В столовой Реэт зажгла лампочку под розовым абажуром, напоминавшим зонтик. Стол был заботливо накрыт Мартой. На обоих концах его симметрично белели две мелкие тарелки, а перед каждой из них лежали две свернутые салфетки, словно свитки папируса: Ильмарова — в кольце с золотой филигранью (подарок конфирмантов), а салфетка Реэт — в алюминиевом кольце. Роллмопс, нарезанная ветчина, два кружка холодца, запотевший сыр, чайники под розовыми покрывалами (связанными и подаренными барышней Розалиндой, которая живет наверху в чердачной комнате и чей брат когда-то был пастором в этом приходе), для барина отдельно тарелка с овсянкой, накрытая другой тарелкой, возле нее запечатанная бутылка с молоком.
Реэт уселась за стол, развернула салфетку, но есть ей не хотелось»
«И почему это наши тарелки должны находиться так далеко друг от друга? Марта ставит все самое вкусное поближе к Ильмару, а тот каждый раз спрашивает, когда какое-нибудь блюдо кончается, хватит ли для Марты ? Мне она чистит платье и туфли, только когда прикажешь, а Ильмару всегда, не ожидая приказания. Дождевой воды для головы никогда не достанешь. Доброе утро, господин пастор! Спокойной ночи, господин пастор! И никогда: спокойной ночи, госпожа пасторша! Все они любят его, целуют ему руку, говорят обо мне всякие гадости и пишут анонимки. Но я не верю и тому, что рассказывают о той полоумной, которую суд наказал за то, что она во время венчания сорвала с меня фату, будто она была его возлюбленной в те годы, когда он студентом жил у нее в пансионе».
Реэт снова свернула салфетку и положила обратно на стол. В буфете нашлась плитка шоколада, и она принялась грызть ее. Вытащив из ящика ночного столика залежавшиеся там после болезни полпакетика печенья «Альберт» и горсть сушеного винограда, она принялась медленно жевать, усевшись на своей кровати и заложив ногу на ногу. Слегка повернув голову вправо, она увидела себя в зеркале, в трех створках которого как раз умещались две кровати.
Там можно было увидеть женщину или, скорее, девушку небольшого роста, но пропорционально сложенную, с гибким, сильным телом. Чуть продолговатое лицо с тем оттенком кожи, что летом сильно загорает. Ильмар не любил косметики, но Реэт тем не менее мыла волосы ромашкой, время от времени красила брови, а глубинную помаду выбирала самых незаметных тонов. Ильмар не знал обо всех этих секретах, да ему и знать не полагалось.
Вдруг Реэт соскочила с кровати и подбежала к гардеробу.
И на самом деле, уже пора идти к портнихе, потому что весна приближается, а модные журналы уже заговорили о лете и даже об осени. Она прикладывала к себе то одно, то другое платье, поворачивалась перед зеркалом так и этак и соображала, какое из платьев нужно будет переделать, какое подарить. Часы в столовой пробили одиннадцать,
и Реэт быстро убрала платья обратно в гардероб, потому что по-настоящему ей уже давно следовало быть в постели.
Надев халат, она еще раз вернулась в зал, чтобы взять со стола под окном недочитанную книгу Гамсуна, и ей вдруг захотелось послушать немножко радио. Но все было скучно: гармоника из Стокгольма, Шопен из Варшавы, произнесенная хриплым голосом речь из Берлина. Наконец; она стала слушать заведенный где-то граммофон.
Протяжный, причудливый альт певицы вызывал тоску, почти слезы, что Реэт недолюбливала, хотя было приятно слегка помучить себя, досадить себе, наказать себя. Потом она сразу покончила с этим настроением, поворачивая рычажок то направо, то налево с такой быстротой, что каждой станции удавалось только пискнуть, только продемонстрировать свою великую бессмысленность. Она выключила приемник и с книжкой под мышкой поспешила в спальню, чтобы лечь в постель. Только что услышанная мелодия застряла в голове, гудела там и заставляла напевать: «11пс1 с1аз 8сЫ1Т...». Но мысли Реэт были далеко.
Под окном послышались мягкие шаги. «Идет!» — мелькнуло в голове. Все, что еще оставалось на Реэт, торопливо было расстегнуто, сброшено, и тогда — шмыг в постель.
Ничего и никого. Лишь тишина, и в этой тишине какая-то пустота, просачивающаяся из-за дверей нескольких комнат, столь мало обитаемых.
«Где это он пропадает так долго? Конечно, эти Орайыэ умеют приманивать людей, у них такой прекрасный стол, а Ильмар это ценит. Их файф о'клок продолжается до полуночи. Сидят там вместе и соревнуются в солидности. Беседа, обхождение, поклоны, манеры — все, все это' принимает такой же торжественно-застывший, скучный вид, как церковное облачение Ильмара, которое я не люблю. Но я хочу бегать, возиться, шалить, быть свободной, как летом в Соэкуру, когда разуюсь и никого не стыжусь.
Я, наверно, принадлежу к другому поколению. Со студентами я отлично умею ладить, болтать и даже шалить. Взять хотя бы этого Кукемелька, который в пьяном виде лезет со своими объяснениями в любви, а когда протрезвится, еле узнает и' похож тогда на побитую собаку. Но все же хороню хоть посмеяться над ним. Ильмару, конечно, все это известно, он только усмехается, он так все понимает, все мне позволяет, не ревнует и не сердится из-за шалостей, но это меня как-то сковывает, он доверяет мне
«И корабль с восемью парусами...» Песенка из «Трехгрошовой оперы» Б. Брехта и Курта Вейля больше, чем нужно, и это заставляет меня вести себя так, чтобы он мог мне доверять.
Но одного я не люблю. Не люблю, когда он уходит в свой кабинет и запирает дверь, чтобы я не могла мешать ему. Иногда это тянется несколько часов. Что он там делает, что высиживает? Иногда он говорит, что готовит там проповедь, иногда, что хочет просто остаться один на один с самим собой, а иногда, что хочет говорить со своим богом. Почему он не посвящает меня в свои мысли? Он никогда не пытался сделать меня верующей, не приказывал сложить руки для молитвы. Он не принуждает меня ни к чему — и это оскорбительно. Почему он так долго говорит со своим богом? Или он его не сразу находит, все равно, как у нашего старого приемника долго надо вертеть рычажок и искать, прежде чем найдешь нужную станцию? Я вообще не люблю его кабинет, там он уходит от меня, отдаляется иначе, чем в других местах. И на церковной кафедре он становится чужим для меня, особенно к концу проповеди, когда разгорячится; и ты видишь, как он сам начинает верить тому, что говорит. Но тут я не ревную, а даже горда, что он так умеет завораживать всех своими словами. Только иногда делается страшно, что он так далеко уносится от меня. Тогда мне хочется, чтобы он был ближе и проще. На меня нападает страх, что именно там, на кафедре, он настоящий, а передо мной, в обыденной жизни, он носит маску. Во всяком случае, у него, несомненно, два лица. Я могу прямо-таки приставать к нему, поддразнивать, кокетничать с ним, чтобы он начал гоняться за мной по комнатам, чтобы он поднял меня, чтобы раздел, как куклу, понес в постель, чтобы подбрасывал под потолок, целовал меня, грыз, кусал, желал бы меня, да, чтобы он со мной приходил в такой же экстаз, как на кафедре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91