..
Следуя за движением уличной толпы, он вскоре вышел на главную улицу, окаймленную еще безлистыми платанами. Изучая под одним из освещенных окон план города, он обнаружил, что недалеко отсюда находится частный пансион, где живет Реэт. Это был обычный двухэтажный,, побеленный известью дом с садом. Йоэль оглядел все окна, но ни одно из них не открыло ему тайны, так как жалюзи были опущены.
«Лишь несколько метров разделяют нас, — подумал Йоэль. - Неужели она не чувствует моего присутствия? В Соэкуру компас наших сердец редко ошибался. А теперь?»
Он долго бродил по улицам, подымаясь и опускаясь по старинным лестницам, разглядывая оштукатуренные домики, останавливаясь на маленьких площадях, изучая в ночном освещении массивный кафедра, и дошел, наконец, до своего отеля, откуда издалека сверкали огни Средиземноморского побережья. Он посидел на скамейке, наблюдая прохожих, и еще раз дошел до главной улицы, которая уже опустела. Потеряв всякую надежду на случайную встречу, почувствовав усталость и слегка продрогнув, он вернулся в отель.
На следующее утро, отправившись искать Реэт, он встретил ее на полдороге, перед витриной, где она разглядывала дамскую галантерею. Иоэль остановился, и сердце его забилось так, что было почти слышно. Как когда-то скульптору Умбъярву, ему хотелось воспользоваться моментом, чтобы ощутить ту непритворную естественность, свойственную человеку, когда он не знает о присутствии другого человека. Йоэль представлял себе, что увидит ту своеобразную смесь упитанности и болезненности, которая характерна для легочных больных, побывавших в санатории, но ничего подобного не увидел. Похоже было, что Реэт стала даже стройнее, что лицо ее в профиль приобрело более четкие очертания, а вся фигура в светло-синем костюме выглядела более цветущей и грациозной, чем когда-либо раньше. Вот она, зажав под мышкой синюю сумку, начала застегивать перчатку на правой руке. Перчатка была, по-видимому, новой и плохо поддавалась.
— Разрешите, мадам, я помогу!
— Ах, господи!
Йоэль поймал падавшую сумку и спокойно отдал ее.
Реэт готова была выразить свое радостное удивление порывистым движением, но Йоэль ограничился лишь рукопожатием.
— Вы выглядите так хорошо... такой поправившейся!
— С каких это пор опять «вы»?
— О, извини! Но ты, правда, показалась мне такой изменившейся...
Губы Реэт были на французский манер ярко накрашены, так что хорошо обозначилась их .волнистая линия. Четко были подчеркнуты и дуги бровей, отчего взгляд ее синих глаз с маленькими зрачками сделался гораздо острее, чем раньше. Небольшая доза искусственности сделала из свободной и естественной дочери лесов и озер молодую даму, в обращении с которой невольно приходилось соблюдать известную дистанцию.
— А ты? Дай погляжу... Я представляла тебя все же иным! Ты стал как будто солиднее, серьезнее, не могу сказать, в чем.
Они продолжали прохаживаться, не замечая, куда идут. Хотя руки их соприкасались, между ними все же оставалось какое-то расстояние. Реэт, обычно сдержанная и немногословная, охотно, пространно рассказала о том времени, когда они были в разлуке.
— Странно, — сказала она наконец, — после того как я рассказала тебе обо всех своих страданиях и горестях, они мне кажутся гораздо-гораздо легче. Ты помнишь еще, как
мы с тобой очутились во время грозы в лесу? Тогда было так же. В твоем присутствии все вещи становятся легкими, словно игрушки. Ну, а теперь и ты должен рассказать о своей жизни!
— О чем тут рассказывать! Жизнь работяги тебя не интересует.
— Ты думаешь? Но общество, женщины?..
— Ах! — неопределенно махнул он рукой.
— Но ты доволен своей жизнью?
— Как тебе сказать? Если больше нет прежних амбиций...
— Ты говоришь так, как будто разочаровался.
— Нет, но жизнь все же поучила меня.
— Какие же у тебя за это время случались неприятности? И с кем? Или это секрет?
— Мне скрывать нечего. Я все это время старался жить только своей работой. Но разве это та работа, о которой я когда-то мечтал? Я мечтал о прекрасной ратуше, о замене хибарок современными домами, о новом лице города. Но я не учел самого главного: некому осуществлять все это! Город остро нуждается в больницах, школах, даже в порядочной бане, не говоря уже о жилых домах. Кто их построит? Только здание банка стоит сейчас в лесах. Или попробуй хотя бы найти место для нового здания. Всюду перед тобой окажется лавочник, который даже небо над своим огородом считает собственностью, священной и неприкосновенной. Он и пяди земли не уступит даже за баснословную цену.
— Ты, наверно, имеешь в виду Тараса и историю его торгового дома?
— Если бы он один! Такие трассы встречаются на каждом шагу. И на каждом шагу ты чувствуешь, что связан по рукам и ногам. А они, все эти отцы города, старые и новые, все эти спасители народа, старые и новые, все эти денежные тузы только кричат о своем значении, всеми правдами и неправдами пробиваются вперед, издеваясь над твоими планами и намерениями. Мне уже приходила охота махнуть рукой на весь этот базар и поискать работу за пределами родины. Но я сказал себе: нет! Не сдаваться! Не бежать! Оставаться на месте и глядеть жизни в глаза! Не пугаться, если временно придется заниматься более мелкими делами, главное, чтобы не утонуть в них самому!
— Ты все же очень переменился. Ты приуныл... '
— Я научился видеть жизнь яснее. Вот и все. Никакого уныния или пессимизма. Ведь такое положение не может продолжаться вечно. Нужна хорошая гроза, и она уже чувствуется в воздухе.
— Ты говоришь теперь, как Рыйгас.
— Ты ошибаешься. Между мной и такими, как Рыйгас, целая пропасть.
— Между прочим, Рыйгас, кажется, сидит?
— Пока да, но ему недолго освободиться. Свои собаки грызутся, свои шлюхи мирятся. Но откуда ты узнала, что Рыйгас сидит?
— Кики писала из Парижа. Все рвалась на родину, чтобы спасать Рыйгаса. Говорит, что готова сама идти в тюрьму вместо Рыйгаса.
— Значит, ты не знаешь, что она уже вернулась из Парижа? И живет теперь у вас, в комнате Розалинды.
— Как? Но она мне об этом ничего не писала. И Ильмар тоже.
— Может, им некогда было написать. Кики только с неделю, как приехала. Недавно они вдвоем с твоим мужем съездили в Соэкуру.
— Зачем?
— Ездили искать золото, золото Кики. Дело в том, что она вместе с письмами забыла конверт с пятью десятирублевками, и все это там сгорело. По ее словам, это единственная память и наследство от матери. Эти десятки ей вдруг вспомнились, когда она услышала, что испольщик арестован за поджог дачи. Если это золото найдется, то его, дескать, следует отдать семейству испольщика, которое пострадало напрасно. Так пожелала Кики. Кики готова поклясться, что испольщик совершенно невиновен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Следуя за движением уличной толпы, он вскоре вышел на главную улицу, окаймленную еще безлистыми платанами. Изучая под одним из освещенных окон план города, он обнаружил, что недалеко отсюда находится частный пансион, где живет Реэт. Это был обычный двухэтажный,, побеленный известью дом с садом. Йоэль оглядел все окна, но ни одно из них не открыло ему тайны, так как жалюзи были опущены.
«Лишь несколько метров разделяют нас, — подумал Йоэль. - Неужели она не чувствует моего присутствия? В Соэкуру компас наших сердец редко ошибался. А теперь?»
Он долго бродил по улицам, подымаясь и опускаясь по старинным лестницам, разглядывая оштукатуренные домики, останавливаясь на маленьких площадях, изучая в ночном освещении массивный кафедра, и дошел, наконец, до своего отеля, откуда издалека сверкали огни Средиземноморского побережья. Он посидел на скамейке, наблюдая прохожих, и еще раз дошел до главной улицы, которая уже опустела. Потеряв всякую надежду на случайную встречу, почувствовав усталость и слегка продрогнув, он вернулся в отель.
На следующее утро, отправившись искать Реэт, он встретил ее на полдороге, перед витриной, где она разглядывала дамскую галантерею. Иоэль остановился, и сердце его забилось так, что было почти слышно. Как когда-то скульптору Умбъярву, ему хотелось воспользоваться моментом, чтобы ощутить ту непритворную естественность, свойственную человеку, когда он не знает о присутствии другого человека. Йоэль представлял себе, что увидит ту своеобразную смесь упитанности и болезненности, которая характерна для легочных больных, побывавших в санатории, но ничего подобного не увидел. Похоже было, что Реэт стала даже стройнее, что лицо ее в профиль приобрело более четкие очертания, а вся фигура в светло-синем костюме выглядела более цветущей и грациозной, чем когда-либо раньше. Вот она, зажав под мышкой синюю сумку, начала застегивать перчатку на правой руке. Перчатка была, по-видимому, новой и плохо поддавалась.
— Разрешите, мадам, я помогу!
— Ах, господи!
Йоэль поймал падавшую сумку и спокойно отдал ее.
Реэт готова была выразить свое радостное удивление порывистым движением, но Йоэль ограничился лишь рукопожатием.
— Вы выглядите так хорошо... такой поправившейся!
— С каких это пор опять «вы»?
— О, извини! Но ты, правда, показалась мне такой изменившейся...
Губы Реэт были на французский манер ярко накрашены, так что хорошо обозначилась их .волнистая линия. Четко были подчеркнуты и дуги бровей, отчего взгляд ее синих глаз с маленькими зрачками сделался гораздо острее, чем раньше. Небольшая доза искусственности сделала из свободной и естественной дочери лесов и озер молодую даму, в обращении с которой невольно приходилось соблюдать известную дистанцию.
— А ты? Дай погляжу... Я представляла тебя все же иным! Ты стал как будто солиднее, серьезнее, не могу сказать, в чем.
Они продолжали прохаживаться, не замечая, куда идут. Хотя руки их соприкасались, между ними все же оставалось какое-то расстояние. Реэт, обычно сдержанная и немногословная, охотно, пространно рассказала о том времени, когда они были в разлуке.
— Странно, — сказала она наконец, — после того как я рассказала тебе обо всех своих страданиях и горестях, они мне кажутся гораздо-гораздо легче. Ты помнишь еще, как
мы с тобой очутились во время грозы в лесу? Тогда было так же. В твоем присутствии все вещи становятся легкими, словно игрушки. Ну, а теперь и ты должен рассказать о своей жизни!
— О чем тут рассказывать! Жизнь работяги тебя не интересует.
— Ты думаешь? Но общество, женщины?..
— Ах! — неопределенно махнул он рукой.
— Но ты доволен своей жизнью?
— Как тебе сказать? Если больше нет прежних амбиций...
— Ты говоришь так, как будто разочаровался.
— Нет, но жизнь все же поучила меня.
— Какие же у тебя за это время случались неприятности? И с кем? Или это секрет?
— Мне скрывать нечего. Я все это время старался жить только своей работой. Но разве это та работа, о которой я когда-то мечтал? Я мечтал о прекрасной ратуше, о замене хибарок современными домами, о новом лице города. Но я не учел самого главного: некому осуществлять все это! Город остро нуждается в больницах, школах, даже в порядочной бане, не говоря уже о жилых домах. Кто их построит? Только здание банка стоит сейчас в лесах. Или попробуй хотя бы найти место для нового здания. Всюду перед тобой окажется лавочник, который даже небо над своим огородом считает собственностью, священной и неприкосновенной. Он и пяди земли не уступит даже за баснословную цену.
— Ты, наверно, имеешь в виду Тараса и историю его торгового дома?
— Если бы он один! Такие трассы встречаются на каждом шагу. И на каждом шагу ты чувствуешь, что связан по рукам и ногам. А они, все эти отцы города, старые и новые, все эти спасители народа, старые и новые, все эти денежные тузы только кричат о своем значении, всеми правдами и неправдами пробиваются вперед, издеваясь над твоими планами и намерениями. Мне уже приходила охота махнуть рукой на весь этот базар и поискать работу за пределами родины. Но я сказал себе: нет! Не сдаваться! Не бежать! Оставаться на месте и глядеть жизни в глаза! Не пугаться, если временно придется заниматься более мелкими делами, главное, чтобы не утонуть в них самому!
— Ты все же очень переменился. Ты приуныл... '
— Я научился видеть жизнь яснее. Вот и все. Никакого уныния или пессимизма. Ведь такое положение не может продолжаться вечно. Нужна хорошая гроза, и она уже чувствуется в воздухе.
— Ты говоришь теперь, как Рыйгас.
— Ты ошибаешься. Между мной и такими, как Рыйгас, целая пропасть.
— Между прочим, Рыйгас, кажется, сидит?
— Пока да, но ему недолго освободиться. Свои собаки грызутся, свои шлюхи мирятся. Но откуда ты узнала, что Рыйгас сидит?
— Кики писала из Парижа. Все рвалась на родину, чтобы спасать Рыйгаса. Говорит, что готова сама идти в тюрьму вместо Рыйгаса.
— Значит, ты не знаешь, что она уже вернулась из Парижа? И живет теперь у вас, в комнате Розалинды.
— Как? Но она мне об этом ничего не писала. И Ильмар тоже.
— Может, им некогда было написать. Кики только с неделю, как приехала. Недавно они вдвоем с твоим мужем съездили в Соэкуру.
— Зачем?
— Ездили искать золото, золото Кики. Дело в том, что она вместе с письмами забыла конверт с пятью десятирублевками, и все это там сгорело. По ее словам, это единственная память и наследство от матери. Эти десятки ей вдруг вспомнились, когда она услышала, что испольщик арестован за поджог дачи. Если это золото найдется, то его, дескать, следует отдать семейству испольщика, которое пострадало напрасно. Так пожелала Кики. Кики готова поклясться, что испольщик совершенно невиновен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91