Маричка целый год терпела мужево батрачество, на следующий же привела Федя к своему роду, пред очи батька да матери, и говорит им:
«Ото выпхали меня, мои золотые, за Федя, а у Федя ни скотинки, ни полонинки, а руки — как грабли.— И плачет: — Прошу вас, мой род, возьмите его к себе в кузницу работником. Да учите его, батько, хорошо, чтоб и у него руки человеческими стали».
Старик Демцюховский поднял крик, ибо где ж это видано и где в горах слыхано, чтобы зятю — чужому сыну — да передавать родовые медницкие тайны?!
Рассказывали, что весь вечер в хате Григора Демцюховского сверкали молнии и гремели громы; старик согласился взять Федя подсобником лишь тогда, когда Маричка в отчаянии пригрозила, что спалит дотла батькову хату и кузницу, а тюрьмы не побоится, потому что и так ей жить не на что.
Старик, знавший дочкин характер, подобрел и сказал Федю, который до сего времени скромно сопел в углу у посудной полки:
«Приходи завтра утром до кузни, хлопче... Завтра приходи, а ныне перед святыми образами и перед нами, честными, присягнись, что все, увиденное в кузнице, услышанное, чему научишься от меня, что познаешь самостоятельно, какие тайны тебе откроются,— никому больше, кроме сынов своих, если будут, не расскажешь и не покажешь, даже родной дочери не открывайся, ибо дочка — яблоневая веточка, что родит груши в чужом саду. Аминь».
На первые заработанные кузнечным ремеслом деньги он купил Маричке в Косоваче зонтик — парасольку. Кто знает, что стукнуло мужику в голову купить именно эту, такую непривычную в те времена в горах, чужую и, может, ненужную вещь, однако парасолька женщине понравилась. По надобности и без надобности ходила молодица с парасолькой, ну, а село имеет зоркие глаза и гибкий язык — сразу же и окрестили Маричку: «Глянь-ка, Парасольку бог принес».
Теперь, слышь, село не представляет, как оно могло бы жить без Вуйны Парасольки, без ее библейских печальных очей, без детской улыбки на увядших губах, без ее говора, что ткется, будто полотно на станке, без ее удивительной готовности прийти к каждому, кто нуждается в помощи. Парасольку зовут нянчить детей, присмотреть за больным, рвать в садах яблоки, обмывать покойника, петь на свадьбах; одинокая, давно овдовевшая, она и вправду принадлежит всему селу: ее кормят, одевают, колхоз заботится, чтобы было у нее на зиму топливо. На подворье у нее нет ни курицы, ни другой какой птицы, ибо какое бы то ни было хозяйство привязывало б Парасольку к хате, она же к хате никогда не тянется, ей каждодневно, ежеминутно необходимы люди, а она необходима людям.
Такой, какой знает ее сейчас село, Парасолька стала после того, как весной сорок пятого года пришли с фронта две похоронки — на мужа и на сына. Правда, не в тот же год и не через лето, а позднее, когда под кроной посаженной мною яблони в колхозном саду можно было укрыться от жары, я спросил Парасольку, что это с нею такое стряслось, ведь скупая была хозяйка, складывала копейку к копейке, а теперь совсем переменилась.
Она, Юрашку, пристально взглянула на меня и так ответила:
«А может, я стала сама собою, Якове, га? Может, смерти Федя и сына содрали с меня старую одежду, что была мне узкою? Да и тебе ли, Якове, спрашивать о том? Может, смотрю на тебя, как на образец, и все, что на образочке том,— для себя перерисовываю. Выходит, может, и хуже, не совсем ладно, тут-там черточки помельче... Но разве ж временами, Якове, знаешь, как надо творить людям добро?»
Я слушал ее, Юрашку, и удивлялся, где и когда подслушала Парасолька мои давние жалобы и мою давнюю печаль?
ТРИ НАУКИ НАНАШКА ЯКОВА
Ма первом уроке Нанашко Яков поднял вверх желтый от табачного дыма палец и торжественно произнес: Мои наука, Юрашку, в лес тебя не заведет; если не станешь мудрее — станешь богаче: я поделюсь с тобою, как сделаться невидимым. Ну, ну, прошу тебя, не таращи глаз и не ухмыляйся криво, я перенял от покойницы жены своей, а ты, Юрашку, помнишь, кем была дли меня Гейка, она ж прилетела ко мне птицей из предрассветного леса... В диком древнем лесу услышала она згу науку то ли от птиц, то ли от зверей; может, украдкой подслушала в шелесте трав, а может, на берегу озерка подняла Гейка ту тайну, выплеснувшуюся с глубокого дна... Довольно того, что Гейка ее знала, с ней жила и мне передала, когда настал ее последний час.
Так вот, Юрашку, для того, чтоб стать невидимым, надо проделать простую работу: на благовещение, в весенний день, а наиглубокую и наипрекрасную годину, когда гадюки выползают после зимней спячки погреться на солнце, убей одну змею. После отрежь ей голову и рано поутру в Святое воскресенье, когда люди еще не запели «Христос воскресе», вырой яму и посади вместе с зубком чеснока в безлюдном месте, где косарь не шаркнет косою, где олень копытцем на затопчет, где птица клювом не выклюет, где роса чудесной почки не зальет, а солнце не сожжет дочерна. Когда же будешь, Юрашку, сажать зубок чеснока и змеиную голову, не думай ни о жене, ни о детях, ни про любимую, ни про все три мира — близкий, далекий и чужой, ничего тебя, братчик мой, не должно касаться, все должен позабыть, а вместо того представь себе, как на белой стене нарисуй, выгоды, которые падут тебе под ноги, будто подстреленные куропатки, когда станешь невидимым: ты, примером, сможешь незамеченным, будто ветер, зашагивать к друзьям своим и к ворогам тоже и слушать, что доброго они тебе желают и какие черные заговоры плетут; если хочешь, то солнечным зайчиком, отразившимся от зеркальца, проникнешь в покои той женщины, какая снится тебе... которой, может, и нет на самом деле и она живет лишь в твоей фантазии; и откроются тебе, Юрашку, все дороги и все замки, все заклинания и все завязанные узлы, ты узришь толпы чертей, ведьм, упырей... и узришь людей, которые нечистой силе запродали свои души.
Так вот, этими будущими преимуществами, Юрашку, живи, дыши, вбирай их в легкие, в кровь, радуйся им — это будет порукой, это зубок чеснока со змеиною головой привьются и пустят корни. После, как выстрелит зеленое перышко, поливай его до рассвета, неся воду во рту из криницы. На самого Ивана на Купала в глухую полночь быстро, одним рывком, как взмахом ножа, сорви выпестованное перышко и приложи его ко лбу, приговаривая:
«Я вижу всех видимых и невидимых, маленьких и больших, меня же никто не видит ни днем, ни ночью, при солнце и при луне, ни во сне, ни наяву. Помогает мне в этом зелье, на пасху высаженное, на Ивана сорванное, и помогают те, что во пнях сидят, змеи мудрые».
Тогда случится...
Ох...
Ты можешь, Юрашку, сказать, что, когда в нашу Садовую Поляну три раза в день регулярно курсирует автобус, а в каждой хате есть телевизор, к лицу ли Нанашку Якову говорить, не то что верить в какое-то чудесное зелье?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
«Ото выпхали меня, мои золотые, за Федя, а у Федя ни скотинки, ни полонинки, а руки — как грабли.— И плачет: — Прошу вас, мой род, возьмите его к себе в кузницу работником. Да учите его, батько, хорошо, чтоб и у него руки человеческими стали».
Старик Демцюховский поднял крик, ибо где ж это видано и где в горах слыхано, чтобы зятю — чужому сыну — да передавать родовые медницкие тайны?!
Рассказывали, что весь вечер в хате Григора Демцюховского сверкали молнии и гремели громы; старик согласился взять Федя подсобником лишь тогда, когда Маричка в отчаянии пригрозила, что спалит дотла батькову хату и кузницу, а тюрьмы не побоится, потому что и так ей жить не на что.
Старик, знавший дочкин характер, подобрел и сказал Федю, который до сего времени скромно сопел в углу у посудной полки:
«Приходи завтра утром до кузни, хлопче... Завтра приходи, а ныне перед святыми образами и перед нами, честными, присягнись, что все, увиденное в кузнице, услышанное, чему научишься от меня, что познаешь самостоятельно, какие тайны тебе откроются,— никому больше, кроме сынов своих, если будут, не расскажешь и не покажешь, даже родной дочери не открывайся, ибо дочка — яблоневая веточка, что родит груши в чужом саду. Аминь».
На первые заработанные кузнечным ремеслом деньги он купил Маричке в Косоваче зонтик — парасольку. Кто знает, что стукнуло мужику в голову купить именно эту, такую непривычную в те времена в горах, чужую и, может, ненужную вещь, однако парасолька женщине понравилась. По надобности и без надобности ходила молодица с парасолькой, ну, а село имеет зоркие глаза и гибкий язык — сразу же и окрестили Маричку: «Глянь-ка, Парасольку бог принес».
Теперь, слышь, село не представляет, как оно могло бы жить без Вуйны Парасольки, без ее библейских печальных очей, без детской улыбки на увядших губах, без ее говора, что ткется, будто полотно на станке, без ее удивительной готовности прийти к каждому, кто нуждается в помощи. Парасольку зовут нянчить детей, присмотреть за больным, рвать в садах яблоки, обмывать покойника, петь на свадьбах; одинокая, давно овдовевшая, она и вправду принадлежит всему селу: ее кормят, одевают, колхоз заботится, чтобы было у нее на зиму топливо. На подворье у нее нет ни курицы, ни другой какой птицы, ибо какое бы то ни было хозяйство привязывало б Парасольку к хате, она же к хате никогда не тянется, ей каждодневно, ежеминутно необходимы люди, а она необходима людям.
Такой, какой знает ее сейчас село, Парасолька стала после того, как весной сорок пятого года пришли с фронта две похоронки — на мужа и на сына. Правда, не в тот же год и не через лето, а позднее, когда под кроной посаженной мною яблони в колхозном саду можно было укрыться от жары, я спросил Парасольку, что это с нею такое стряслось, ведь скупая была хозяйка, складывала копейку к копейке, а теперь совсем переменилась.
Она, Юрашку, пристально взглянула на меня и так ответила:
«А может, я стала сама собою, Якове, га? Может, смерти Федя и сына содрали с меня старую одежду, что была мне узкою? Да и тебе ли, Якове, спрашивать о том? Может, смотрю на тебя, как на образец, и все, что на образочке том,— для себя перерисовываю. Выходит, может, и хуже, не совсем ладно, тут-там черточки помельче... Но разве ж временами, Якове, знаешь, как надо творить людям добро?»
Я слушал ее, Юрашку, и удивлялся, где и когда подслушала Парасолька мои давние жалобы и мою давнюю печаль?
ТРИ НАУКИ НАНАШКА ЯКОВА
Ма первом уроке Нанашко Яков поднял вверх желтый от табачного дыма палец и торжественно произнес: Мои наука, Юрашку, в лес тебя не заведет; если не станешь мудрее — станешь богаче: я поделюсь с тобою, как сделаться невидимым. Ну, ну, прошу тебя, не таращи глаз и не ухмыляйся криво, я перенял от покойницы жены своей, а ты, Юрашку, помнишь, кем была дли меня Гейка, она ж прилетела ко мне птицей из предрассветного леса... В диком древнем лесу услышала она згу науку то ли от птиц, то ли от зверей; может, украдкой подслушала в шелесте трав, а может, на берегу озерка подняла Гейка ту тайну, выплеснувшуюся с глубокого дна... Довольно того, что Гейка ее знала, с ней жила и мне передала, когда настал ее последний час.
Так вот, Юрашку, для того, чтоб стать невидимым, надо проделать простую работу: на благовещение, в весенний день, а наиглубокую и наипрекрасную годину, когда гадюки выползают после зимней спячки погреться на солнце, убей одну змею. После отрежь ей голову и рано поутру в Святое воскресенье, когда люди еще не запели «Христос воскресе», вырой яму и посади вместе с зубком чеснока в безлюдном месте, где косарь не шаркнет косою, где олень копытцем на затопчет, где птица клювом не выклюет, где роса чудесной почки не зальет, а солнце не сожжет дочерна. Когда же будешь, Юрашку, сажать зубок чеснока и змеиную голову, не думай ни о жене, ни о детях, ни про любимую, ни про все три мира — близкий, далекий и чужой, ничего тебя, братчик мой, не должно касаться, все должен позабыть, а вместо того представь себе, как на белой стене нарисуй, выгоды, которые падут тебе под ноги, будто подстреленные куропатки, когда станешь невидимым: ты, примером, сможешь незамеченным, будто ветер, зашагивать к друзьям своим и к ворогам тоже и слушать, что доброго они тебе желают и какие черные заговоры плетут; если хочешь, то солнечным зайчиком, отразившимся от зеркальца, проникнешь в покои той женщины, какая снится тебе... которой, может, и нет на самом деле и она живет лишь в твоей фантазии; и откроются тебе, Юрашку, все дороги и все замки, все заклинания и все завязанные узлы, ты узришь толпы чертей, ведьм, упырей... и узришь людей, которые нечистой силе запродали свои души.
Так вот, этими будущими преимуществами, Юрашку, живи, дыши, вбирай их в легкие, в кровь, радуйся им — это будет порукой, это зубок чеснока со змеиною головой привьются и пустят корни. После, как выстрелит зеленое перышко, поливай его до рассвета, неся воду во рту из криницы. На самого Ивана на Купала в глухую полночь быстро, одним рывком, как взмахом ножа, сорви выпестованное перышко и приложи его ко лбу, приговаривая:
«Я вижу всех видимых и невидимых, маленьких и больших, меня же никто не видит ни днем, ни ночью, при солнце и при луне, ни во сне, ни наяву. Помогает мне в этом зелье, на пасху высаженное, на Ивана сорванное, и помогают те, что во пнях сидят, змеи мудрые».
Тогда случится...
Ох...
Ты можешь, Юрашку, сказать, что, когда в нашу Садовую Поляну три раза в день регулярно курсирует автобус, а в каждой хате есть телевизор, к лицу ли Нанашку Якову говорить, не то что верить в какое-то чудесное зелье?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86