Циркули, линейки, бумага и другие принадлежности для черчения уже не помещались на столе и искали себе места на стульях и даже на кровати. Хурт не позволял никому прикасаться к этому беспорядку. Горничная едва осмеливалась прибирать постель.
Живое, возбуждение все время владело архитектором, который почти не замечал, что происходило вокруг него. Он проводил в работе целые дни, не испытывая усталости. Он курил так много, что любопытной коридорной, привыкшей заглядывать в замочные скважины, за этой дверью
всегда приходилось вытирать глаза. Черный кофе также всегда был 'под рукой.
Если какой-нибудь набросок не удавался или был недостаточно хорош, он никогда не пытался исправлять его, а бросал в корзину и начинал сначала, подходя к решению задачи с новой стороны. Он считал, что каждая новая попытка дает что-то лучшее. Это далеко не всегда соответствовало истине. Иногда он, несмотря на любое напряжение, не мог добиться удовлетворительных результатов. Но он лишь тогда переставал мучить себя, когда замечал, что новый набросок плетется по следам прежнего. Тогда он знал, что дошел до предела своих возможностей и что необходимо отдохнуть.
Иногда и комната казалась ему слишком тесной. Разбросанные всюду бумаги и большой стол посреди комнаты мешали ему шагать взад-вперед; ему мешали даже прежние наброски, которые все больше связывали полет его фантазии. Повороты через каждые пять-шесть шагов также не способствовали плавному ходу мысли.
Тогда Хурт надевал пальто и, быстро спустившись по лестнице, шагал по тихим, пустынным улицам, чтобы не встречаться со старыми друзьями и знакомыми. Всего охотнее он совсем покидал городские улицы, гуляя по большаку. Но таяния снегов он не видел, солнечной теплоты на лице не ощущал, а свежего воздуха, которым дышал, не замечал. Он весь уходил в мир своих образов. Здесь мысль его получала надежный ритм, особенно если он мог шагать вперед беспрепятственно. Лишь изредка, когда он останавливался и цепь его представлений разрывалась, образуя беспорядочную мешанину отдельных картин, он словно сквозь туман замечал, что, кажется, вокруг весна, текут ручьи, обсыхают комья земли и к небу взмывают жаворонки.
Правда, иногда его останавливал неожиданный, счастливый проблеск мысли. Тогда он даже вздохнуть боялся, чтобы не спугнуть поразившую его находку. Но в большинстве подобные остановки кончались печально: к Хурту возвращалось сознание реальности, и тогда словно ножницы обрезали все корни его видений. Он стоял один на один со своим «я», со своим пустым и усталым «я», словно с телегой, с которой вся ценная кладь сброшена в канаву. Совсем другим было то «я», которое работало и творило; это был кусок беспокойной, находящейся в брожении природы, тысячей нитей связанный с творческим сердцем самого мира.
«Какое расточительство! - думал Хурт, испытывая усталость от лихорадочной сутолоки своих представлений - словно одуванчик со множеством семян. И кто знает, упадет ли хоть одно из них на благоприятную почву. Впрочем, одуванчику дела нет до этого».
«В конце концов все это случайно, что во мне кипит и бродит и на чем я наконец остановлюсь. В лучшем случае из моих набросков в определенном месте может возникнуть здание, которое простоит, быть может, века. Тысячи, десятки тысяч людей поступят так, а не иначе потому, что это здание существует и что оно именно такое, а не другое. Из-за двери, расположенной так или по- другому, человек должен сделать одним шагом больше или меньше, он может из-за этого сломать себе -ногу, попасть под машину, встретить или не встретить кого-нибудь, столкнуться с кем-нибудь, влюбиться, найти свою судьбу... Какая ответственность!»
Фантазия Хурта заработала вхолостую, в ненужном направлении. Усталость оторвала разум от определенных целей и предоставила его самому себе. Это была словно авария в машине, вынуждающая мастера заглянуть внутрь механизма. Раньше в таких случаях спасал глубокий сон, но теперь и сон превратился в ненадежное легкое забытье. В этом перенапряженном состоянии нередки были минуты отчаяния, когда все казалось суетой сует и пустым времяпрепровождением.
Случалось и так, что для решения иной задачи Хурт чересчур напрягался, настойчиво, упрямо подстегивал себя. Результата никакого. И вдруг, когда он отпускал вожжи, давал мыслям иное направление, само собой являлось счастливое решение. Иной раз, когда он старался зафиксировать счастливую находку, та снова улетучивалась. Но Хурт был убежден, что раньше или позже тот же проблеск мысли снова вернется, уже смелее и доверчивее и тем вернее, чем он нужнее. Хурт верил в свой талант.
От многонедельных усилий все чувства его были так взбудоражены, что вся его умственная и душевная жизнь текла как бы в едином направлении, начиная со снов и кончая мельканием тех поверхностных образов, что возникают, видимо, от простого раздражения роговицы, когда закрываешь глаза. Если на этом экране обычно не возникает ничего особенного, кроме разве похожих на воздушные пузыри желтых кругов, подымающихся все выше, так что их приходится словно веревкой тащить обратно, то напряженные нервы Хурта даже в эту пассивную, бесформенную периферию внесли оживление: здесь, словно зарницы, мелькали разные линии. А на более боком фоне быстро возникали и исчезали всевозможные воды и карнизы, розетки и дуги, столбы и квадраты — словом, разные элементы формы, подчас ясные и определенные, а подчас сливающиеся друг с другом.
И вот во всей этой сложности, в захламленной мастерской за несколько недель вырисовались твердые очертания, вырисовался план, целое, которое уже трудно было изменить. Это был словно вылитый из единого куска монумент, над простым, но живописным фасадом которого высилась отодвинутая немного назад мощная четырехугольная башня. Между прочим, эта башня, в которой нашли отражение элементы фронтальных башен Авиньонской ратуши и дворца Сфорца, из всего проекта нравилась самому Хурту больше всего, и эта часть строения прежде всего кристаллизовалась в его фантазии, если не считать основные контуры всего здания.
Разработка частностей проекта не вызывала уже прежнего удовольствия, была утомительной и подчас действовала на нервы, потому что вечно откуда-нибудь выскакивали то неосвещенный коридор, то комната, в которой было слишком много дверей, то слишком отдаленный' клозет, а подчас приходилось подымать на второй и третий этажи комнату, которая лучше подходила бы к первому этажу. Архитектора просто в жар бросало, когда в самом конце чистовой перерисовки вдруг возникал какой-нибудь пробел или выяснялась целесообразность совсем иной внутренней распланировки.
А срок приближался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Живое, возбуждение все время владело архитектором, который почти не замечал, что происходило вокруг него. Он проводил в работе целые дни, не испытывая усталости. Он курил так много, что любопытной коридорной, привыкшей заглядывать в замочные скважины, за этой дверью
всегда приходилось вытирать глаза. Черный кофе также всегда был 'под рукой.
Если какой-нибудь набросок не удавался или был недостаточно хорош, он никогда не пытался исправлять его, а бросал в корзину и начинал сначала, подходя к решению задачи с новой стороны. Он считал, что каждая новая попытка дает что-то лучшее. Это далеко не всегда соответствовало истине. Иногда он, несмотря на любое напряжение, не мог добиться удовлетворительных результатов. Но он лишь тогда переставал мучить себя, когда замечал, что новый набросок плетется по следам прежнего. Тогда он знал, что дошел до предела своих возможностей и что необходимо отдохнуть.
Иногда и комната казалась ему слишком тесной. Разбросанные всюду бумаги и большой стол посреди комнаты мешали ему шагать взад-вперед; ему мешали даже прежние наброски, которые все больше связывали полет его фантазии. Повороты через каждые пять-шесть шагов также не способствовали плавному ходу мысли.
Тогда Хурт надевал пальто и, быстро спустившись по лестнице, шагал по тихим, пустынным улицам, чтобы не встречаться со старыми друзьями и знакомыми. Всего охотнее он совсем покидал городские улицы, гуляя по большаку. Но таяния снегов он не видел, солнечной теплоты на лице не ощущал, а свежего воздуха, которым дышал, не замечал. Он весь уходил в мир своих образов. Здесь мысль его получала надежный ритм, особенно если он мог шагать вперед беспрепятственно. Лишь изредка, когда он останавливался и цепь его представлений разрывалась, образуя беспорядочную мешанину отдельных картин, он словно сквозь туман замечал, что, кажется, вокруг весна, текут ручьи, обсыхают комья земли и к небу взмывают жаворонки.
Правда, иногда его останавливал неожиданный, счастливый проблеск мысли. Тогда он даже вздохнуть боялся, чтобы не спугнуть поразившую его находку. Но в большинстве подобные остановки кончались печально: к Хурту возвращалось сознание реальности, и тогда словно ножницы обрезали все корни его видений. Он стоял один на один со своим «я», со своим пустым и усталым «я», словно с телегой, с которой вся ценная кладь сброшена в канаву. Совсем другим было то «я», которое работало и творило; это был кусок беспокойной, находящейся в брожении природы, тысячей нитей связанный с творческим сердцем самого мира.
«Какое расточительство! - думал Хурт, испытывая усталость от лихорадочной сутолоки своих представлений - словно одуванчик со множеством семян. И кто знает, упадет ли хоть одно из них на благоприятную почву. Впрочем, одуванчику дела нет до этого».
«В конце концов все это случайно, что во мне кипит и бродит и на чем я наконец остановлюсь. В лучшем случае из моих набросков в определенном месте может возникнуть здание, которое простоит, быть может, века. Тысячи, десятки тысяч людей поступят так, а не иначе потому, что это здание существует и что оно именно такое, а не другое. Из-за двери, расположенной так или по- другому, человек должен сделать одним шагом больше или меньше, он может из-за этого сломать себе -ногу, попасть под машину, встретить или не встретить кого-нибудь, столкнуться с кем-нибудь, влюбиться, найти свою судьбу... Какая ответственность!»
Фантазия Хурта заработала вхолостую, в ненужном направлении. Усталость оторвала разум от определенных целей и предоставила его самому себе. Это была словно авария в машине, вынуждающая мастера заглянуть внутрь механизма. Раньше в таких случаях спасал глубокий сон, но теперь и сон превратился в ненадежное легкое забытье. В этом перенапряженном состоянии нередки были минуты отчаяния, когда все казалось суетой сует и пустым времяпрепровождением.
Случалось и так, что для решения иной задачи Хурт чересчур напрягался, настойчиво, упрямо подстегивал себя. Результата никакого. И вдруг, когда он отпускал вожжи, давал мыслям иное направление, само собой являлось счастливое решение. Иной раз, когда он старался зафиксировать счастливую находку, та снова улетучивалась. Но Хурт был убежден, что раньше или позже тот же проблеск мысли снова вернется, уже смелее и доверчивее и тем вернее, чем он нужнее. Хурт верил в свой талант.
От многонедельных усилий все чувства его были так взбудоражены, что вся его умственная и душевная жизнь текла как бы в едином направлении, начиная со снов и кончая мельканием тех поверхностных образов, что возникают, видимо, от простого раздражения роговицы, когда закрываешь глаза. Если на этом экране обычно не возникает ничего особенного, кроме разве похожих на воздушные пузыри желтых кругов, подымающихся все выше, так что их приходится словно веревкой тащить обратно, то напряженные нервы Хурта даже в эту пассивную, бесформенную периферию внесли оживление: здесь, словно зарницы, мелькали разные линии. А на более боком фоне быстро возникали и исчезали всевозможные воды и карнизы, розетки и дуги, столбы и квадраты — словом, разные элементы формы, подчас ясные и определенные, а подчас сливающиеся друг с другом.
И вот во всей этой сложности, в захламленной мастерской за несколько недель вырисовались твердые очертания, вырисовался план, целое, которое уже трудно было изменить. Это был словно вылитый из единого куска монумент, над простым, но живописным фасадом которого высилась отодвинутая немного назад мощная четырехугольная башня. Между прочим, эта башня, в которой нашли отражение элементы фронтальных башен Авиньонской ратуши и дворца Сфорца, из всего проекта нравилась самому Хурту больше всего, и эта часть строения прежде всего кристаллизовалась в его фантазии, если не считать основные контуры всего здания.
Разработка частностей проекта не вызывала уже прежнего удовольствия, была утомительной и подчас действовала на нервы, потому что вечно откуда-нибудь выскакивали то неосвещенный коридор, то комната, в которой было слишком много дверей, то слишком отдаленный' клозет, а подчас приходилось подымать на второй и третий этажи комнату, которая лучше подходила бы к первому этажу. Архитектора просто в жар бросало, когда в самом конце чистовой перерисовки вдруг возникал какой-нибудь пробел или выяснялась целесообразность совсем иной внутренней распланировки.
А срок приближался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91