Приехал как-то вечером на велосипеде, весь пыльный, загорелый, с зеленым рюкзаком за спиной. Он появился так неожиданно, что я — я сбивала масло на приступках амбара — не успела удрать. Попросил пить. Пошутил, что здесь можно взвалить на спину и унести целый дом, — кругом ни души. Я была босиком и в старом платьице. Когда я вернулась со стаканом воды на блюдечке, — хоть волосы я постаралась привести в порядок, — он уже сидел на приступке и вместо .меня сбивал масло. Нет, стакана или даже двух не хватит, нельзя ли принести воды прямо в ведре. Деревянной ложкой он вертел и вертел в миске, пока масло не сбилось. Ночевать он остался на сеновале, а утром я увидела его, когда он, закатав рукава, мыл лицо и голову под насосом. Хурт, да, Хурт была его фамилия, глаза у него были такие острые, а рот и подбородок, вообще выражение лица такое, как... да, как подумаю теперь, такое, как у Волбрюка, во всяком случае похожее, очень похожее».
Ильмар пошевелился, проснулся и, затаив дыхание, прислушался. Реэт тоже затаила дыхание. Ильмар приподнялся на постели и приблизил голову к соседней постели, чтобы убедиться, здесь ли жена. Но та дышала так тихо, что даже пылинка не сдвинулась бы с места, и Ильмар зажег свой ночник.
— Ах, так ты все-таки здесь?
— А где же мне быть?
— Ты не спишь?
— Что с тобой?
— Мне снилось... Откуда-то протянулась рука, большая рука, — таким жестом наши националисты приветствуют друг друга, — она прошла через стену прямо к нам и стала как бы мостом. И ты поднялась, словно лунатик, была почему-то в шубе, и пошла, потом стала уменьшаться, уменьшаться, пока не исчезла.
— Ложись и хорошенько выспись. Завтра у тебя много работы.
— А ты?
— Да я что... Не беспокойся обо мне.
Когда огонь погас, Реэт спросила:
— Ты знаешь Волбрюка?
— Волбрюка? Кто это?
— Впрочем, откуда тебе знать, ведь ты ходишь в кино раз в год, не чаще.
Через некоторое время Реэт снова спросила:
— Как звали архитектора, который вернулся из Германии ?
— Хурт.
— Нет, по имени?
— Не могу сказать. Но почему это тебя интересует?
— Мне кажется, я его знаю.
— Не может быть. Ведь он лет десять не был в Эстонии.
— А не учился он до этого в здешнем университете?
— Едва ли. Он моложе меня, когда же он успел.
«Завтра утром в витринах еще сохранится сегодняшняя
реклама фильма. Я поведу туда Ильмара взглянуть. Посмотрим, заметит ли он какое-нибудь сходств между Волбрюком и этим Хуртом. Как его звали? Йонатан Езекиль? Во всяком случае, что-то библейское. Может, из-за сходства с ним мне и нравится Волбрюк».
Реэт попыталась восстановить в памяти малейшие подробности своих тогдашних переживаний. Для молодой девушки этот отважный студент, неведомо откуда появившийся, без спроса сбивший ее масло и снова исчезнувший, неведомо куда, был неким воплощением романтического героя, который свободен, может делать, что душе угодно, идти, куда захочется, и совершать все новые подвиги, «мать сегодня на сеновале, а завтра в лесу, на ветвях дерева, чтобы волки не. достали.
«А что, если подняться сейчас тихонько, чтобы никто и услышал, одеться, открыть двери, оставить дом, мужа и исчезнуть, все равно куда, как эта женщина там, маскарада... Убежать далеко, за пределы родины, куда-нибудь в большой город, в теплые страны, в Ниццу,
Сицилию, Египет, ехать верхом на верблюде, подыматься в горы, ехать на океанском пароходе, лететь весь день, всю ночь, потом приземлиться где-нибудь в девственном лесу... Ведь может же путешествовать Кики, у которой нет денег. Она жила в Париже, побывала в Риме и во фьордах Норвегии. А я? Дальше Берлина не ездила. А ведь у нас есть деньги... Если дать объявление: «Молодая, независимая дама простой, приятной наружности ищет спутника для заграничного путешествия, тайна гарантирована, ответ до востреб..?» Ах, глупости! Или поехать с Ильмаром? Но разве он согласится, ведь у него проповеди, венчания, похороны, крестины, старые бабы... Лето близится, и он опять пошлет меня в это вечное Соэкуру, где собирается его родня и в придачу это чучело...
Или если удовольствоваться маленькими приключениями, маленьким бегством с маскарада? Накинуть пальто, ведь мастерская скульптора недалеко, там интересные рисунки, скульптуры, забежать ненадолго, претерпевая в душе страх и жуть. Как в фильме, только пробежать через дорогу, в плаще, в маске... Но на самом деле, что если бы зайти к скульптору Умбъярву и заказать ему свой скульптурный портрет без ведома мужа, позировать ему и... подарить потом это произведение искусства, скажем, Ильмару? Замечательно, великолепно! Я преподнесла бы скульптуру Ильмару ко дню рождения, к его тридцатипятилетию. Председатель церковного совета явился бы, конечно, с лопаточками для торта и с прочими такими серебряными штуками, легкими и большущими, с которыми никто не знает, что делать, а Розалинда пришла бы с букетиком, связанным розовой ленточкой, и немецким стихотворением собственного сочинения в маленьком конвертике. А в углу комнаты стояла бы женская фигура в рост человека, совершенно голая. Фуй, отскочила бы Розалинда, вы подумайте, как ужасно, как бессовестно поступили с вами! Но если Кики может позировать, почему же я не могу? Это вовсе не грех, ведь художник не видит ничего, кроме формы. Я, кажется, даже смогла бы примириться с тем, что он во мне ничего другого не увидит. Моя фигура ведь сама по себе недурна. Он мог бы изобразить меня прыгающей в воду, с протянутыми вперед руками. Если Ильмар дознается, что я тайно от него хожу куда-то, я его высмею и скажу: «Ты тоже проявляешь наконец любопытство? Это замечательно! Но будь совершенно спокоен. Я хожу готовить тебе подарок». Он сразу успокоился бы и подумал, что я хожу ткать ему ковер. Но поражен он был бы, наверное. А может, и рассержен? Но, дорогое дитя, сказал бы он, куда я спрячу эту Венеру? Не могу же я выставить ее в своем кабинете, что скажут люди? Да где ее поставишь? Она потребовала бы большего помещения, хотя и была бы с меня ростом. Впрочем, и я ведь не помещаюсь тут целиком. Какая-то часть моего существа рвется вон отсюда, хочет бежать, быть там, где больше жизни и движения, хочет прорваться в горы, в открытое море, в жизнь! Ах, совершить бы скачок! Все равно куда! Все равно куда!»
Сон прошел. Ильмар свернулся калачиком на нравом боку, а когда он находил эту любимую позу, он засыпал крепко, словно медведь в зимнюю спячку. Реэт поднялась с постели, надела туфли и халат. Потом она тихонько пошла к буфету, отыскала там мешочек с орехами и исчезла в кабинете Ильмара. Забравшись с ногами на стул перед письменным столом Ильмара и хорошенько подобрав полы халата, она как белка принялась грызть орехи. А скорлупки клала на исписанную бумагу, где стояла надпись:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Ильмар пошевелился, проснулся и, затаив дыхание, прислушался. Реэт тоже затаила дыхание. Ильмар приподнялся на постели и приблизил голову к соседней постели, чтобы убедиться, здесь ли жена. Но та дышала так тихо, что даже пылинка не сдвинулась бы с места, и Ильмар зажег свой ночник.
— Ах, так ты все-таки здесь?
— А где же мне быть?
— Ты не спишь?
— Что с тобой?
— Мне снилось... Откуда-то протянулась рука, большая рука, — таким жестом наши националисты приветствуют друг друга, — она прошла через стену прямо к нам и стала как бы мостом. И ты поднялась, словно лунатик, была почему-то в шубе, и пошла, потом стала уменьшаться, уменьшаться, пока не исчезла.
— Ложись и хорошенько выспись. Завтра у тебя много работы.
— А ты?
— Да я что... Не беспокойся обо мне.
Когда огонь погас, Реэт спросила:
— Ты знаешь Волбрюка?
— Волбрюка? Кто это?
— Впрочем, откуда тебе знать, ведь ты ходишь в кино раз в год, не чаще.
Через некоторое время Реэт снова спросила:
— Как звали архитектора, который вернулся из Германии ?
— Хурт.
— Нет, по имени?
— Не могу сказать. Но почему это тебя интересует?
— Мне кажется, я его знаю.
— Не может быть. Ведь он лет десять не был в Эстонии.
— А не учился он до этого в здешнем университете?
— Едва ли. Он моложе меня, когда же он успел.
«Завтра утром в витринах еще сохранится сегодняшняя
реклама фильма. Я поведу туда Ильмара взглянуть. Посмотрим, заметит ли он какое-нибудь сходств между Волбрюком и этим Хуртом. Как его звали? Йонатан Езекиль? Во всяком случае, что-то библейское. Может, из-за сходства с ним мне и нравится Волбрюк».
Реэт попыталась восстановить в памяти малейшие подробности своих тогдашних переживаний. Для молодой девушки этот отважный студент, неведомо откуда появившийся, без спроса сбивший ее масло и снова исчезнувший, неведомо куда, был неким воплощением романтического героя, который свободен, может делать, что душе угодно, идти, куда захочется, и совершать все новые подвиги, «мать сегодня на сеновале, а завтра в лесу, на ветвях дерева, чтобы волки не. достали.
«А что, если подняться сейчас тихонько, чтобы никто и услышал, одеться, открыть двери, оставить дом, мужа и исчезнуть, все равно куда, как эта женщина там, маскарада... Убежать далеко, за пределы родины, куда-нибудь в большой город, в теплые страны, в Ниццу,
Сицилию, Египет, ехать верхом на верблюде, подыматься в горы, ехать на океанском пароходе, лететь весь день, всю ночь, потом приземлиться где-нибудь в девственном лесу... Ведь может же путешествовать Кики, у которой нет денег. Она жила в Париже, побывала в Риме и во фьордах Норвегии. А я? Дальше Берлина не ездила. А ведь у нас есть деньги... Если дать объявление: «Молодая, независимая дама простой, приятной наружности ищет спутника для заграничного путешествия, тайна гарантирована, ответ до востреб..?» Ах, глупости! Или поехать с Ильмаром? Но разве он согласится, ведь у него проповеди, венчания, похороны, крестины, старые бабы... Лето близится, и он опять пошлет меня в это вечное Соэкуру, где собирается его родня и в придачу это чучело...
Или если удовольствоваться маленькими приключениями, маленьким бегством с маскарада? Накинуть пальто, ведь мастерская скульптора недалеко, там интересные рисунки, скульптуры, забежать ненадолго, претерпевая в душе страх и жуть. Как в фильме, только пробежать через дорогу, в плаще, в маске... Но на самом деле, что если бы зайти к скульптору Умбъярву и заказать ему свой скульптурный портрет без ведома мужа, позировать ему и... подарить потом это произведение искусства, скажем, Ильмару? Замечательно, великолепно! Я преподнесла бы скульптуру Ильмару ко дню рождения, к его тридцатипятилетию. Председатель церковного совета явился бы, конечно, с лопаточками для торта и с прочими такими серебряными штуками, легкими и большущими, с которыми никто не знает, что делать, а Розалинда пришла бы с букетиком, связанным розовой ленточкой, и немецким стихотворением собственного сочинения в маленьком конвертике. А в углу комнаты стояла бы женская фигура в рост человека, совершенно голая. Фуй, отскочила бы Розалинда, вы подумайте, как ужасно, как бессовестно поступили с вами! Но если Кики может позировать, почему же я не могу? Это вовсе не грех, ведь художник не видит ничего, кроме формы. Я, кажется, даже смогла бы примириться с тем, что он во мне ничего другого не увидит. Моя фигура ведь сама по себе недурна. Он мог бы изобразить меня прыгающей в воду, с протянутыми вперед руками. Если Ильмар дознается, что я тайно от него хожу куда-то, я его высмею и скажу: «Ты тоже проявляешь наконец любопытство? Это замечательно! Но будь совершенно спокоен. Я хожу готовить тебе подарок». Он сразу успокоился бы и подумал, что я хожу ткать ему ковер. Но поражен он был бы, наверное. А может, и рассержен? Но, дорогое дитя, сказал бы он, куда я спрячу эту Венеру? Не могу же я выставить ее в своем кабинете, что скажут люди? Да где ее поставишь? Она потребовала бы большего помещения, хотя и была бы с меня ростом. Впрочем, и я ведь не помещаюсь тут целиком. Какая-то часть моего существа рвется вон отсюда, хочет бежать, быть там, где больше жизни и движения, хочет прорваться в горы, в открытое море, в жизнь! Ах, совершить бы скачок! Все равно куда! Все равно куда!»
Сон прошел. Ильмар свернулся калачиком на нравом боку, а когда он находил эту любимую позу, он засыпал крепко, словно медведь в зимнюю спячку. Реэт поднялась с постели, надела туфли и халат. Потом она тихонько пошла к буфету, отыскала там мешочек с орехами и исчезла в кабинете Ильмара. Забравшись с ногами на стул перед письменным столом Ильмара и хорошенько подобрав полы халата, она как белка принялась грызть орехи. А скорлупки клала на исписанную бумагу, где стояла надпись:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91