Хурт многозначительно улыбнулся. Ведь это он сам нашел место для ратуши; именно он, и, бог мой, кто же знает лучше его...
— Значит, вы ничего не знаете! — продолжал Тарас и принялся доказывать Хурту, что все это интриги тех двух городских советников, которым он когда-то наступил на пятку и которые теперь пользуются случаем, чтобы отомстить ему. При этом доводы Тараса выглядели вполне убедительными.
У Хурта было такое чувство, будто полу его пиджака затянуло ремнем, маховика.
— И кроме того, я иногда оказывал поддержку парням из Национального фронта. Это для моих противников тоже вроде сучка в глазу. Вот я и открыл вам закулисную сторону этого дела. Я верю в вашу честность и в то, что сами вы все приняли за чистую монету. Но дело тут не так-то просто! Правда, не так просто, можете мне поверить!
Через некоторое время он спросил вдруг:
— Какое вы получаете жалованье?
— Двести крон.
— И из-за этой жалкой суммы связывать себе руки?.. Вы стоите большего.
— Возможно, но...
— Но?
— Но я еще не сумел показать себя в работе, не встал на ноги...
— Я о вас слышал много хорошего как об архитекторе.
— Уж и не знаю, кто эти знатоки? — с удивлением спросил Хурт.
— Члены жюри сами не нахвалятся вами, а позднее вас хвалил еще пастор Нийнемяэ, мой хороший друг, и другие.
Когда Хурт поднялся, чтобы уйти, Тарас спросил:
— Ну, так как же?
— Дайте мне время подумать. Дело это не простое.
— Надеюсь, все, о чем мы тут говорили, останется между нами, — весьма дружелюбно сказал Тарас, делая даже попытку подать Хурту пальто.
Йоэль уходил с весьма смутным чувством. Словно искуситель стоял перед ним и с вершины горы показывал ему царство, говоря: все это будет твоим, если ты только поклонишься мне. Когда он под моросящим дождем добрался домой, то почувствовал, что руки и лицо его были совершенно мокрыми. Казалось, промокли они не от дождя, а от той общественной скверны, через которую ему пришлось пройти.
7
«Ах, боже мой, что мне нужно было сделать? - подумала Кики, просыпаясь на своей кушетке, превращенной в постель. — Купить что-то? Пойти куда-то? Подождать кого-то?»
На будильнике не было еще и шести часов. Кики села, зевнула, похлопав ладонью по губам, потом повернулась к стене. Последний кусочек одеяла соскользнул на пол, Кики, словно ища защиты, подобрала ноги под синюю ночную рубашку. Трах - затрещало что-то, и она, затаив дыхание, прислушалась.
Полнейшая тишина.
Кики тихонько наклонилась, чтобы заглянуть за коленку: в прорехе рубашки торчал большой палец. Обхватив руками ноги, опершись подбородком о коленки, она принялась разглядывать нахального выскочку. Некрасивый, кривой, плоский палец, но без той выступающей косточки, из-за которой так пугается Реэт Нийнемяэ. Вспомнился изваянный Микеланджело палец Моисея, которым она любовалась в Италии, когда находилась там во время своей фиктивной свадебной поездки: могучий, исцелованный палец, над которым и ей хотелось склониться, чтобы ощутить губами вкус святости.
Кики пошевелилась, рубашка натянулась и порвалась уже и на колене. «Ах, что же это было?» Никак не вспомнить. И Кики снова размечталась об Италии, о Везувии, на который ей хотелось взобраться на осле, чтобы оттуда сверху заглянуть в кратер, испытывая странное желание броситься вниз. «Упала бы я, как кошка? Или полетела бы вперед ногами? Или руками? Ах да, кошка... Конечно, кошка!»
Кики спустила ноги на пол. Пол был холодный, за окном шел дождь. «Кажется, опять встала с левой ноги». Она схватила со стула лежавший там с вечера сверток и поспешила назад на кушетку, подхватив с полу одеяло.
То были брюки Умбъярва, а в них ее керамика — серая, блестящая кошка, только вчера вышедшая из печки.
Раскутав свое произведение, Кики устроила ее в изножии кровати, чтобы рассмотреть, потом поставила на пол, потом на стол, поворачивая кошку то так, то этак. Но решится ли она подарить ее Хурту? Понравится ли она ему? Может, он такой же, как Рыйгас, который даже не взглянул на собачку, вылепленную так старательно? Глазурь недурна, и это выражение...
Пришлось починить брюки Умбъярва — Рыйгас выжег в них дыру своей сигаретой. Размахивал ею перед носом неподвижно сидевшего Умбъярва, доказывая ему, что такое динамика, пока не запахло паленым. Да, заштопать носки — это Кики делает с удовольствием, но латать сожженные брюки? И до каких пор ей придется латать и чинить одежду то Умбъярву, то подчас даже Рыйгасу? Пользуясь ее любезностью, они подбрасывают Кики одну вещь за другой: знай только чини!
Но если Рыйгас и дальше вздумает выступать против Хурта в своей газетке, то Кики вообще не переступит больше порога мастерской, или пускай Умбъярв выкинет своего квартиранта за дверь. А если они и тогда постучатся к ней со своими бедами и будут надоедать ей, она возьмет да и
выедет из этого дома, снимет себе квартиру где-нибудь на окраине, куда они поленятся прийти.
С такими ужасными планами Кики разглядывает свою кошку, и ей не хочется вставать, чтобы поискать нитку с иголкой.
Редкий случай, когда Кики проявляет строптивость. Так уж она создана, что должна кому-то благодетельствовать, у кого-то наводить чистоту, кого-то одарять, кого-то утешать, почти забывая при этом о себе. За все свое добро она ничего не требует взамен, даже благодарности, — как бы искрения ни была благодарность, по большей части она оставляет ее холодной. Ради одной благодарности Кики и пальцем не шевельнула бы. Свое удовлетворение она находит в другом. Ей доставляет особое удовольствие слушать выговоры и упреки за свою излишнюю щедрость и мотовство. Так приятно получать нагоняй за свои добрые дела. Если щедрость является добродетелью, как это кажется Кики, то' излишняя щедрость такая большая добродетель, что с лихвой покрывает все остальные недостатки и грехи.
Собственные ее потребности не велики, она довольствуется готовой стряпней из магазина или тем, что можно приготовить на скорую руку. Она никогда не знает запасов своего белья или одежды, а когда понадобится, тогда и покупает. Подчас она обновляет свой туалет лишь после того, как ей посоветует это госпожа Нийнемяэ или госпожа Орайыэ. Тогда ей случается одеться с большим вкусом, хотя в обычное время ее вкус как бы зарыт в землю. Но случается и так, — если кто-нибудь вздумает похвалить ее платье, туфли или брошку, она тут же может подарить их хвалящему. К счастью, это случается редко, потому что красивое платье на другом скорее вызывает молчаливую зависть, чем открытую похвалу.
На ее чемодане рядом с обрывками номеров из камер хранения красуются еще четыре-пять наклеек из отелей Берлина, Парижа, Ниццы, Рима. Это были странные, но прекрасные дни, когда она по газетному объявлению сделалась платонической спутницей одного лысого, толстого господина и проехала с ним половину Европы, не имея других обязанностей, как только изображать перед другими свадебное путешествие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91