.. Это ничего, что они трошки выблескивают голым телом. Дети малые спят, старички набожные со старушками поглохли, песни ж мои слышат лишь те, кто должен услышать, у кого кровь играет.
Я, правду говоря, не узнавал солидного и молчаливого Пашу Духовича. Бывало, слова из него клещами не вытащишь, а тут стоял передо мною разговорчивый человек.
Он грозил мне пальцем:
— Ты что, Юрашку, на меня так смотришь: не тот Пашка, каким был? Я, человече, немножко пьян, но все вижу.
Мне говорили, что от трактора вы отреклись? — спросил и напрямик.
Отрекся, а что? — ответил. Сел на бугорок, и пристроился рядом. Мы закурили. Ночь, как корабль, на высоких мачтах которого светились звезды, плыла через притихшее село.— Я думал, Юрашку: откажусь от машинерии и стану самим собою, таким, каким и должен быть... Я почему-то всю жизнь считал, что я другой, не нелюдимый, не молчаливый, а веселый, компанейский, с песнями на языке. Просто... не было у меня времени себя показать: трактор, поле, жена, детишки. За эти два месяца, с тех пор как отказался от трактора, пытаюсь быть самим собой — переделывал себя, ломал. Где трудно было — помогал горилкой.
— Разве трудно уже на тракторе, уважаемый? Старость?
— Ты что? — обиделся он.— Какая старость в шестьдесят лет? Гей, да если б людей не стыдился, да если б не чтил память покойницы своей Параски, так еще бы по молодицам-душкам побегал, как жеребчик. А ты говоришь, Юрашку, старость. Была другая причина, по которой ушел я с трактора. Я сызмальства рос возле коней. У богачей служил... у Клима Розлуча, у Данильча Войтова Сына, а больше всего — у Петра Курчака. Богатей этот конями торговал, и я возле него, как цыган, конским духом пропитался. После, при немцах, схватили человека в облаве в Косоваче и — фарен нах Бавария. Прощайте, мои лошадки, ибо герр бауэр Рудольф Ногель приставил меня к машинерии. А колхоз настал — кому ж на трактор сесть, как не Паше Духовичу, он у бауэра на технике зубы съел. Кто, человече, знал, что зубы, может, мне у бауэра и повыбивали?! Вот так, изъездил я свои годы вдоль и поперек на тракторе, а кони по мне ржали. А тут после рождества говорю Колоколову Савве, нашему бригадиру: «Так и так, Савва, отпусти из бригады. Буду проситься у го- ловихи Юстины, чтоб перевела в ездовые. Как раз умер фирман Семань Тунькин, кони свободны, га?» Колоколов мне на то: «Вы в самом деле, Павле, сдурели. Так над вами ж кони ржать будут». Я стоял на своем: «А пускай ржут, Савва. Я, может, жизнь себе испортил на тракторе, поправлять надо, пока не поздно, возле коней».
— Ну и что? — Я вспомнил своего батька, его фирманский скупой заработок. И его любовь... он любил дорогу и коней.
— Та ничего. Второй месяц роскошествую. Вдыхаю конский пот, пахнут мне конские булки. Ты понимаешь... Работа хотя и нелегкая, но веселая: и ныне пьян, и вчера пьян был, и позавчера, и завтра выпью. Куда ж от людского угощения поденешься? Что-нибудь подвезешь — деньги суют, а я не беру, на что они мне. Тогда: «Может, уважаемый, наперсток вина?» Тот — наперсток, этот — наперсток... Как тут не запоешь, Юрашку?!
— И всегда так будет?
Паша Духович долго молчал. Потом далеко отшвырнул окурок.
— Как тебе сказать...— мялся.— Сам себе боюсь
признаться. Я думал, что навеки избавился от трактора. Себя, того, молодого, как будто бы нашел, работая с лошадьми. Теперь чувствую: тоскливо мне без трактора. И я не тот... не с молодых, слышь, весен я уже не конный, я тракторный. За двадцать пять лет человек изменился. Или как скажешь?
Он не ждал ответа, сам все решил. Поднялся с бугорка, пожал мне руку и поплелся тропинкой вверх домой, в ночь. И уже оттуда, из темноты, крикнул:
— На Каменном Поле, в саду, междурядья пахать надо. С тех пор, как стоит сад,— с тех пор я пашу междурядья. Как теперь без меня, га? — доказывал он мне, словно бы я вручил ему кнут.
На том и закончилась карьера ездового старика Духовича. Скинул он шляпу-крысаню и попросил прощения у своего «Беларуса». А я, вечерами отсунув белый лист бумаги, все жду, что, идя мимо моей хаты, Духович вновь запоет о том, как гуцул с гуцулкою готовили под елкой завтрак. Напрасно. Тихо.
Я не ожидал, что в книге про Каменное Поле так много места займет солдатский февральский «огонек» в сельской кофейне; я возвращаюсь к нему, кажется, третий раз, а он все еще горит и не гаснет, хотя за столами выпито немало... хотя кое-кто из бывших фронтовиков посапывает носом, положив голову на руки, а то и просто на стол, хотя время уже позднее...
Время и вправду позднее, где-то около двенадцати, а дождь за окном не унимается, до конца смывая с Веснярки снега, и благодаря этому дождю, потоками стекающему по стеклянным стенам кофейни, я лишь теперь замечаю, что на улице толпятся и не расходятся люди. Изредка кто-то из них подступал поближе, прижимался лицом к стеклу и долго блуждал глазами, ища в кофейне отца или мужа: ожидание, вероятно, длилось весь вечер... и весь этот вечер домашние ждали своих фронтовиков, чтобы сквозь дождь и бушующие потоки довести их безопасно до хаты, однако никто не решился войти внутрь, чтобы поторопить кого-нибудь или осудить. Кофейня светится как стеклянный куб, на глазах у всего села в стеклянном этом кубе сидят и веселятся люди, прошедшие фронты, поминутно заглядывая в глаза смерти; завтра эти люди рассеются по селу, разойдутся по работам, медали свои и ордена положат на дно сундуков и уже ничем не будут отличаться, внешне по крайней мере, от младших и старших соседей. Но это будет завтра, а сегодня они даже в собственных глазах и в глазах тех, кто наблюдает за ними через заплаканные окна, выглядят словно бы больше, выше, а может быть, и святее других.
Лишь один человек решился переступить никем не установленную и не очерченную ни мелом, ни краской, но никем из «чужих» и не переступаемую черту. Была то Вуйна Маричка Парасолька. В кирзовых сапогах, в черной болоньевой куртке, вся мокрая и забрызганная грязью, она скрипнула дверьми и, переступив порог под захмелевшими взглядами, смело двинулась, оставляя на сверкающем паркете грязные следы, к боковому столу, за которым сидела председательша Юстина. Я заметил: Юстина Николаевна гневно блеснула черными, как сливы, глазами и сделала движение, чтобы подняться и, вероятно, предостеречь о том, что Вуйне Парасольке нечего делать среди мужчин, прошедших войну. Но Савва Колоколов, муж председательши, предупредительно положил свою ладонь на руку Юстины, мол, гаси, жена, взгляд, сиди тихо и слушай, что скажет Вуйна Парасолька.
Вуйна Парасолька без слов выкладывала из кармана болоньевой куртки мокрые темные камушки, большие и маленькие,— выросла пирамидка. Никто не понимал, что хотела сказать этими камушками Вуйна Парасолька и что все это должно было означать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
Я, правду говоря, не узнавал солидного и молчаливого Пашу Духовича. Бывало, слова из него клещами не вытащишь, а тут стоял передо мною разговорчивый человек.
Он грозил мне пальцем:
— Ты что, Юрашку, на меня так смотришь: не тот Пашка, каким был? Я, человече, немножко пьян, но все вижу.
Мне говорили, что от трактора вы отреклись? — спросил и напрямик.
Отрекся, а что? — ответил. Сел на бугорок, и пристроился рядом. Мы закурили. Ночь, как корабль, на высоких мачтах которого светились звезды, плыла через притихшее село.— Я думал, Юрашку: откажусь от машинерии и стану самим собою, таким, каким и должен быть... Я почему-то всю жизнь считал, что я другой, не нелюдимый, не молчаливый, а веселый, компанейский, с песнями на языке. Просто... не было у меня времени себя показать: трактор, поле, жена, детишки. За эти два месяца, с тех пор как отказался от трактора, пытаюсь быть самим собой — переделывал себя, ломал. Где трудно было — помогал горилкой.
— Разве трудно уже на тракторе, уважаемый? Старость?
— Ты что? — обиделся он.— Какая старость в шестьдесят лет? Гей, да если б людей не стыдился, да если б не чтил память покойницы своей Параски, так еще бы по молодицам-душкам побегал, как жеребчик. А ты говоришь, Юрашку, старость. Была другая причина, по которой ушел я с трактора. Я сызмальства рос возле коней. У богачей служил... у Клима Розлуча, у Данильча Войтова Сына, а больше всего — у Петра Курчака. Богатей этот конями торговал, и я возле него, как цыган, конским духом пропитался. После, при немцах, схватили человека в облаве в Косоваче и — фарен нах Бавария. Прощайте, мои лошадки, ибо герр бауэр Рудольф Ногель приставил меня к машинерии. А колхоз настал — кому ж на трактор сесть, как не Паше Духовичу, он у бауэра на технике зубы съел. Кто, человече, знал, что зубы, может, мне у бауэра и повыбивали?! Вот так, изъездил я свои годы вдоль и поперек на тракторе, а кони по мне ржали. А тут после рождества говорю Колоколову Савве, нашему бригадиру: «Так и так, Савва, отпусти из бригады. Буду проситься у го- ловихи Юстины, чтоб перевела в ездовые. Как раз умер фирман Семань Тунькин, кони свободны, га?» Колоколов мне на то: «Вы в самом деле, Павле, сдурели. Так над вами ж кони ржать будут». Я стоял на своем: «А пускай ржут, Савва. Я, может, жизнь себе испортил на тракторе, поправлять надо, пока не поздно, возле коней».
— Ну и что? — Я вспомнил своего батька, его фирманский скупой заработок. И его любовь... он любил дорогу и коней.
— Та ничего. Второй месяц роскошествую. Вдыхаю конский пот, пахнут мне конские булки. Ты понимаешь... Работа хотя и нелегкая, но веселая: и ныне пьян, и вчера пьян был, и позавчера, и завтра выпью. Куда ж от людского угощения поденешься? Что-нибудь подвезешь — деньги суют, а я не беру, на что они мне. Тогда: «Может, уважаемый, наперсток вина?» Тот — наперсток, этот — наперсток... Как тут не запоешь, Юрашку?!
— И всегда так будет?
Паша Духович долго молчал. Потом далеко отшвырнул окурок.
— Как тебе сказать...— мялся.— Сам себе боюсь
признаться. Я думал, что навеки избавился от трактора. Себя, того, молодого, как будто бы нашел, работая с лошадьми. Теперь чувствую: тоскливо мне без трактора. И я не тот... не с молодых, слышь, весен я уже не конный, я тракторный. За двадцать пять лет человек изменился. Или как скажешь?
Он не ждал ответа, сам все решил. Поднялся с бугорка, пожал мне руку и поплелся тропинкой вверх домой, в ночь. И уже оттуда, из темноты, крикнул:
— На Каменном Поле, в саду, междурядья пахать надо. С тех пор, как стоит сад,— с тех пор я пашу междурядья. Как теперь без меня, га? — доказывал он мне, словно бы я вручил ему кнут.
На том и закончилась карьера ездового старика Духовича. Скинул он шляпу-крысаню и попросил прощения у своего «Беларуса». А я, вечерами отсунув белый лист бумаги, все жду, что, идя мимо моей хаты, Духович вновь запоет о том, как гуцул с гуцулкою готовили под елкой завтрак. Напрасно. Тихо.
Я не ожидал, что в книге про Каменное Поле так много места займет солдатский февральский «огонек» в сельской кофейне; я возвращаюсь к нему, кажется, третий раз, а он все еще горит и не гаснет, хотя за столами выпито немало... хотя кое-кто из бывших фронтовиков посапывает носом, положив голову на руки, а то и просто на стол, хотя время уже позднее...
Время и вправду позднее, где-то около двенадцати, а дождь за окном не унимается, до конца смывая с Веснярки снега, и благодаря этому дождю, потоками стекающему по стеклянным стенам кофейни, я лишь теперь замечаю, что на улице толпятся и не расходятся люди. Изредка кто-то из них подступал поближе, прижимался лицом к стеклу и долго блуждал глазами, ища в кофейне отца или мужа: ожидание, вероятно, длилось весь вечер... и весь этот вечер домашние ждали своих фронтовиков, чтобы сквозь дождь и бушующие потоки довести их безопасно до хаты, однако никто не решился войти внутрь, чтобы поторопить кого-нибудь или осудить. Кофейня светится как стеклянный куб, на глазах у всего села в стеклянном этом кубе сидят и веселятся люди, прошедшие фронты, поминутно заглядывая в глаза смерти; завтра эти люди рассеются по селу, разойдутся по работам, медали свои и ордена положат на дно сундуков и уже ничем не будут отличаться, внешне по крайней мере, от младших и старших соседей. Но это будет завтра, а сегодня они даже в собственных глазах и в глазах тех, кто наблюдает за ними через заплаканные окна, выглядят словно бы больше, выше, а может быть, и святее других.
Лишь один человек решился переступить никем не установленную и не очерченную ни мелом, ни краской, но никем из «чужих» и не переступаемую черту. Была то Вуйна Маричка Парасолька. В кирзовых сапогах, в черной болоньевой куртке, вся мокрая и забрызганная грязью, она скрипнула дверьми и, переступив порог под захмелевшими взглядами, смело двинулась, оставляя на сверкающем паркете грязные следы, к боковому столу, за которым сидела председательша Юстина. Я заметил: Юстина Николаевна гневно блеснула черными, как сливы, глазами и сделала движение, чтобы подняться и, вероятно, предостеречь о том, что Вуйне Парасольке нечего делать среди мужчин, прошедших войну. Но Савва Колоколов, муж председательши, предупредительно положил свою ладонь на руку Юстины, мол, гаси, жена, взгляд, сиди тихо и слушай, что скажет Вуйна Парасолька.
Вуйна Парасолька без слов выкладывала из кармана болоньевой куртки мокрые темные камушки, большие и маленькие,— выросла пирамидка. Никто не понимал, что хотела сказать этими камушками Вуйна Парасолька и что все это должно было означать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86