Тогда одни протестовали, другие, наоборот, воодушевлялись, все возбужденно спорили, ссорились, вскакивали с шезлонгов, пока на шум не прибегала сестра и своим авторитетом не прекращала споры. Все умолкали, словно послушные ученики, хотя за спиной сестры показывали ей язык, даже грозили кулаками.
Но группы составлялись не только по политическим симпатиям и антипатиям, а и по другим признакам. Все эти группочки враждовали друг с другом, во всяком случае, сплетничали друг о друге. Реэт не присоединялась ни к какой группе, на первых порах ей легче было сойтись с другими одиночками, такими же, как она, как, например, с тем молодым румыном, который появлялся к завтраку и обеду всегда последним, так как туалет его занимал очень много времени. Всегда элегантно одетый, чисто выбритый, он был исключением среди других, которые позволяли себе одеваться неряшливо. У него всегда были ухоженные ногти и хорошо расчесанные волосы, которые, однако, от сильного пота слипались на голове. Реэт относилась к нему особенно внимательно, потому что он очень напоминал покойного Луи. Но стоило ей только немного поговорить с румыном, как уже пошли сплетни и перешептывания.
Другим отшельником был русский князь, высокий и тонкий, с каштановой бородой, которого прозвали Иконой. Он никогда не улыбался, даже, тогда, когда неуклюжий баварец Шидомельпфенниг разбивал очередную тарелку или выливал суп себе на брюки. Он не разговаривал почти ни с кем, считая себя на голову выше остальных. Тем больше было общее удивление, когда Реэт легко разговорилась с ним и они даже вместе отправились гулять. Икона слышал от кого-то, что Реэт приехала из мест, соседствующих с Россией, и знает несколько слов по-русски. Этого оказалось достаточно, чтобы Икона почувствовал некие права на Реэт, которые Реэт, однако, оскорблено отвергла. Так и прекратилась попытка к сближению. А когда Икона однажды за ужином в своей салфетке нашел сложенную записку, которую тут же развернул и прочел, он сердито встал из-за стола и ушел, хлопнув дверью. Глаза всех обратились к Реэт, как будто ей должно быть известно, что случилось. В то время как одни испытывали по отношению к князю только злорадство другие начали обвинять Реэт в интригах. Так ее против воли вовлекли в водоворот здешних интересов, вырвав из одиночества, и Реэт показалось, будто ее коснулись грязными руками.
Как хотелось Реэт снова очутиться на своей даче в Соэкуру! Там она могла двигаться свободно, там была только одна больничная комната и один Луи, а здесь, казалось, весь воздух кишел бактериями. Здесь ветер иногда так продувал весь дом, что было трудно без дрожи скидывать с себя одеяло, когда сестра приходила делать массаж. К тому же в комнате было темновато, и она обрадовалась, когда ей удалось купить у одного из уезжавших пациентов алебастровую лампочку на свой ночной столик, так что она по вечерам могла украдкой немножко почитать.
Так как Реэт не забыла захватить с собой запас своих платьев, ее недолюбливали. Из-за склонности к одиночеству ее прозвали «холодной северянкой». Тем не менее то один, то другой из больных пытался приблизиться к Реэт, как, например, эта полная дама, которая всегда следила за ней глазами, говорила комплименты относительно ее наружности и рассказала ей всю свою жизнь со всеми ее тайнами. Подобные проявления симпатии были Реэт весьма непривычны, и она старалась держаться подальше от пылкой дамы, но тем цветистее становились комплименты, тем преданнее взгляды. Как-то вечером она пришла в комнату Реэт с разноцветными нитками, чтобы связать из них пуловер для Реэт. Она подробно измерила фигуру Реэт и просила ее точно так же измерить ее самое. Все это было странно и комически наивно. «Разные есть чудаки на свете», — подумала Реэт, примиряясь при мысли, что, по крайней мере, нашла себе ангела-хранителя, который предостерегал ее от мужчин.
Все же эта дама не сумела защитить Реэт от молодого, худого как скелет француза, полного земных страстей — повторял молодой человек по-немецки и словно тень следовал за Реэт. Особенно трудно бывало выдворить его из комнаты, если он попадал в нее. В таких случаях Реэт звала сестру, которая «собирала» его косточки и несла их вниз по лестнице. Реэт опять вспоминался тогда Луи, и сердце ее смягчалось.
Однако пылающей страсти юноше хватало ненадолго, потому что уже через неделю его увезли; все знали, что значит, когда тяжелобольного увозят: санаторий заботился о минимальном проценте смертности. В таких случаях больные за столом и в холле вели себя более возбужденно, чем
обычно, разговор и смех раздавались громче, как будто этим хотели изгнать из поля зрения противный оскал судьбы.
Если Реэт вначале страдала от жесткого санаторного режима, то уже через месяц ей хотелось, чтобы порядок и дисциплина были еще жестче. Потому что она вскоре заметила, как легко было здесь обойти все запреты и правила. Больные могли уходить гулять и в мертвые часы, все курили потихоньку, даже сестры, и, как только позволяло радио, начинались танцы. На тридцать человек завязывалось, по крайней мере, шестьдесят интриг, каждый день автобус привозил цветы, и мало кого пощадила эта цветочная лихорадка. В графине и стаканах Реэт никогда не переводились розы, но в обилии цветочных даров ее все же превосходил тот французский актер, у которого, как говорили, цветы стояли даже в ночном горшке. «Сам покупает», — шептались за его спиной.
Реэт могла быть счастлива своим маленьким, но верным успехом, особенно когда она видела возбужденную ею настоящую ревность, но не было ни одного дня, когда бы она испытывала искреннюю радость или хотя бы довольство.
Самой веселой минутой за день являлся приход почтальона. Это происходило всегда в час дня, во время завтрака, когда это круглое, избалованное выражениями благодарности лицо появлялось за стеклянной дверью. Он передавал письма лично в руки адресатов, сопровождая их шутками, мастерской игрой на человеческих слабостях.
Переписка Реэт не была обширной. Но все же письма были для нее нитями, связывавшими ее с тем миром, который находился там, далеко, внизу. С Йоэлем они часто обменивались письмами и открытками, но казалось, будто они стыдились излагать на бумаге свои чувства.
От своего мужа Реэт узнала, что барышня Розалинда умерла от разрыва сердца а адвокат Орайыэ развелся со своей женой, чтобы жениться на мадемуазель Ормус.
Таковы были новости, но из здешней дали ей все казалось смутным, увиденным словно сквозь матовое стекло. Хотелось получить от Йоэля более длинные и откровенные письма, ей очень хотелось знать что он думает, делает и чувствует, но когда к весне от него стало приходить все меньше открыток, она как бы назло начала чаще писать мужу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Но группы составлялись не только по политическим симпатиям и антипатиям, а и по другим признакам. Все эти группочки враждовали друг с другом, во всяком случае, сплетничали друг о друге. Реэт не присоединялась ни к какой группе, на первых порах ей легче было сойтись с другими одиночками, такими же, как она, как, например, с тем молодым румыном, который появлялся к завтраку и обеду всегда последним, так как туалет его занимал очень много времени. Всегда элегантно одетый, чисто выбритый, он был исключением среди других, которые позволяли себе одеваться неряшливо. У него всегда были ухоженные ногти и хорошо расчесанные волосы, которые, однако, от сильного пота слипались на голове. Реэт относилась к нему особенно внимательно, потому что он очень напоминал покойного Луи. Но стоило ей только немного поговорить с румыном, как уже пошли сплетни и перешептывания.
Другим отшельником был русский князь, высокий и тонкий, с каштановой бородой, которого прозвали Иконой. Он никогда не улыбался, даже, тогда, когда неуклюжий баварец Шидомельпфенниг разбивал очередную тарелку или выливал суп себе на брюки. Он не разговаривал почти ни с кем, считая себя на голову выше остальных. Тем больше было общее удивление, когда Реэт легко разговорилась с ним и они даже вместе отправились гулять. Икона слышал от кого-то, что Реэт приехала из мест, соседствующих с Россией, и знает несколько слов по-русски. Этого оказалось достаточно, чтобы Икона почувствовал некие права на Реэт, которые Реэт, однако, оскорблено отвергла. Так и прекратилась попытка к сближению. А когда Икона однажды за ужином в своей салфетке нашел сложенную записку, которую тут же развернул и прочел, он сердито встал из-за стола и ушел, хлопнув дверью. Глаза всех обратились к Реэт, как будто ей должно быть известно, что случилось. В то время как одни испытывали по отношению к князю только злорадство другие начали обвинять Реэт в интригах. Так ее против воли вовлекли в водоворот здешних интересов, вырвав из одиночества, и Реэт показалось, будто ее коснулись грязными руками.
Как хотелось Реэт снова очутиться на своей даче в Соэкуру! Там она могла двигаться свободно, там была только одна больничная комната и один Луи, а здесь, казалось, весь воздух кишел бактериями. Здесь ветер иногда так продувал весь дом, что было трудно без дрожи скидывать с себя одеяло, когда сестра приходила делать массаж. К тому же в комнате было темновато, и она обрадовалась, когда ей удалось купить у одного из уезжавших пациентов алебастровую лампочку на свой ночной столик, так что она по вечерам могла украдкой немножко почитать.
Так как Реэт не забыла захватить с собой запас своих платьев, ее недолюбливали. Из-за склонности к одиночеству ее прозвали «холодной северянкой». Тем не менее то один, то другой из больных пытался приблизиться к Реэт, как, например, эта полная дама, которая всегда следила за ней глазами, говорила комплименты относительно ее наружности и рассказала ей всю свою жизнь со всеми ее тайнами. Подобные проявления симпатии были Реэт весьма непривычны, и она старалась держаться подальше от пылкой дамы, но тем цветистее становились комплименты, тем преданнее взгляды. Как-то вечером она пришла в комнату Реэт с разноцветными нитками, чтобы связать из них пуловер для Реэт. Она подробно измерила фигуру Реэт и просила ее точно так же измерить ее самое. Все это было странно и комически наивно. «Разные есть чудаки на свете», — подумала Реэт, примиряясь при мысли, что, по крайней мере, нашла себе ангела-хранителя, который предостерегал ее от мужчин.
Все же эта дама не сумела защитить Реэт от молодого, худого как скелет француза, полного земных страстей — повторял молодой человек по-немецки и словно тень следовал за Реэт. Особенно трудно бывало выдворить его из комнаты, если он попадал в нее. В таких случаях Реэт звала сестру, которая «собирала» его косточки и несла их вниз по лестнице. Реэт опять вспоминался тогда Луи, и сердце ее смягчалось.
Однако пылающей страсти юноше хватало ненадолго, потому что уже через неделю его увезли; все знали, что значит, когда тяжелобольного увозят: санаторий заботился о минимальном проценте смертности. В таких случаях больные за столом и в холле вели себя более возбужденно, чем
обычно, разговор и смех раздавались громче, как будто этим хотели изгнать из поля зрения противный оскал судьбы.
Если Реэт вначале страдала от жесткого санаторного режима, то уже через месяц ей хотелось, чтобы порядок и дисциплина были еще жестче. Потому что она вскоре заметила, как легко было здесь обойти все запреты и правила. Больные могли уходить гулять и в мертвые часы, все курили потихоньку, даже сестры, и, как только позволяло радио, начинались танцы. На тридцать человек завязывалось, по крайней мере, шестьдесят интриг, каждый день автобус привозил цветы, и мало кого пощадила эта цветочная лихорадка. В графине и стаканах Реэт никогда не переводились розы, но в обилии цветочных даров ее все же превосходил тот французский актер, у которого, как говорили, цветы стояли даже в ночном горшке. «Сам покупает», — шептались за его спиной.
Реэт могла быть счастлива своим маленьким, но верным успехом, особенно когда она видела возбужденную ею настоящую ревность, но не было ни одного дня, когда бы она испытывала искреннюю радость или хотя бы довольство.
Самой веселой минутой за день являлся приход почтальона. Это происходило всегда в час дня, во время завтрака, когда это круглое, избалованное выражениями благодарности лицо появлялось за стеклянной дверью. Он передавал письма лично в руки адресатов, сопровождая их шутками, мастерской игрой на человеческих слабостях.
Переписка Реэт не была обширной. Но все же письма были для нее нитями, связывавшими ее с тем миром, который находился там, далеко, внизу. С Йоэлем они часто обменивались письмами и открытками, но казалось, будто они стыдились излагать на бумаге свои чувства.
От своего мужа Реэт узнала, что барышня Розалинда умерла от разрыва сердца а адвокат Орайыэ развелся со своей женой, чтобы жениться на мадемуазель Ормус.
Таковы были новости, но из здешней дали ей все казалось смутным, увиденным словно сквозь матовое стекло. Хотелось получить от Йоэля более длинные и откровенные письма, ей очень хотелось знать что он думает, делает и чувствует, но когда к весне от него стало приходить все меньше открыток, она как бы назло начала чаще писать мужу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91