Домой возвращались другою дорогой — Верхней тропой; тропа, будто подгулявший лесоруб, петляла Веснярским хребтом среди елей-смерек, а когда деревья поредели — стремительно побежала вниз, так что кони приседали на задние ноги. Правду сказать, я редко ходил Верхней тропою, даже в детстве, когда отправлялись с друзьями по грибы, и то обходили эти места. Была на то причина: на Верхнюю тропу надо было идти мимо усадьбы Данильча Войтова Сына, а мы, детвора, по опыту знали, что возле ворот подстерегает нас спущенный с цепи овчарский пес или же Данильчова дочка Маруня — девка уже взрослая, которая с увлечением гонялась за нами с палкою, как только мы появлялись у ворот. Мы разлетались, как воробьи, во все стороны и уже издали обзывали дочку богатея: «Маруча-ону- ча!», «Маруча-онуча!» За «онучу» она нас, вероятно, и ненавидела. Иногда на лавке под забором сидел сам горбатый Данильчо Войтов Сын; он издали приглядывался пристально к нам, Данильчовы глаза ползали по нашей одежде, как огромные круглые хрущи. Ни живы ни мертвы мы проходили мимо, а он угрожающе помахивал пальцем и спрашивал:
— А что идете красть, злодеи? Ой, смотрите ж мне!
Так как же тут было не обойти стороной Данильчову усадьбу? Сегодня, однако, когда лес кончился, мы хочешь не хочешь, а все же набрели на нее. Собственно, усадьбы господской, как таковой, давно не существовало: большую клуню, стайни, овечьи загоны, конюшни, свинарники, курятники, навесы, а вместе с ними и высокий прочный забор разобрали до последней дощечки в сорок девятом, когда организовали колхоз и из старого материала выстроили новую ферму. Последний хозяин Войтова гнезда — Михась Зарудь, который позарился
перед польско-германской войной на Маруню и ее богатства,— вместе с женой отправился в Сибирь. Из всей усадьбы на бугре уцелела одна-единственная хата — длинное узкое строение с двумя большими светлицами, сенями, кладовой и крыльцом. Сельсовет тех времен и правление колхоза решили сберечь Войтову хату для жилья учителям или специалистам сельского хозяйства. Однако так лишь говорилось «для жилья», на самом же деле доски с окон не сбивали на протяжении многих лет. Сельские старухи клялись, что по ночам в хате топчется и воет в трубе, как волк, висельник Данильчо.
В конце пятидесятых годов хата ожила: домой вернулась Маруня. Слонялась она вокруг хаты одна как неприкаянная. Детей у нее не было, а Михась Зарудь то ли помер, то ли оставил дочь богатея — никто этого в селе не знал, да и знать не хотел, кроме разве что меня. Я собирался, если представится случай, побеседовать с Маруней, ибо история Каменного Поля, как мне казалось, выглядела бы неполной без истории о том, как выродился, высох в дудку корень богатеев Данилюков.
Случай ныне выпал — лучше не придумать. Маруня словно бы ждала меня на подворье, опершись на оградку. Была она в замызганной фуфайке, в кирзовых сапогах, и только вылинявший терновый платок на голове напоминал о том, что у этой женщины были когда-то полные кладовые да амбары. Хотя годы и разрисовали ее лицо морщинами и пятнами, она все же осталась похожей на ту длинную и плоскую девку, которая бегала с палкою за нами, сельскими ребятишками. И у меня почему-то отпала охота говорить с нею, да и о чем? Смерть ее отца, Данильча, нам известна, три ее брата — Корнило, Омельян и Мирон — были банде- ровскими верховодами и исчезли с лица земли вместе со своим «войском», никто даже не знает, где они закопаны. А может, земля и не приняла их костей, особенно Мироновых? Без клички, открыто и нагло носился он в сорок пятом и сорок шестом со своей «повстанческой сотней» по горам — и не хватало, очевидно, ему только пуль, чтоб залить все горы братскою кровью; а ведь было у него за плечами три курса Краковского университета. Гуманитарий был, философ.
Так о чем же мне было говорить с Маруней?
Она процедила сквозь зубы привычное «славаису», мы кивнули друг другу и разошлись. Уже далеко- далеко, когда отъехали подальше, я оглянулся. Маруня
стояла на том же месте... стояла женщина в фуфайке на фоне длинной хаты, уже побеленной, с синими ставнями, с подведенной сажей высокой завалинкой и латаной черепичною крышей; Маруня стояла на фоне хаты, а хата боком оперлась на высокую и толстенную — четырем мужчинам не обхватить — грушу; груша была сухая, черная, словно бы тоже подведенная сажей. Могучие два ствола торчали высоко в небе, как две воздетые руки, и на них не дрожало и не лопотало ни единого листочка. Все здесь, на подворье прежней усадьбы Данильча Войтова Сына, было сухим, мертвым, кроме разве что крапивы, буйно зеленевшей вдоль ограды.
Нанашко Яков тоже оглянулся на эту мертвую пустыню, поразившую и его.
— А ты как думал, Данильчо? — почему-то вспомнил он хозяина усадьбы.— Какая ж это должна была таиться сила в тех молодых громах, которые попали в грушу и достигли глубинных ее корней... достигли и сожгли дотла.
И Нанашко Яков рассмеялся.
Первый раз в этот день.
ИСТОРИЯ РОДА ОПРЫШКОВ
«...Когда меня проводили на пенсию и Головиха Юстина сняла с моих плеч ответственность за колхозный сад, несколько дней человек ходил без забот, как замотанный. Вот тогда-то, беря пример, как говорят теперь, с городских пенсионеров, стал я сочинять в голове книгу... Должна то была быть, Юрашку, не книга воспоминаний Якова Розлуча, а правдивая история сельских родов от седой древности до наших дней. Всех этих Розлучей-Королей, Духовичей, Смеречуков, Ива- сюковских, Данилюков, Опрышков, которые — кто бедно, а кто богато, кто честно, а кто криво — сидели на Каменном Поле. Я даже стал кое-что записывать для памяти в толстую тетрадь, но потом забросил эту писанину, ибо мое пенсионерство для людских глаз лишь называлось пенсией, я не мог жить легко, без груза, меня, как и раньше, ждал колхозный сад, ждала пасека, мои яблони и груши, мое вино. И откуда это, слышь, у человека время на красное писание.
Да если бы, Юрашку, я писал о деяниях родов на Каменном Поле, то начал бы не с богачей Данилюков,
которым черт детей нянчил и богатства множил, и даже не с работящих Смеречуков, которые все на свете работы знали, все профессии перепробовали и переделали, а богатства не нажили. А начал бы я, как это надлежит, с самого начала — с рода Опрышков. Рассказывают, что корень их — прапрадед Омельян Опрышко пришел на Каменное Поле первым: еще не было тут ни графов Курмановских, ни монастыря с его братией, умевшей ухаживать за плодовыми деревьями, ни, ясное дело, не пахло еще никакими Данилюками, из которых после австрийские императоры назначали на наши головы войтов.
Омельян Опрышко не привез с собою ни плуга, ни заступа, которым вскопал бы Каменное Поле и засеял бы его житом; не привез он также ни топора плотницкого, ни шила сапожного, ни кузнечного инструмента.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86