Мне почему-то даже казалось, что Марко Рымик Вездесущий в душе был немного другой, лучше, не такой, за какого принимали его односельчане..
Некоторое потепление между нами наступило после Марковой болезни, свалившей его прошлой зимой. Что- то серьезное случилось с его почками, человек больше двух месяцев пролеживал бока в районной больнице, и оттуда, из Гуцульского, не контролируемый женой, он написал мне во Львов письмо, чтоб я достал, «если имеешь, Юрашку, к соседу мягкое сердце, заграничные лекарства, что записаны на этой рецептулке, которую высылаю вместе с пятью рублями...»
Лекарства я, конечно раздобыл и выслал. Наверное, они не очень помогли Марку, ибо когда в мае я заехал домой и посетил Вездесущего, то едва узнал его: сгорбился, бедняга, поседел, под глазами набухли синие круги, во всей его фигуре не осталось и следа прежней суетливости, из глаз напрочь утекла в песок, ушла в камень извечная его бодрость. Одним словом, передо мной был как бы другой человек, источенный слабостью.
Марка я застал в саду, он раскладывал там, где деревья стояли реже, кучку сухого хвороста, еловые ветки, охапки молодого бурьяна. Радио сообщило, что утром в Карпатах ожидаются заморозки, которые, чего доброго, могут опалить цвет яблонь, и Марко собирался на рассвете разжечь в саду костры, или, как любил говорить Нанашко Яков, «раздувать кадило», чтобы спасти яблони от мороза.
Он подал сухую вялую руку, которую перед тем старательно вытер о штаны, и улыбнулся:
— Видишь, Юрашку, помогли твои лекарства. Хожу-брожу.— И, спохватившись, добавил: — А денег хватило?
Нет, он не изменился, он остался Марком Вездесущим и в своей болезни, и в этом майском предвечерье, когда кругом цвели и пахли сады. Казалось: село наше, Каменное Поле, весь окружающий мир потонули, захлебнулись в розовых облаках, плывущих над землею, розовые облака ходили по земле пешком, а Марко Вез-
десухций, подкошенный болезнью, продолжал, как когда-то, бывало, здоровый, считать свои рублики. И видать, напрасно я доискивался в нем чего-то такого, другого, мудрого, что должно хотя бы под старость заглянуть к человеку.
Напрасно?
За мною вслед шаркала Рымикова Татьяна. Высокая, долговязая, она, еще больше высохшая, как антенна ловила все сказанные и еще не произнесенные Марком слова. Он, верно, почувствовал, как она слова его судит, ибо закричал с ненавистью:
— Ну что ты... пасешь меня, как овцу! Принеси-ка лучше вина. Да из бочонка расписного нацеди... того вина из медовой груши. Раз-два!
Татьяна неохотно послушалась.
Мы сидели за столиком под яблоней, уже цветущей, причащались вином из медовой груши, которое надо было пить не граненым стаканом, а нюхать, как божественный напиток, над нами роились пчелы... Мы утопали в розовых облаках — и в то же время не верилось и не думалось о Марковой болезни, я тогда сгоряча ляпнул:
— Ей-богу, жить прекрасно... сто лет жить.
— Для чего? — остановил меня Марко. Вопрос его был приперчен неподдельной горечью.— Хорошо, когда жизнь полная, Юрашку. А когда пустая, тогда что? Умрешь — и ничего после тебя не останется.
Я невольно представил себе Маркову могилу, на которой не вырос даже пырей. Это, наверное, было жестоко, но приговор села, довлевший над Марком Вездесущим, очевидно, одобрял также и я.
— Никогда и ничто не поздно... особенно не поздно становиться человеком, если даже завтра умрешь,— морализировал я и сразу же припомнил, что это были не мои слова, их я услышал, еще будучи маленьким, из уст вуйка Иосипа Паранькиного Мужа на одном из митингов у читальни, в сентябре тридцать девятого года. Ездил по селу чуть ли не ежедневно барабанщик верхом на коне, барабанил и призывал:
— Агей, все под читальню на митинг!!!
Я тоже бегал тогда на митинги из любопытства: мир тогда раскрывался передо мною глубокими страницами, и упали на эти страницы, как зерно в борозду, мудрые Иосиповы слова: «Никогда не поздно становиться человеком».
Помнил их и Марко Вездесущий, ибо произнес:
— Ая, Иосип-покойник тоже под старость становился человеком. Было ему ровно пятьдесят, когда в сороковом вступил в партию. И оставил после себя... в самом деле, оставил после себя гай-гай сколько добра: колхоз «17 сентября», который создал, и электростанцию на Белом потоке строил. Все хотел переделать, успеть. А не успел...
— Человек ведь не виноват, что он не успевает.
— Разве ж я его виню? Я лишь говорю: оставил человек многое. А на кладбище, на могиле, крестик накренился... напрочь про могилку его забыли. На кресте мастер вырубил: «Тут почивает раб божий Иосип Семянчук. Погиб в июне 1941 года». И все... мохом та надпись поросла. Потому и говорю: оставил многое... целый, считай, теперешний мир... Благодарности же, памяти от этого мира что-то не очень видно.
— Может быть, вуйко Марко, что покренившийся крест и мохом поросшая надпись про раба божьего Иосипа вас дожидаются... может, от вас зависит, чтоб память об Иосипе Семянчуке вами была разбужена?
Так я обращал в людскую веру и на людскую дорогу Марка Рымика Вездесущего; обращение, очевидно, было случайным — просто пришлось к слову, однако Марко Рымик Вездесущий смотрел на меня из глубины своего естества, и я внезапно понял, что мое «обращение» не упало на него неожиданно, нет, он сам уже не раз об этом думал и обмозговывал все.
— А что,— произнес он не спеша,— гроши у меня есть...— И сразу оглянулся, не подслушивает ли Татьяна.— Рублей у меня куры не клюют, чтоб я такой здоровый был, бо ж целую, считай, жизнь, мы с женою грошики те ковали. Достанутся кому-то, есть же какая- то родня. Та... если б оставить памятник Иосипу? Или старуха моя повесится от скупости... Как думаешь, Юрашку?
Мне еще неизвестно, поставит ли Марко Рымик Вездесущий памятник на могиле Иосипа Семянчука, да и кто знает, начнется ли с этого доброго дела новая его дорога... да и начнется ли она вообще, но если уж мы оказались на кладбище среди могил, то время попрощаться с Нанашком Яковом. Идут и идут люди — старые и малые — к его гробу, что стоит незаколочен- ным на бугорке свежей каменистой земли рядом с ямой.
Уже умолкли песни, которые должен был отпеть колхозный хор, уже отзвучали речи, отплаканы плачи и приговоры Вуйны Парасольки, люди в тишине, в скорби склонили головы перед Нанашком Яковом, лежащим на белом покрывале... Покрывало это постлано на снопиках конопли... конопля пахла точно так же, как в колыбе посреди колхозного сада, в которой мы с Нанашком Яковом скоротали не один вечер.
Пришла наконец и моя очередь попрощаться, я поцеловал его в лоб, поразивший меня холодом, и я, может, лишь теперь на самом деле поверил в Нанашкову смерть... поверил и положил ему под подушку камень с Каменного Поля, из колхозных наших садов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
Некоторое потепление между нами наступило после Марковой болезни, свалившей его прошлой зимой. Что- то серьезное случилось с его почками, человек больше двух месяцев пролеживал бока в районной больнице, и оттуда, из Гуцульского, не контролируемый женой, он написал мне во Львов письмо, чтоб я достал, «если имеешь, Юрашку, к соседу мягкое сердце, заграничные лекарства, что записаны на этой рецептулке, которую высылаю вместе с пятью рублями...»
Лекарства я, конечно раздобыл и выслал. Наверное, они не очень помогли Марку, ибо когда в мае я заехал домой и посетил Вездесущего, то едва узнал его: сгорбился, бедняга, поседел, под глазами набухли синие круги, во всей его фигуре не осталось и следа прежней суетливости, из глаз напрочь утекла в песок, ушла в камень извечная его бодрость. Одним словом, передо мной был как бы другой человек, источенный слабостью.
Марка я застал в саду, он раскладывал там, где деревья стояли реже, кучку сухого хвороста, еловые ветки, охапки молодого бурьяна. Радио сообщило, что утром в Карпатах ожидаются заморозки, которые, чего доброго, могут опалить цвет яблонь, и Марко собирался на рассвете разжечь в саду костры, или, как любил говорить Нанашко Яков, «раздувать кадило», чтобы спасти яблони от мороза.
Он подал сухую вялую руку, которую перед тем старательно вытер о штаны, и улыбнулся:
— Видишь, Юрашку, помогли твои лекарства. Хожу-брожу.— И, спохватившись, добавил: — А денег хватило?
Нет, он не изменился, он остался Марком Вездесущим и в своей болезни, и в этом майском предвечерье, когда кругом цвели и пахли сады. Казалось: село наше, Каменное Поле, весь окружающий мир потонули, захлебнулись в розовых облаках, плывущих над землею, розовые облака ходили по земле пешком, а Марко Вез-
десухций, подкошенный болезнью, продолжал, как когда-то, бывало, здоровый, считать свои рублики. И видать, напрасно я доискивался в нем чего-то такого, другого, мудрого, что должно хотя бы под старость заглянуть к человеку.
Напрасно?
За мною вслед шаркала Рымикова Татьяна. Высокая, долговязая, она, еще больше высохшая, как антенна ловила все сказанные и еще не произнесенные Марком слова. Он, верно, почувствовал, как она слова его судит, ибо закричал с ненавистью:
— Ну что ты... пасешь меня, как овцу! Принеси-ка лучше вина. Да из бочонка расписного нацеди... того вина из медовой груши. Раз-два!
Татьяна неохотно послушалась.
Мы сидели за столиком под яблоней, уже цветущей, причащались вином из медовой груши, которое надо было пить не граненым стаканом, а нюхать, как божественный напиток, над нами роились пчелы... Мы утопали в розовых облаках — и в то же время не верилось и не думалось о Марковой болезни, я тогда сгоряча ляпнул:
— Ей-богу, жить прекрасно... сто лет жить.
— Для чего? — остановил меня Марко. Вопрос его был приперчен неподдельной горечью.— Хорошо, когда жизнь полная, Юрашку. А когда пустая, тогда что? Умрешь — и ничего после тебя не останется.
Я невольно представил себе Маркову могилу, на которой не вырос даже пырей. Это, наверное, было жестоко, но приговор села, довлевший над Марком Вездесущим, очевидно, одобрял также и я.
— Никогда и ничто не поздно... особенно не поздно становиться человеком, если даже завтра умрешь,— морализировал я и сразу же припомнил, что это были не мои слова, их я услышал, еще будучи маленьким, из уст вуйка Иосипа Паранькиного Мужа на одном из митингов у читальни, в сентябре тридцать девятого года. Ездил по селу чуть ли не ежедневно барабанщик верхом на коне, барабанил и призывал:
— Агей, все под читальню на митинг!!!
Я тоже бегал тогда на митинги из любопытства: мир тогда раскрывался передо мною глубокими страницами, и упали на эти страницы, как зерно в борозду, мудрые Иосиповы слова: «Никогда не поздно становиться человеком».
Помнил их и Марко Вездесущий, ибо произнес:
— Ая, Иосип-покойник тоже под старость становился человеком. Было ему ровно пятьдесят, когда в сороковом вступил в партию. И оставил после себя... в самом деле, оставил после себя гай-гай сколько добра: колхоз «17 сентября», который создал, и электростанцию на Белом потоке строил. Все хотел переделать, успеть. А не успел...
— Человек ведь не виноват, что он не успевает.
— Разве ж я его виню? Я лишь говорю: оставил человек многое. А на кладбище, на могиле, крестик накренился... напрочь про могилку его забыли. На кресте мастер вырубил: «Тут почивает раб божий Иосип Семянчук. Погиб в июне 1941 года». И все... мохом та надпись поросла. Потому и говорю: оставил многое... целый, считай, теперешний мир... Благодарности же, памяти от этого мира что-то не очень видно.
— Может быть, вуйко Марко, что покренившийся крест и мохом поросшая надпись про раба божьего Иосипа вас дожидаются... может, от вас зависит, чтоб память об Иосипе Семянчуке вами была разбужена?
Так я обращал в людскую веру и на людскую дорогу Марка Рымика Вездесущего; обращение, очевидно, было случайным — просто пришлось к слову, однако Марко Рымик Вездесущий смотрел на меня из глубины своего естества, и я внезапно понял, что мое «обращение» не упало на него неожиданно, нет, он сам уже не раз об этом думал и обмозговывал все.
— А что,— произнес он не спеша,— гроши у меня есть...— И сразу оглянулся, не подслушивает ли Татьяна.— Рублей у меня куры не клюют, чтоб я такой здоровый был, бо ж целую, считай, жизнь, мы с женою грошики те ковали. Достанутся кому-то, есть же какая- то родня. Та... если б оставить памятник Иосипу? Или старуха моя повесится от скупости... Как думаешь, Юрашку?
Мне еще неизвестно, поставит ли Марко Рымик Вездесущий памятник на могиле Иосипа Семянчука, да и кто знает, начнется ли с этого доброго дела новая его дорога... да и начнется ли она вообще, но если уж мы оказались на кладбище среди могил, то время попрощаться с Нанашком Яковом. Идут и идут люди — старые и малые — к его гробу, что стоит незаколочен- ным на бугорке свежей каменистой земли рядом с ямой.
Уже умолкли песни, которые должен был отпеть колхозный хор, уже отзвучали речи, отплаканы плачи и приговоры Вуйны Парасольки, люди в тишине, в скорби склонили головы перед Нанашком Яковом, лежащим на белом покрывале... Покрывало это постлано на снопиках конопли... конопля пахла точно так же, как в колыбе посреди колхозного сада, в которой мы с Нанашком Яковом скоротали не один вечер.
Пришла наконец и моя очередь попрощаться, я поцеловал его в лоб, поразивший меня холодом, и я, может, лишь теперь на самом деле поверил в Нанашкову смерть... поверил и положил ему под подушку камень с Каменного Поля, из колхозных наших садов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86