не скрипнула калитка, не заныла дверь. Переступил высокий порог хаты, сделал движение, чтобы сбросить с плеча мокрые сумы, и хотел упрекнуть домашних за то, что никто не встречает газду из Львова и никто по нему не скучает. А еще намеревался в эту же секунду смахнуть с лица капли дождя. Однако мокрые сумы не сбросил, домашних не упрекнул, не утер с лица капли, все это теперь не имело значения — замер. Баба Настуня, сидевшая на лавке у посудной полки, приложила палец к губам, предостерегая: пс-сс, газдонько молодой, потерпи, не расплескивай тишину, не растопчи ее постолами. Ибо видишь, что в нашей хате творится-деется.
Яков, правду говоря, не сразу и понял, что творится в его хате. За столом под образами боком к двери сидела Гейка, подперев голову обеими руками; для Гейки сейчас, очевидно, мир не существовал, не было его дождей и громов, был лишь на свете Иосип Паранькин Муж, который тоже сидел за столом спиной к двери; этот Яковом проклятый и выброшенный на помойку, как падаль, Иосип Паранькин Муж горбился, прямо грудью ложился на стол, растопыривши локти; горбом своим, локтями, худым затылком, всем высохшим, измочаленным в труде телом, казалось, Иосип влез в раскрытую книгу, лежащую перед ним.
Книжка? Яков ничего не понимал.
Эти сгорбившиеся от тяжелой работы, перекошенные плечи в латаном-перелатаном киптаре, эти редкие, серые от седины волосы, жирными патлами спадавшие на ворот, эти торчковатые уши, похожие на грибы козари после первого заморозка, Яков, наверное, узнал бы среди ночи на краю земли. Все в Иосиповой особе было ненавистно и гадко ему. И потому, увидев его здесь, в доме, а не на краю земли. Яков побледнел от гнева. Клокотала в нем брань: что, да как этот курвий сын решился переступить высокий порог этой хаты?! Да как он посмел сесть за тот самый стол, на котором снарядили бы его на тот свет, если бы пуля этого поганца попала в цель?
Книжка... Что книжка?
Откуда было Якову ждать ответа на клекот, бившийся в нем, как связанный зверь? Гейка продолжала сидеть за столом, грома и дожди обходили ее стороной, она засмотрелась на то, что делал Иосип Паранькин Муж; Иосип тоже продолжал горбиться, как косарь на ЛУГУ» У него и в ухе не зачесалось, что явился из Львова молодой Розлуч. Только баба Настуня, верно, уловила настрой Якова, потому палец с губ не снимала, но теперь уже палец означал совсем иное: «Ну, хватит, Якове... Ну, обуздай свой гнев, как горячего коня. Ну, будь добрым. Видишь — книжка?»
Что «книжка»?
Яков мысленно оттолкнул старуху, пустил злого пса впереди себя и, не снимая ни мокрую крысаню, ни сумы, вместе с дождем, с громами, с сумерками и молниями заковылял к столу; долго ли, коротко ковылял, первой опомнилась Гейка, она обрадовалась и вспыхнула, как роза, осветила его зелеными глазищами; глаза Гейки привязали невидимого пса, громы сразу разлетелись, как горшки, и умолкли, а молнии превратились в радуги. Все зависит от настроения: теперь Яков засеял хату радугами от пола до потолка, стало ему хорошо и уютно, теперь мог он без горячки расспрашивать домашних, как очутился здесь Иосип Паранькин Муж. Однако и слова не вымолвил, а уже поднялся Иосип:
— А добрый вечер вам, газда... и най-таки будет добрый, ибо рано или поздно должны мы были встретиться и по-людски развязать то, что черт меж нами завязал. Я приходил сюда, до вашей усадьбы, как на покаяние, а Гейка взялась учить меня письму.
Письму?..
Говорил Иосип Паранькин Муж почтительно, с достоинством, не гнул шею, как бывало, чтобы выказать покорность и стать незаметным, как муравьишко. Это
было новым в его жизни, Иосипа словно бы подменили. Спокойствие и достоинство нелегко давались в руки, был он еще полон собой вчерашним и позавчерашним, сиделось ему как на гвоздях, и оттого бедолага потел и шмыгал простуженным носом. Однако все же боролся с собою, поглядывая на Гейку; Гейка, видать, простила ему предательский выстрел, и Яков даже сгоряча подумал, не поделилась ли она случайно из щедрости тайной вод и трав.
Тайна...
Может, тайна таилась в грифеле, который держал Иосип в черных пальцах? Школяры в Садовой Поляне называли грифели «рысиками», ими писали в школах целое столетие; Иосип Паранькин Муж понапрасну потратил почти весь свой век, а «рысика» не касался — разве ж родичи его приучали к письму и книге?.. Приучали больше, когда подрастал, к батогу, к сокире, к косе, к лесорубскому рогачу — это твой, сынок, хлеб и твой труд. А ныне, гляньте, человек предал прежнюю работу, старые орудия и намалевал грифелем на оловянной табличке целый табунчик литер: «а», «б», «в»... Литеры выходили пузатенькими и хвостатыми, как старые вороны, присевшие отдохнуть на тонюсенькие прутики линеек, но Иосип радовался им, любовался этими значками, что означали звуки... значками можно было, будто ключами, открыть книжку — букварь, лежавший перед ним на столе.
И это было колдовство, таинство таинств...
— На что это вам, вуйко? — вырвалось осуждающе у Якова.— В ваши годы...
Гейка стрельнула в него гневным оком и придвинула к себе табличку с написанными буквами. Были ей, видать, эти хвостатые запоздалые птицы на тонюсеньких прутиках чем-то дороги. Яков смутился и поправился:
— ...в ваши годы трудно учиться.
Иосип Паранькин Муж качал головою — словно бы соглашался, он всегда со всеми наперед соглашался; голова его привычно поддакивала, и привычная угодливая улыбка выползала под рыжий прокуренный ус, и шея, казалось, вот-вот сломается.
А не сломалась. Иосип выпрямился и ответил:
— Думаете, Якове, мой газдонька, из мудрости и из добра большого взял я тогда у Лукина Короля заряженную винтовку, га? Пусть до утра не доживу, если брешу,— костлявым кулаком, в котором зажат «рысик», Иосип стукнул себя в грудь.— От черной темноты, а как же. У человека как будто бы и глаза есть, ан нет, когда в голове темнота — глазами не видит. Слепой.—Он помолчал, размышляя о глазах, которые ничего не видят.— А еще взял я тот обрез, кару мою, позор, от бедной бедности,— продолжил минуту спустя.— То все одно, что беднота, что — темнота. Когда христианин бедный и детвора ему уши обгрызает, так он, будьте уверены, к тому же еще глупый и злой. Вот тогда тычут ему в руки обрез, что-нибудь там обещают... обещают — святый боже, святый верный — целый морг букового леса и приказывают: «Стреляй!»
— Когда человек в норе, он как волк. На солнце его выводить надо, на ветер, на свет,— произнесла Гейка.
— Да разве ж я против? — защищался Яков.— Только разве помогут, выведут ли на солнце эти ваши «а» и «б»? — кивнул на табличку с написанным.
— Ваша Гейка говорит: помогут и выведут. Книжки... Слово...
— Будто добро в книжках, среди бумаг? — спросил Яков и самого себя, и Гейку, и Иосипа Паранькиного Мужа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
Яков, правду говоря, не сразу и понял, что творится в его хате. За столом под образами боком к двери сидела Гейка, подперев голову обеими руками; для Гейки сейчас, очевидно, мир не существовал, не было его дождей и громов, был лишь на свете Иосип Паранькин Муж, который тоже сидел за столом спиной к двери; этот Яковом проклятый и выброшенный на помойку, как падаль, Иосип Паранькин Муж горбился, прямо грудью ложился на стол, растопыривши локти; горбом своим, локтями, худым затылком, всем высохшим, измочаленным в труде телом, казалось, Иосип влез в раскрытую книгу, лежащую перед ним.
Книжка? Яков ничего не понимал.
Эти сгорбившиеся от тяжелой работы, перекошенные плечи в латаном-перелатаном киптаре, эти редкие, серые от седины волосы, жирными патлами спадавшие на ворот, эти торчковатые уши, похожие на грибы козари после первого заморозка, Яков, наверное, узнал бы среди ночи на краю земли. Все в Иосиповой особе было ненавистно и гадко ему. И потому, увидев его здесь, в доме, а не на краю земли. Яков побледнел от гнева. Клокотала в нем брань: что, да как этот курвий сын решился переступить высокий порог этой хаты?! Да как он посмел сесть за тот самый стол, на котором снарядили бы его на тот свет, если бы пуля этого поганца попала в цель?
Книжка... Что книжка?
Откуда было Якову ждать ответа на клекот, бившийся в нем, как связанный зверь? Гейка продолжала сидеть за столом, грома и дожди обходили ее стороной, она засмотрелась на то, что делал Иосип Паранькин Муж; Иосип тоже продолжал горбиться, как косарь на ЛУГУ» У него и в ухе не зачесалось, что явился из Львова молодой Розлуч. Только баба Настуня, верно, уловила настрой Якова, потому палец с губ не снимала, но теперь уже палец означал совсем иное: «Ну, хватит, Якове... Ну, обуздай свой гнев, как горячего коня. Ну, будь добрым. Видишь — книжка?»
Что «книжка»?
Яков мысленно оттолкнул старуху, пустил злого пса впереди себя и, не снимая ни мокрую крысаню, ни сумы, вместе с дождем, с громами, с сумерками и молниями заковылял к столу; долго ли, коротко ковылял, первой опомнилась Гейка, она обрадовалась и вспыхнула, как роза, осветила его зелеными глазищами; глаза Гейки привязали невидимого пса, громы сразу разлетелись, как горшки, и умолкли, а молнии превратились в радуги. Все зависит от настроения: теперь Яков засеял хату радугами от пола до потолка, стало ему хорошо и уютно, теперь мог он без горячки расспрашивать домашних, как очутился здесь Иосип Паранькин Муж. Однако и слова не вымолвил, а уже поднялся Иосип:
— А добрый вечер вам, газда... и най-таки будет добрый, ибо рано или поздно должны мы были встретиться и по-людски развязать то, что черт меж нами завязал. Я приходил сюда, до вашей усадьбы, как на покаяние, а Гейка взялась учить меня письму.
Письму?..
Говорил Иосип Паранькин Муж почтительно, с достоинством, не гнул шею, как бывало, чтобы выказать покорность и стать незаметным, как муравьишко. Это
было новым в его жизни, Иосипа словно бы подменили. Спокойствие и достоинство нелегко давались в руки, был он еще полон собой вчерашним и позавчерашним, сиделось ему как на гвоздях, и оттого бедолага потел и шмыгал простуженным носом. Однако все же боролся с собою, поглядывая на Гейку; Гейка, видать, простила ему предательский выстрел, и Яков даже сгоряча подумал, не поделилась ли она случайно из щедрости тайной вод и трав.
Тайна...
Может, тайна таилась в грифеле, который держал Иосип в черных пальцах? Школяры в Садовой Поляне называли грифели «рысиками», ими писали в школах целое столетие; Иосип Паранькин Муж понапрасну потратил почти весь свой век, а «рысика» не касался — разве ж родичи его приучали к письму и книге?.. Приучали больше, когда подрастал, к батогу, к сокире, к косе, к лесорубскому рогачу — это твой, сынок, хлеб и твой труд. А ныне, гляньте, человек предал прежнюю работу, старые орудия и намалевал грифелем на оловянной табличке целый табунчик литер: «а», «б», «в»... Литеры выходили пузатенькими и хвостатыми, как старые вороны, присевшие отдохнуть на тонюсенькие прутики линеек, но Иосип радовался им, любовался этими значками, что означали звуки... значками можно было, будто ключами, открыть книжку — букварь, лежавший перед ним на столе.
И это было колдовство, таинство таинств...
— На что это вам, вуйко? — вырвалось осуждающе у Якова.— В ваши годы...
Гейка стрельнула в него гневным оком и придвинула к себе табличку с написанными буквами. Были ей, видать, эти хвостатые запоздалые птицы на тонюсеньких прутиках чем-то дороги. Яков смутился и поправился:
— ...в ваши годы трудно учиться.
Иосип Паранькин Муж качал головою — словно бы соглашался, он всегда со всеми наперед соглашался; голова его привычно поддакивала, и привычная угодливая улыбка выползала под рыжий прокуренный ус, и шея, казалось, вот-вот сломается.
А не сломалась. Иосип выпрямился и ответил:
— Думаете, Якове, мой газдонька, из мудрости и из добра большого взял я тогда у Лукина Короля заряженную винтовку, га? Пусть до утра не доживу, если брешу,— костлявым кулаком, в котором зажат «рысик», Иосип стукнул себя в грудь.— От черной темноты, а как же. У человека как будто бы и глаза есть, ан нет, когда в голове темнота — глазами не видит. Слепой.—Он помолчал, размышляя о глазах, которые ничего не видят.— А еще взял я тот обрез, кару мою, позор, от бедной бедности,— продолжил минуту спустя.— То все одно, что беднота, что — темнота. Когда христианин бедный и детвора ему уши обгрызает, так он, будьте уверены, к тому же еще глупый и злой. Вот тогда тычут ему в руки обрез, что-нибудь там обещают... обещают — святый боже, святый верный — целый морг букового леса и приказывают: «Стреляй!»
— Когда человек в норе, он как волк. На солнце его выводить надо, на ветер, на свет,— произнесла Гейка.
— Да разве ж я против? — защищался Яков.— Только разве помогут, выведут ли на солнце эти ваши «а» и «б»? — кивнул на табличку с написанным.
— Ваша Гейка говорит: помогут и выведут. Книжки... Слово...
— Будто добро в книжках, среди бумаг? — спросил Яков и самого себя, и Гейку, и Иосипа Паранькиного Мужа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86