— Есть возможность, Якове, показать себя перед людьми... сказать им или передать игрой о своем стремлении к добру... От твоей игры кто-то, возможно, тоже хотя бы на крупинку станет лучше. А что ты думаешь... ведь твоими устами будет говорить Христос. Тебе эти речи будут к лицу... никому другому в селе так не поверят, а тебе — да... Ты ж сам искатель добра, это в твоей натуре. Так попытайся...
Разве не искал Яков добра, не стремился к добру?
Качурик оставил ему на столе сандалии и экземпляр пьесы «Голгофа». Произошло это «на Михайла», то есть в первый день зимы, когда в горах за одну ночь снега выпало по колена, а теперь лето на пороге, за это время «Голгофу» ставили первый раз в Садовой Поляне, второй раз — в Гуцульском, третий, четвертый и пятый спектакль давали в других селах, шестой — в поветовом Косоваче. Нынче вновь играли дома, и опять в читальню набилось людей, как в спичечном коробке сапожных шпилек.
Каждый спектакль Яков начинал раздвоенным: ему хотелось одновременно играть на сцене и, сидя в зале, видеть и переживать свою игру; хорошо было бы притулиться на узком табурете среди притихших крестьян и раскрасневшихся молодиц и их глазами смотреть на сцену, на декорации, на которых нарисованы были библейские сюжеты и оливковые рощи, упиваться ярмарочным видом толпы — всеми этими фарисеями-книжниками, римскими воинами, апостолами, расхаживавшими в разноцветных ризах, сшитых из тонкого крашеного рядна и городского полотна; можно было бы также пошутить над тем, что у сельских апостолов волосатые ноги, и посмеяться над «римским Пилатом» Митром Гаврищуком, немолодым газдой, на которого перед самым спектаклем напала собственная жена и отчитывала, что он больше заботится о намалеванной Голгофе, чем о собственном хозяйстве — вон забыл напоить корову. Красочное представление служило словно бы внешним фоном, рамками, люд незаметно для себя переступали их и тонули в религиозной мистерии... Мистерия постепенно увлекала, вызывая то осуждение, то гнев, то слезы. Яков Розлуч едва ли не первым из любителей-
артистов проникся духом «Голгофы», события на сцене приобрели для него высокий смысл, слова казались ему не выученными, а словно бы собственными, выстраданными, как боль. С первой реплики на сцене Христос из «Голгофы» удивительным образом сливался с Яковом Розлучем; Яков из Садовой Поляны, а не Христос из Назарета превращал в Кане Галилейской воду в вино, исцелял больных, воскрешал Лазаря, насыщал пятью хлебами пять тысяч голодных. Вдохновенный, с фанатическим блеском в глазах Розлуч — Иисус в самом деле завораживал. На спектакле в Косоваче дошло до того, что какая-то истеричка, загипнотизированная игрой и, вероятно, изгоревавшаяся в своем сереньком существовании, подхватилась с места и вскрикнула в зале, будто палкой ударила по тихому плесу застоявшейся воды, умоляюще протягивая к сцене руки: — йой, Сусе-Христе! Прости нас, убогих, и спаси!!! Женщину посадили на скамью и зашикали, возвратив ее в косовачский вечер, в душный зал поветового «Просвещения», и она, сердечная, лишь всхлипывала, возвращаясь в сознание; Якова Розлуча некому было встряхнуть, как грушу, чтобы опомнился, он продолжал жить на сцене: творил в образе Христа добро, терпел надругательства фарисеев, мыл ноги апостолам, пока в конце концов не принес крест свой на Голгофу, чтобы умереть на нем во имя того же общечеловеческого добра. Женский крик в Косоваче лишь на краткое мгновение швырнул его в пропасть местечковых будней, Яков глянул в зал и наткнулся, как на острые гвозди, на сотни глаз, что, казалось, тоже готовы были в любую минуту вскрикнуть, вымаливая добро; глаз было множество — голодных, печальных, жаждущих, изверившихся, разъяренных, все они кололи его, жгли, травили душу, и Якову стало страшно от сотен страдальческих глаз... до конца дней своих не сможет он наделить их хотя бы крупинками добра, дабы они тоже стали добрыми и мудрыми. Его собственные, Розлуче- вы, добродетели, истинные, а не эти вот, Иисусовы, сценические, показались ему нарисованными огнем на бумаге... От нарисованного огня никому ни холодно ни жарко. Было мгновение, когда Яков мог убежать со сцены, это, однако, длилось кратко, как вспышка... вспышка обожгла Якова, и заныла его душа: «Ну ладно, пусть огонь мой будет на бумаге... это так кажется лишь со стороны. А я знаю, что ношу в себе хотя бы один солнечный лучик — на большее не разбогател — и от этого лучика кому-то... тысячному, а то и миллионному теплее. И это главное, Якове».
Выходило так, что будто бы он уговаривал сам себя; и уговорил-таки, ибо вернулось к нему удовлетворение самим собою, он вновь был счастлив, как в то воскресенье, когда на его земле открывали и освящали читальню и когда от имени всего села прилюдно целовала ему руку молоденькая Качурикова дочка. Ласкаемый со всех сторон затуманенными и завороженными взглядами зрителей, он вновь вписался в игру, в зале, слава богу, никто не заметил минутного сомнения, и когда надели ему на голову терновый венок, который не колол, и когда возложили на плечи крест, который на самом деле не был тяжел, его лицо так искренне искривилось от боли, что люди в зале поверили в кровавую эту боль, и так он тяжело согнулся под крестом, что глаза выкатились из орбит, что люди в зале в самом деле поверили: тяжко влачить крест на Голгофу.
Высоким было лицедейство; ныне получил за него соответственно высокую плату.
Собственно, письмо от быстричанского епископа Григория пришло на адрес управы читальни еще вчера, но «серебряные газды» уведомили о нем Якова лишь перед последним действием и сказали, что поскольку письмо имеет общественное значение, то они зачитают, с позволения Якова, послание владыки прилюдно после окончания спектакля. Яков, правду говоря, не придавал письму значения, он был увлечен мистерией, а в последнем действии его ждали крест и Голгофа, потому он махнул рукою, мол, пусть читают. После спектакля, когда актеры с Яковом в середине и вместе со зрителями в зале пели песни, Качурик поднял руку, останавливая людей, ринувшихся было к дверям, и стал читать.
«Сыне мой,— писал быстричанский владыка Григорий,— дошла до нас благая весть, что талантливой своей игрою самобытно, как надлежит истинному христианину, славишь имя Господа нашего Иисуса Христа, что словом страстным служишь святой греко-католической церкви, будиш в сердцах людских веру. В наше практичное время, когда люди более думают о хлебе и о своих утробах, нежели о молитвах и спасении души, ты...»
А было на Каменном Поле время перед жатвой...
Яков не слушал больше... В епископском письме было еще много высоких и звонких слов. Якова же ударили будто бичом, противопоставлением хлеба молитвам, он даже скорчился, сжался, ибо немало мук, если не физических, то душевных, претерпел в продолжение восьми представлений «Голгофы», не одни же зрители наивные верили, что крест его в самом деле тяжек, а терновый венец колюч, он и сам верил, что венец колол его, так что сочилась кровь, а крест сгибал его до земли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
Разве не искал Яков добра, не стремился к добру?
Качурик оставил ему на столе сандалии и экземпляр пьесы «Голгофа». Произошло это «на Михайла», то есть в первый день зимы, когда в горах за одну ночь снега выпало по колена, а теперь лето на пороге, за это время «Голгофу» ставили первый раз в Садовой Поляне, второй раз — в Гуцульском, третий, четвертый и пятый спектакль давали в других селах, шестой — в поветовом Косоваче. Нынче вновь играли дома, и опять в читальню набилось людей, как в спичечном коробке сапожных шпилек.
Каждый спектакль Яков начинал раздвоенным: ему хотелось одновременно играть на сцене и, сидя в зале, видеть и переживать свою игру; хорошо было бы притулиться на узком табурете среди притихших крестьян и раскрасневшихся молодиц и их глазами смотреть на сцену, на декорации, на которых нарисованы были библейские сюжеты и оливковые рощи, упиваться ярмарочным видом толпы — всеми этими фарисеями-книжниками, римскими воинами, апостолами, расхаживавшими в разноцветных ризах, сшитых из тонкого крашеного рядна и городского полотна; можно было бы также пошутить над тем, что у сельских апостолов волосатые ноги, и посмеяться над «римским Пилатом» Митром Гаврищуком, немолодым газдой, на которого перед самым спектаклем напала собственная жена и отчитывала, что он больше заботится о намалеванной Голгофе, чем о собственном хозяйстве — вон забыл напоить корову. Красочное представление служило словно бы внешним фоном, рамками, люд незаметно для себя переступали их и тонули в религиозной мистерии... Мистерия постепенно увлекала, вызывая то осуждение, то гнев, то слезы. Яков Розлуч едва ли не первым из любителей-
артистов проникся духом «Голгофы», события на сцене приобрели для него высокий смысл, слова казались ему не выученными, а словно бы собственными, выстраданными, как боль. С первой реплики на сцене Христос из «Голгофы» удивительным образом сливался с Яковом Розлучем; Яков из Садовой Поляны, а не Христос из Назарета превращал в Кане Галилейской воду в вино, исцелял больных, воскрешал Лазаря, насыщал пятью хлебами пять тысяч голодных. Вдохновенный, с фанатическим блеском в глазах Розлуч — Иисус в самом деле завораживал. На спектакле в Косоваче дошло до того, что какая-то истеричка, загипнотизированная игрой и, вероятно, изгоревавшаяся в своем сереньком существовании, подхватилась с места и вскрикнула в зале, будто палкой ударила по тихому плесу застоявшейся воды, умоляюще протягивая к сцене руки: — йой, Сусе-Христе! Прости нас, убогих, и спаси!!! Женщину посадили на скамью и зашикали, возвратив ее в косовачский вечер, в душный зал поветового «Просвещения», и она, сердечная, лишь всхлипывала, возвращаясь в сознание; Якова Розлуча некому было встряхнуть, как грушу, чтобы опомнился, он продолжал жить на сцене: творил в образе Христа добро, терпел надругательства фарисеев, мыл ноги апостолам, пока в конце концов не принес крест свой на Голгофу, чтобы умереть на нем во имя того же общечеловеческого добра. Женский крик в Косоваче лишь на краткое мгновение швырнул его в пропасть местечковых будней, Яков глянул в зал и наткнулся, как на острые гвозди, на сотни глаз, что, казалось, тоже готовы были в любую минуту вскрикнуть, вымаливая добро; глаз было множество — голодных, печальных, жаждущих, изверившихся, разъяренных, все они кололи его, жгли, травили душу, и Якову стало страшно от сотен страдальческих глаз... до конца дней своих не сможет он наделить их хотя бы крупинками добра, дабы они тоже стали добрыми и мудрыми. Его собственные, Розлуче- вы, добродетели, истинные, а не эти вот, Иисусовы, сценические, показались ему нарисованными огнем на бумаге... От нарисованного огня никому ни холодно ни жарко. Было мгновение, когда Яков мог убежать со сцены, это, однако, длилось кратко, как вспышка... вспышка обожгла Якова, и заныла его душа: «Ну ладно, пусть огонь мой будет на бумаге... это так кажется лишь со стороны. А я знаю, что ношу в себе хотя бы один солнечный лучик — на большее не разбогател — и от этого лучика кому-то... тысячному, а то и миллионному теплее. И это главное, Якове».
Выходило так, что будто бы он уговаривал сам себя; и уговорил-таки, ибо вернулось к нему удовлетворение самим собою, он вновь был счастлив, как в то воскресенье, когда на его земле открывали и освящали читальню и когда от имени всего села прилюдно целовала ему руку молоденькая Качурикова дочка. Ласкаемый со всех сторон затуманенными и завороженными взглядами зрителей, он вновь вписался в игру, в зале, слава богу, никто не заметил минутного сомнения, и когда надели ему на голову терновый венок, который не колол, и когда возложили на плечи крест, который на самом деле не был тяжел, его лицо так искренне искривилось от боли, что люди в зале поверили в кровавую эту боль, и так он тяжело согнулся под крестом, что глаза выкатились из орбит, что люди в зале в самом деле поверили: тяжко влачить крест на Голгофу.
Высоким было лицедейство; ныне получил за него соответственно высокую плату.
Собственно, письмо от быстричанского епископа Григория пришло на адрес управы читальни еще вчера, но «серебряные газды» уведомили о нем Якова лишь перед последним действием и сказали, что поскольку письмо имеет общественное значение, то они зачитают, с позволения Якова, послание владыки прилюдно после окончания спектакля. Яков, правду говоря, не придавал письму значения, он был увлечен мистерией, а в последнем действии его ждали крест и Голгофа, потому он махнул рукою, мол, пусть читают. После спектакля, когда актеры с Яковом в середине и вместе со зрителями в зале пели песни, Качурик поднял руку, останавливая людей, ринувшихся было к дверям, и стал читать.
«Сыне мой,— писал быстричанский владыка Григорий,— дошла до нас благая весть, что талантливой своей игрою самобытно, как надлежит истинному христианину, славишь имя Господа нашего Иисуса Христа, что словом страстным служишь святой греко-католической церкви, будиш в сердцах людских веру. В наше практичное время, когда люди более думают о хлебе и о своих утробах, нежели о молитвах и спасении души, ты...»
А было на Каменном Поле время перед жатвой...
Яков не слушал больше... В епископском письме было еще много высоких и звонких слов. Якова же ударили будто бичом, противопоставлением хлеба молитвам, он даже скорчился, сжался, ибо немало мук, если не физических, то душевных, претерпел в продолжение восьми представлений «Голгофы», не одни же зрители наивные верили, что крест его в самом деле тяжек, а терновый венец колюч, он и сам верил, что венец колол его, так что сочилась кровь, а крест сгибал его до земли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86