С первого дня для будущих дорог, для всех троп я взваливаю на плечи внуку жернова, которые отписываю ему в наследство. Я не верю собственному скепсису и чужим нашептываниям, будто мой внук растолчет жернова в песок и засыплет им выбоины на дороге, чтоб легче было идти. Если так случится с нашими внуками (не случится! не исполнится!..), то кто же тогда понесет дальше те миры, что плавают, как рыбы, те голоса, те улыбки, те плачи, те свадьбы, тот пот Каменного Поля, тот житный дух?
13
Из Нанашковых писем во Львов:
«Теперь, Юрашку-братчику, когда школа давно готова и детишки со своими профессорами наполнили ее под самый потолок словно бы конским топотом, шумом, крикливым электрическим звонком, после которого враз западает тишина, я тоже, считай, стал ученым, словно бы закончил все десять классов в новой школе и могу прочитать на первом попавшемся телефонном столбе истертое правило: «Учись уму-разуму не до старости, а до того мгновенья, пока пани в белом не взмахнет над тобой косою».
Пишу тебе под впечатлением беседы с нашим новым учителем истории, который прозывается Олегом Мудри- ком. Хлопец, даром что родом из города, из асфальтированного, таким образом, тротуара, потихоньку врастает в Каменное Поле, пускает в него свои корешки. Я не знаю еще, что его в Садовую Поляну, на край света, загнало: юношеское любопытство, эта модная ныне романтика, о которой пишут в газетах, элементарная люд-
екая порядочность, что, мол, надо честно отработать после института положенные годы, завлекли его, может, наши горы, то ли здесь, на Каменном Поле, человек хочет вблизи присмотреться к самому себе? Как бы там, Юрашку, ни было, но именно Олег Мудрик принародно, слышь, упрекнул меня за то, что четыре года назад сельское начальство — и я был при этом — снесло на толоке корчму посреди села и на ее месте построило школу. Я, не долго думая,— ты меня ведь знаешь,—покрутил пальцем у виска и говорю: «Гой, а постыдился б, товарищ учитель, при честных людях и не за рюмкой горилки такие немудрые речи говорить. Что такое корчма?.. Корчма — то есть, прошу вас, темнота, грязь, обираловка. А школа — ясное солнце. Разве ж, братчик мой со- лоденький, не символично, как писал в районной газете товарищ Пархоменко, сам редактор, что на месте корчмы при советской власти построили школу?» Учитель истории, Мудрик этот, на мои слова не разгневался, даже поддакнул: «А как же, Якове Климовичу, про символы вы хорошо сказали. Что символично, то символично: прежде корчма, а теперь — школа...» Я его перебил: «А тебе что-то, братчик мой солоденький, не понравилось? Ты против? Ты сделал бы иначе?» — «Может, сделал бы точно так же, не знаю, потому что место под школу очень удобное. Но корчму... пусть бы по бревнышку колхозные мастера разобрали и перевезли на новое место, на Монастырскую, скажем, пустошь. Какой там музей можно было бы создать».— «Музей? Из грязи, из угара алкогольного, из детских всхлипов, из женского вытья?» Я уже кричал на него, на этого не очень уж и мудрого, как мне казалось, Мудрика, я уже насмехался над ним, я уже поплевал на руки, чтоб гнуть из него колеса, и газды, бывшие при разговоре, пускали смех в усы. А Мудрик такое сказал на это: «Может, и не в музее суть, Климович, бог с ним, с музеем. Только как же нам быть со свидетелями?» — «С какими еще свидетелями?» — спросил я осторожно, ибо человек как-никак институты кончал и мог запросто взять меня на мушку. «А с теми свидетелями, что помнят о грязи, о болях, о слезах, о торбах нищенствующих, о лицитациях. Кто посвидетельствует обо всем этом?» И газды, мои соседи, поглядели друг на друга, словно бы спрашивая: «В самом деле, кто посвидетельствует?» Из рассказов, слышанных мною от батька покойного и от старших людей, которые помнили, как засевались на Каменном Поле и вырастали каменья, знают, что корчма чернела в лозах посреди выгона лет двести, а может, и больше — с тех пор, как возникло наше село. Не напрасно в старинных книгах сельской управы она числилась под номером первым.
В разные времена корчма и называлась по-разному: то — Гершкова, то — Цаликова, то — старой Срулихи; при твоей уже памяти, Юрашку, стоял за стойкой Срулишин Йосько — такой себе веселый пейсатый чертик, который был ростом мелковат, на язык — грязен, а на долги — терпелив. Так вот, слышь, веселый Йосько прибил над крыльцом вывеску с надписью: «Ресторация «Рай и Пекло». Смех был, да и только, ибо до сих пор не знаю, где размещался рай, а где — пекло. Наверное, райская жизнь была на той половине, где жил со своим кагалом Йосько, а там, где хлоп-гуцул заливал беду «монополькой», было истинное пекло.
Время как будто бы не имело над корчмою железной власти: рубленная из толстенных колод в углы, вся прокуренная и провонявшая горилкой, она не качнулась ни вправо, ни влево, лишь потрескивала под тяжестью позеленевшей черепицы и медленно погружалась в землю. Ее обходили стороной даже войны: людские хаты горели, как свечки, а корчму зажигательная пуля не задела, как ведьму.
После войны, после тех клокочущих лет, когда господские усадьбы разбирали по прутику, корчма стояла на выгоне, как слепая баба: без окон, без дверей. Люди то ли позабыли о ней, то ли делали вид, что не замечают. Корчма, считай, умерла, в ней по ночам постанывали совы, а днем через окна в нее бегали ребятишки, которые объелись дома. Так продолжалось до тех пор, пока Головиха Юстина не вызвала из области инженеров, которые обмерили выгон, а корчму велели завалить.
Головиха Юстина на митинге перед тем, как должны были снести корчму, а школу закладывать, перед всем селом, сбежавшимся на эту оказию, при районном начальстве и на глазах областных и столичных корреспондентов громко говорила в микрофон, чтоб не только люди, но и чтобы сады наши услышали, и наши леса, и наши кресты кладбищенские, что Каменное Поле дождалось еще одного великого праздника: начинаем
строить среднюю школу на том самом месте, где эксплуататоры-кровососы, построив корчму, высасывали из бедного человека пот и кровь до тех пор, пока свет в его глазах, глазах бедного человека, не помутится и не погаснет навсегда. Зачем, товарищи колхозники, соседи близкие и дальние, за примерами ходить бог знает куда, когда довольно вспомнить моего деда Луку Буждыгана, который делал скрипки и цимбалы. На Буждыгановых цимбалах до сих пор играют в нашем селе — что, может, неправду говорю? — а мастер сгорел... Срулишин Йосько пустил с молотка за долги и земельку, какая была, и скотинку, и скрипку, и цимбалы, и хатенку, и, наверное, бабку Буждыганку продал бы Йосько, если б кто купил. Так было...
Ныне пробил для корчмы последний час: мы ее разрушим, затопчем, чтоб и следа от нее не осталось, ни духа, ни памяти, ни воспоминаний.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86