колесо выкатывалось на самую обочину дороги, где было суше, рука инстинктивно хваталась за край коляски.
Когда выехали на более сухой и прямой большак, рассеянные мысли Хурта несколько сосредоточились и прояснились.
«Две параллельные линии в воздухе, — думал он, — два хода мыслей, которые никогда не соприкоснутся... Что думает эта маска рядом со мной? Не о телефонном ли столбе, на который мы вот-вот наедем? Трах! В одно мгновение он оказывается на небе, а я, я... собираю свои кости, прихожу в себя... Неужели тогда Реэт? Нет, нет, даже тогда! Во всяком случае, не брак! Не бойся, приятель, продолжай жить! Вот так, смело промчись мимо столба, да и мимо того. Почему рука твоя дрогнула? Стоп. Я больше не думаю о том, чтобы полететь кувырком. Но, может, теперь думаешь ты? Трах, чтобы я лбом о столб, а ты счастливо продолжал бы путь? Ах, глупые мыслишки!»
Позднее мысль Хурта стала вращаться вокруг дачи. Не доставит ли ему эта дача такую же душевную боль, как и ратуша? Ведь обе они были так близки его сердцу. «Жизнь мстит, когда всю душу вкладываешь в одно дело, — суеверно, но с холодным спокойствием подумал Хурт, — ведь жизнь ревнива».
«Бедная Кики, — продолжал он думать, — наверно, она всей душой отдалась мне, иначе ее не постигала бы неудача во всем. Даже линии она у меня в мастерской проводит криво. Этак ее недолго продержишь на работе. А когда она попыталась лепить меня в мастерской Умбъярва, у нее тоже ничего не выходило. Почему? Любовь ослепляет. Постой, как это сказал Умбъярв? «Нейтрализована, натура должна быть нейтрализована, только тогда можно раскрыть ее выразительность». Нужно быть враждебным, хотя бы.
Слегка враждебным по отношению к натуре, потому чад враждебность создает дистанцию, которая нужна художнику и которой не дает симпатия. Кто это сказал: я обнимаю природу, но только для того, чтобы одолеть ее? И не говорил ли один писатель: как только ему захочется искренне раскрыть душу или в неизменном виде включить в роман близкие сердцу воспоминания, как сразу же получается не то и не так, и что все скопированные с живых людей персонажи, которым он симпатизирует, выходят в романе расплывчатыми, туманными? Когда в чистом виде, не скрываясь, выносишь на публику свое интимное, то этим как бы предаешь жизнь, и она мстит за это. Да и главный герой произведения бывает подчас менее отчетливым и ясным именно потому, что автор в него вкладывает слишком много самого себя, любовь же ослепляет, а кого же человек любит больше, чем себя? Достаточно ли я враждебен к своей натуре, чтобы мне удался ее архитектурный портрет? Узнает ли Реэт в нем свою грацию, свою пропорциональность? Во всяком случае, если мне посчастливится, то дом должен вызывать у нее приятное чувство. Эта мысль о портрете, - об этом и заикнуться нельзя никому! Это показалось бы смешным. Все же дом должен мне удасться, ведь я достаточно «нейтрален» к Реэт... Или нет? Тем хуже для дачи! Ну, по крайней мере, сегодня я увижу все трезвым взглядом, строительные леса и балки всегда действуют отрезвляюще...»
Мотоцикл то подымался на холмы, то опускался, петляя по дороге, и мысль распадалась на короткие обрывки. Но потом начался ровный спуск, и вдали блеснуло озеро.
«Теперь, когда стройка в разгаре, — пронеслось в голове у Хурта, — я еще имею право ездить сюда, а когда дом будет готов, то прощай, архитектор! Скульптор, по крайней мере, может вырезать свое имя на пьедестале, писатель подписать даже самый маленький стишок. А какой дом носит имя архитектора? Судьба наша — остаться неизвестными или известными только какому-нибудь редкому специалисту. О тайне нашего творчества и гордости творца никто не догадывается и никто ее не разделяет. Сумею ли я даже Реэт передать те переживания и творческие муки, которые я испытываю, строя для нее? Что сможет разгадать во всем этом тот пентюх, что сидит рядом со мной? Он мечтает только об электрической кухне...»
Нийнемяэ остановил мотоцикл возле ольшаника и, проведя рукой, облаченной в большую кожаную перчатку, справа налево, сказал:
— Отсюда начинается Соэкуру. Скоро вы за озером увидите стройку.
И вот машины, описав большой полукруг, остановилась перед длинным каменным зданием, похожим на старую корчму, и рокот мотора стих. Приехали. Путешественники встали, потягиваясь и потирая руки.
На пристроенное к дому покривившееся деревянное крыльцо вышел старик в сером люстриновом пиджаке. Во рту у него дымилась папироса на длинном мундштуке. Во всей его наружности не было ничего типично деревенского, — со своим чисто выбритым лицом и солидной фигурой он напоминал скорее какого-то седовласого английского государственного деятеля.
— Ах, это ты, сынок!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Мысль о постройке дачи возникла прошлым летом, когда Реэт лишь на несколько недель удалось заманить в Соэкуру. Что это за летний отдых, сказала Реэт, в старом сыром доме, куда не проникает солнце и где теснится вся родня. А ведь Реэт любит бывать в деревне! Если так будет продолжаться, кто знает, какие грешные мысли могут появиться в ее головке! К постройке дачи пастора подталкивало и желание, чтобы Реэт с благодарной нежностью думала о нем и даже скучала по нем в деревенской глуши, когда он время от времени будет приезжать к ней в гости на своем мотоцикле. Так эта постройка и началась.
Среди работ Хурта это была вторая, которой он отдавался со всем пылом. В эту постройку ему хотелось внести что-то характерное для Реэт. Если существуют дома, которые молчат, и те, что говорят или поют, то эта дача должна была стать домом, который танцует. Так думал про себя Хурт, но думать так было легче, чем осуществить задуманное. Чета Нийнемяэ предоставила ему полную свободу. Такая свобода всегда была мечтой архитектора, но тут она принесла с собой и трудности. Йоэль пытался разузнать тайные желания Реэт. Их было немного, и эта нетребовательность превратилась в бремя. Нийнемяэ со своей стороны желал лишь, чтобы дача получилась «что надо», чтобы проезжавшие по той стороне озера пассажиры автобуса спрашивали: интересно, чей это дом? И еще: кухня должна быть современной, с электрической плитой, может, тогда у Реэт появится интерес к кухне, к семье— думал Нийнемяэ, - какие приятные, знаменательные слова!»
По обе стороны дороги высился еловый лес, ветер перестал шуметь в ушах, зато грязь летела во все стороны, так что пришлось замедлить езду. У Хурта появилось ощущение, будто он сидит в байдарке и с плеском несется по водной поверхности. На частых поворотах приходилось соблюдать равновесие, при каждом толчке напрягать все тело, а когда колесо выкатывалось на самую обочину дороги, где было суше, рука инстинктивно хваталась за край коляски.
Когда выехали на более сухой и прямой большак, рассеянные мысли Хурта несколько сосредоточились и прояснились.
«Две параллельные линии в воздухе, — думал он, — два хода мыслей, которые никогда не соприкоснутся... Что думает эта маска рядом со мной? Не о телефонном ли столбе, на который мы вот-вот наедем? Трах! В одно мгновение он оказывается на небе, а я, я... собираю свои кости, прихожу в себя... Неужели тогда Реэт? Нет, нет, даже тогда! Во всяком случае, не брак! Не бойся, приятель, продолжай жить! Вот так, смело промчись мимо столба, да и мимо того. Почему рука твоя дрогнула? Стоп. Я больше не думаю о том, чтобы полететь кувырком. Но, может, теперь думаешь ты? Трах, чтобы я лбом о столб, а ты счастливо продолжал бы путь? Ах, глупые мыслишки!»
Позднее мысль Хурта стала вращаться вокруг дачи. Не доставит ли ему эта дача такую же душевную боль, как и ратуша? Ведь обе они были так близки его сердцу. «Жизнь мстит, когда всю душу вкладываешь в одно дело, — суеверно, но с холодным спокойствием подумал Хурт, — ведь жизнь ревнива».
«Бедная Кики, — продолжал он думать, — наверно, она всей душой отдалась мне, иначе ее не постигала бы неудача во всем. Даже линии она у меня в мастерской проводит криво. Этак ее недолго продержишь на работе. А когда она попыталась лепить меня в мастерской Умбъярва, у нее тоже ничего не выходило. Почему? Любовь ослепляет. Постой, как это сказал Умбъярв? «Нейтрализована, натура должна быть нейтрализована, только тогда можно раскрыть ее выразительность». Нужно быть враждебным, хотя бы.
Слегка враждебным по отношению к натуре, потому чад враждебность создает дистанцию, которая нужна художнику и которой не дает симпатия. Кто это сказал: я обнимаю природу, но только для того, чтобы одолеть ее? И не говорил ли один писатель: как только ему захочется искренне раскрыть душу или в неизменном виде включить в роман близкие сердцу воспоминания, как сразу же получается не то и не так, и что все скопированные с живых людей персонажи, которым он симпатизирует, выходят в романе расплывчатыми, туманными? Когда в чистом виде, не скрываясь, выносишь на публику свое интимное, то этим как бы предаешь жизнь, и она мстит за это. Да и главный герой произведения бывает подчас менее отчетливым и ясным именно потому, что автор в него вкладывает слишком много самого себя, любовь же ослепляет, а кого же человек любит больше, чем себя? Достаточно ли я враждебен к своей натуре, чтобы мне удался ее архитектурный портрет? Узнает ли Реэт в нем свою грацию, свою пропорциональность? Во всяком случае, если мне посчастливится, то дом должен вызывать у нее приятное чувство. Эта мысль о портрете, - об этом и заикнуться нельзя никому! Это показалось бы смешным. Все же дом должен мне удасться, ведь я достаточно «нейтрален» к Реэт... Или нет? Тем хуже для дачи! Ну, по крайней мере, сегодня я увижу все трезвым взглядом, строительные леса и балки всегда действуют отрезвляюще...»
Мотоцикл то подымался на холмы, то опускался, петляя по дороге, и мысль распадалась на короткие обрывки. Но потом начался ровный спуск, и вдали блеснуло озеро.
«Теперь, когда стройка в разгаре, — пронеслось в голове у Хурта, — я еще имею право ездить сюда, а когда дом будет готов, то прощай, архитектор! Скульптор, по крайней мере, может вырезать свое имя на пьедестале, писатель подписать даже самый маленький стишок. А какой дом носит имя архитектора? Судьба наша — остаться неизвестными или известными только какому-нибудь редкому специалисту. О тайне нашего творчества и гордости творца никто не догадывается и никто ее не разделяет. Сумею ли я даже Реэт передать те переживания и творческие муки, которые я испытываю, строя для нее? Что сможет разгадать во всем этом тот пентюх, что сидит рядом со мной? Он мечтает только об электрической кухне...»
Нийнемяэ остановил мотоцикл возле ольшаника и, проведя рукой, облаченной в большую кожаную перчатку, справа налево, сказал:
— Отсюда начинается Соэкуру. Скоро вы за озером увидите стройку.
И вот машины, описав большой полукруг, остановилась перед длинным каменным зданием, похожим на старую корчму, и рокот мотора стих. Приехали. Путешественники встали, потягиваясь и потирая руки.
На пристроенное к дому покривившееся деревянное крыльцо вышел старик в сером люстриновом пиджаке. Во рту у него дымилась папироса на длинном мундштуке. Во всей его наружности не было ничего типично деревенского, — со своим чисто выбритым лицом и солидной фигурой он напоминал скорее какого-то седовласого английского государственного деятеля.
— Ах, это ты, сынок!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91