— Пустите его. И перекрестись.
Яков растер онемевшие руки, осенил грудь крестом.
— Рассказывай, как было?
— Ну... белый конь ударил кованым копытом в грудь. Мы внесли батечка нашего в хату на постель...
— Сто раз про то слышал. Дальше.
— Дальше...— У Якова уже был готов план.— Сядемте, дядьку, на колоду под хатою. Пусть все идут в церковь, вы их потом нагоните. Ибо я расскажу только с глазу на глаз.
— Говори при всех. Нечего скрывать.
— Есть, дядьку. Когда будете помирать... а таки будете, ибо никто не вечен на этой земле, тогда и передадите, если захотите, старшему сыну.
— Аж такое важное?
— Аж такое.
Старик дал знак, и подворье опустело, лишь Гейка продолжала стоять в воротах да Настуня каменела на крыльце; Яков уже был охвачен задуманным, и уже клокотала в нем, рвалась наверх радость: го-го, отыскал я оружие против вас, Короли. На лице, однако, не проступило ни лучика внутреннего того огня, он помнил, что и до сих пор стоит на кругу, хотя зрители и разошлись... Остался самый главный, и Яков боялся промахнуться.
— Я и говорю... принесли мы батька на постель, кровь хлещет у него из горла, я мокрые рушники прикладываю к груди, но где там, не помогает... слова батьковы кровью омываются. Шепчет: «Ворожила когда-то ворожка, что белый конь меня убьет. Ворожка ворожила, а я, глупый, не верил. Уговаривала меня: «Построй, Климе, часовенку каменную по-над Черемо- шем при дороге, там... ты знаешь, на каком месте». А я скупился: часовня — не колыба, денег требует...» Вы, дядько, помните то место под Черемошем? — Яков неприметно пустил в старика стрелу. Как в песне: «Ой, пустил я стрелу в ворона черного...» Лицо Лукина, даром что дубленное на ветрах и посеченное морщинами, заметно побледнело.
— Чего б это я... чего б то я должен знать?
— Теперь настал мой черед, дядько, сказать вам непочтительное слово: не крутите. Место вам знакомое... Такие места в душу западают, как зарубки. Вы оба с моим батьком закопали там крест... в ночи, украдкой. Помните?
Старик, казалось, стал меньше ростом, съежился, куда и девалась его королевская горделивость; теперь Яков, а не он вершил суд; Яков желал быть судьею неумолимым, но беспристрастным. Не важно было, что батько перед смертью не исповедовался ему в грехах содеянных, не было у него на то ни времени, ни памяти. О давнем злодеянии рассказала покойница мама, вытребовав у сына слово молчать как рыба до времени.
— Я только помогал крест закапывать,— из далекого далека подал голос Лукин Розлуч.— Мои руки кровью не замараны. Что нет, то — нет.— Он растопырил короткие пальцы и присматривался к ним, словно бы изучая, не прилипла ли где капля крови.
— Зато вы оба, братья родные и набожные, решили: хватит и креста. Велика была бы роскошь строить часовню на том приметном месте. Да и люди могли бы припомнить старые, еще австрийские события. И тогда, чего доброго, развеялась бы королевская наша порядочность. Правда?
— Я не убивал! — защищался перепуганный старик.— Бог мой, вот те крест, не убивал, Яков. То батько твой покойный. Горячий он был, как огонь.
— Но топор-то вы наточили и собственноручно всучили его младшему брату, подговоривши: «А иди, Климе, да убей Митра Чередарчука». Разве ж не так было? Не вы ли, дядько, были с Митром, дедом вон той девки, что стоит в воротах,— Яков кивнул на Гейку,— друзьями-приятелями, каких водой не разольешь? Хотите, сейчас кликну девку да расскажу ей, что она, а не я, и не вы, и не род наш Розлучев должен быть законным наследником того, что раскопал где-то в горах ее дед Митро Чередарчук.
— Имей разум! — поспешно предостерег Лукин, еще и руку поднял.— Старого не вернешь и не поправишь. Это как грош, закатившийся в бездну. Пропало.
— Так пускай, по крайней мере, полюбуется на вас, на верного побратима Митра, вблизи. Он, Чередарчук тот, на свою беду, чудаком удался, все бродил да слонялся горами, а вы — хлоп тверезый, в сказочки про оп- ришковские клады не верили... до тех пор, пока не сверкнуло где-то в ущелье золото на Митрово несчастье. Дурень с великой радости вам, дружку ближайшему, похвастался. Лучше бы не говорил... У вас, дядько, дух перехватило от зависти, голова пошла кругом... но, помимо всего, вы головы никогда не теряли. Вы нашептали ему: «Тихо, Митре, никому ни слова, Митре. Вези-таки завтра чуть свет, Митре, золото евреям в Косовач — обменяй на гроши. Шито-крыто». Чередарчук послушался, а вы прибежали к брату, батьку моему: «Подстережем Митра на дороге... подстережем и убьем, а золотом поделимся».
Лукин Розлуч молчал. Он словно бы и не стоял здесь, не бледнел, а пребывал, видно, в своих далеких молодых годах.
— Мы с батьком твоим были молодые и до работы жадные, как кони. Хотелось хозяйствовать... на чем же расхозяйствуешься, если у Клима четыре морга земли, а у меня — пять. Не с добра так что решились, батько твой и я, грешный,— умолял Лукин Розлуч, заглядывая Якову в глаза. Теперь не был он похож на патриарха розлучевского рода — всесильного и уважаемого, горбился теперь дедок, растерянный и испуганный. Дедок напоминал грешника, поливающего сухой костыль, пока он не зазеленеет. «Дать бы ему в руки ведро, пускай и он воду носит, пока стоит земля и солнце светит»,— подумал Яков.
— Что было бы, если б люди сплошь и рядом душегубством богатели? Это не оправдание, дядько. Батько мой это понимал и всю жизнь в душе нес свой крест...— Яков пересаливал: сколько помнил отца, никогда не замечал, чтобы он казнился укорами совести. Клим Розлуч жил хозяйством, а не раскаянием. Клим Розлуч не разменивался на мелочи, умел таиться перед людьми и перед собою. Бывало, когда подрос, Яков сомневался, не сотворила ли покойница мама страшную мстительную сказку про ее собственного мужа... про нелюбимого, что сгубил ее молодость, заточив в работе по усадьбе. Ныне просил у матери прощения; сердцем видел дикую грушу на маминой могиле... Он мысленно говорил груше, ветвям ее и листьям: «Ныне, мама, я убедился, что вы, страдница моя, не умели складывать мстительных сказок про Клима Розлуча, что лежит с вами рядом».— Я про батькову могилу вспомнил,— вырвалось мимоходом у Якова. — Засеется ли на ней трава?
— Засеется. Все мхом порастет: добро и зло. Разве, может, побежишь в польскую полицию за австрияцкий грех на меня доносить? Для того и затеял этот разговор с глазу на глаз? — Дядько Лукин исподлобья косо взглянул на Якова.— Я... не советую этого делать, ибо дорога до участка в Гуцульском близкая, конем борзо домчишь, а оттуда — длинная. А еще длиннее у нас, Королей, руки. Заруби это себе на носу.— И старик вновь зыркнул на Якова... зыркнул побелевшим почему-то правым глазом; правый глаз у него, как у щуки, не мигал и целился Якову прямо в сердце.
Яков даже обомлел от побелевшего глаза:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86