Зато привел он вороного коня... на вороном коне ехала молодая жена, а за поясом у него было ясное оружье; с молодою женой Опрышко детей плодил, а сивого коня каждой весной, как только зазеленеют горы, седлал седельцем, поднимался на Веснярку, тут скликал со всех окрестностей красных молодцев, и отправлялись они шляхту воевать.
В Садовой Поляне, где по сей день люди любят рассказывать и слушать о тайнах закопанных и завороженных кладов, никто, слышь, и никогда не рассказывал о добытых Опрышком в набегах на усадьбы богатеев червонных дукатах да серебряных талерах. Из этого видно, что наши Опрышки кладов не зарывали и не заклинали, наибольшим их кладом была любовь людская и честная слава защитника против панского батога. До сих пор рассказывают, что в усадьбе Опрышка, которая стояла на том самом месте под Весняркой, где и теперь живут наши сельские Опрышки, всю зиму не закрывались ворота: люди со всех концов шли и шли к Опрышку как тучи, несли ему боли, жалобы, плачи, слезы; еще говорят, что мельчайшую человеческую слезинку он записывал в книжку долговую, приговаривая при этом: «Если я — Опрышко, так святая моя обязанность — заботиться, чтоб ни одна слеза не пала на землю неотмщенною. Аминь».
Омельяна Опрышка шляхта казнила в Соляной Бане: разрубили белое тело на двенадцать частей и на двенадцати скрещениях дорог на фигурах поразвешива- ли для устрашения людей.
Вороной конь, ясное оружие и толстая книжка с людскими жалобами перешли в наследство Омельяно- ву сыну — Юре; Юра Опрышко тоже каждую весну трубил в золотую трубу и скликал хлопцев отвоевывать у панов волю и мстить аа людские лишения.
Юре отрубил голову палач в Быстричанах на рыночной площади.
Тогда дедово оружие унаследовал внук Опрышков — Роман; и вновь, как и сто лет назад, молодая жена подавала мужу ясное оружие, и вновь молодая жена каждую весну брала вороного коня за узду и провожала до ворот — ехал молоденький Романко шляхту воевать. Все словно бы делалось так же, как и сто лет назад; не найдешь в толстой книжке чистого клочка, где можно было бы записать людские боли, там кривда ложилась на кривду, грабеж на грабеж, слеза капала на слезу; так же, как и когда-то раньше, не теряли опрыш- ковские кони подков, а красные молодцы — отваги. Однако кроме беды старой на белом свете появилась новая: в селах обросли перьями некоторые гуцульские роды, на Каменном Поле, в углу, который ныне зовется Монастырским, свили гнездо отцы василиане, а по-над Белым потоком выстроили замок графы Курмановские.
Беда на беду, рана на рану, а слеза на слезу...
На Романа Опрышка охотились богатеи, ибо для них он тоже был врагом, однако отравили его тихие и набожные отцы василиане, которые умели лелеять сад, как ребенка, умели выдерживать в подвалах яблочное вино, а в зеленых сулеях — смертельный яд, а уже гайдуки графа Курмановского пощербили ясное Оп- рышково оружие и растоптали его в осколки, толстую же книжку с людскими жалобами бросили в огонь.
Тишина, как крапива, взошла на опрышковском подворье: не ударит копытом конь, не блеснет сталью бартка, не запоет золотая труба.
Гай-гай, заросло подворье сон-травою...
Такова, Юрашку, неписаная хроника рода Опрыш- ков, услышанная мною от старых людей; эту хронику горы помнят и будут помнить до скончания веку. Ибо это повесть об Опрышках.
В новейшие уже времена садовополянские Опрышки ничего такого, так сказать, героического не сделали. Я запомнил двух братьев Опрышков: старшего, Пилипа, который не вернулся с итальянского фронта, да младшего, Устина; Устин был писаный красавец. На своем
веку я видел немало красивых людей... люблю людей красивых и чистых, всю жизнь мне казалось, что красивые люди, как луны, слышь, купаются в прозрачных водах, в мягких реках, и среди них — Устин Опрышко. Если бы он жил не под нашей Весняркой, а где-нибудь на бойком месте, как, например, в Яремче или Вохте, куда на «свежий люфт» слетались господа из всей Европы, а за ними наезжали разные художники да фотографы, я уверен, что Устин зарабатывал бы большие деньги только за то, что его фотографировали бы и рисовали как «истинно гуцульский тип». Нашу, однако, Садовую Поляну дачники, к счастью, обходили, если не считать наезды отставного уланского подполковника графа Курмановского с пьяной компанией в свою виллу над Белым потоком.
Хатенка Устина Опрышка, задней стеною тулившая- ся к Веснярке, стояла на том самом месте, где некогда гарцевали под серебряными седлами вороные кони, а молодые жены подавали своим храбрым мужьям ясное оружие; при царе Паньке на подворье конем и оружием уже и не пахло, тут жили лишь предания о давно минувших временах... и, слышь, было странно, что они, эти извечные предания, выжили и не пропали, не затерялись, не поблекли и не оглохли среди больших и малых обломков скал; каменья там лежали разных цветов — красноватые, зеленые, белые как снег, желтоватые будто воск... А еще каменья там были разные по твердости: граниты, песчаники, известняки. Из камня, когда звонкого, а когда и глухого, Устин вытесывал мельничные колеса и жернова, надмогильные кресты и фигуры, которые вкапывались на перепутьях, чтоб там не собирались черти, а перед косовицею ходил он от хаты к хате с мешками, полными брусков для отбивки кос; это хождение Устиново под воротами приносило человеку определенную пользу, однако немало Устин и терял: хождение под воротами напоминало нищенство... нищенствовать в наших краях имели право сироты, вдовы, калеки и погорельцы. Устину же нищенствовать, попрошайничать под окнами со своими брусками как будто бы не пристало, ибо был он Опрышко, Оп- рышку ведь надлежало точить бартку, заряжать патронами ружье и скликать золотою трубой охочих до оружия. В Садовой Поляне, слышь, никого не касалось, что времена опришков миновали, как дым, что на Устиновой шее трое малых детей да еще и старая, разбитая
параличом мать, что Каменное Поле не могло прокормить его семью, и он, как говорилось тогда, жил «с рук», камнерезным делом. Большинство крестьян в нашем селе тоже жило «с рук», это было привычное дело, однако Устинов труд осуждался: можно обойтись без крестов, без жерновов, без брусков, Опрышку не к лицу работа камнереза, Опрышку к лицу вороной конь, серебряное седло да ясное оружие. В молодые мои лета, Юрашку, я тоже не хвалил Устиново ремесло, я готов был раздобыть ему все, что надо для опришка, только бы он не позорил свой честной род. Во мне, в моих земляках с опришками были связаны сладкие сны про волю, когда пан еще не отмерял цепями межи, и не дивись, Юрашко, что я в мыслях посылал Устина Опрышка в неизведанные края за волей, как за золотыми яблоками. Устин, бывало, слушал мои речи, покачивал головой и улыбался сам себе, он, может, в помыслах трубил-таки на Веснярке в золотую трубу, а руки тем временем творили привычное дело — тесали мельничный камень.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
В Садовой Поляне, где по сей день люди любят рассказывать и слушать о тайнах закопанных и завороженных кладов, никто, слышь, и никогда не рассказывал о добытых Опрышком в набегах на усадьбы богатеев червонных дукатах да серебряных талерах. Из этого видно, что наши Опрышки кладов не зарывали и не заклинали, наибольшим их кладом была любовь людская и честная слава защитника против панского батога. До сих пор рассказывают, что в усадьбе Опрышка, которая стояла на том самом месте под Весняркой, где и теперь живут наши сельские Опрышки, всю зиму не закрывались ворота: люди со всех концов шли и шли к Опрышку как тучи, несли ему боли, жалобы, плачи, слезы; еще говорят, что мельчайшую человеческую слезинку он записывал в книжку долговую, приговаривая при этом: «Если я — Опрышко, так святая моя обязанность — заботиться, чтоб ни одна слеза не пала на землю неотмщенною. Аминь».
Омельяна Опрышка шляхта казнила в Соляной Бане: разрубили белое тело на двенадцать частей и на двенадцати скрещениях дорог на фигурах поразвешива- ли для устрашения людей.
Вороной конь, ясное оружие и толстая книжка с людскими жалобами перешли в наследство Омельяно- ву сыну — Юре; Юра Опрышко тоже каждую весну трубил в золотую трубу и скликал хлопцев отвоевывать у панов волю и мстить аа людские лишения.
Юре отрубил голову палач в Быстричанах на рыночной площади.
Тогда дедово оружие унаследовал внук Опрышков — Роман; и вновь, как и сто лет назад, молодая жена подавала мужу ясное оружие, и вновь молодая жена каждую весну брала вороного коня за узду и провожала до ворот — ехал молоденький Романко шляхту воевать. Все словно бы делалось так же, как и сто лет назад; не найдешь в толстой книжке чистого клочка, где можно было бы записать людские боли, там кривда ложилась на кривду, грабеж на грабеж, слеза капала на слезу; так же, как и когда-то раньше, не теряли опрыш- ковские кони подков, а красные молодцы — отваги. Однако кроме беды старой на белом свете появилась новая: в селах обросли перьями некоторые гуцульские роды, на Каменном Поле, в углу, который ныне зовется Монастырским, свили гнездо отцы василиане, а по-над Белым потоком выстроили замок графы Курмановские.
Беда на беду, рана на рану, а слеза на слезу...
На Романа Опрышка охотились богатеи, ибо для них он тоже был врагом, однако отравили его тихие и набожные отцы василиане, которые умели лелеять сад, как ребенка, умели выдерживать в подвалах яблочное вино, а в зеленых сулеях — смертельный яд, а уже гайдуки графа Курмановского пощербили ясное Оп- рышково оружие и растоптали его в осколки, толстую же книжку с людскими жалобами бросили в огонь.
Тишина, как крапива, взошла на опрышковском подворье: не ударит копытом конь, не блеснет сталью бартка, не запоет золотая труба.
Гай-гай, заросло подворье сон-травою...
Такова, Юрашку, неписаная хроника рода Опрыш- ков, услышанная мною от старых людей; эту хронику горы помнят и будут помнить до скончания веку. Ибо это повесть об Опрышках.
В новейшие уже времена садовополянские Опрышки ничего такого, так сказать, героического не сделали. Я запомнил двух братьев Опрышков: старшего, Пилипа, который не вернулся с итальянского фронта, да младшего, Устина; Устин был писаный красавец. На своем
веку я видел немало красивых людей... люблю людей красивых и чистых, всю жизнь мне казалось, что красивые люди, как луны, слышь, купаются в прозрачных водах, в мягких реках, и среди них — Устин Опрышко. Если бы он жил не под нашей Весняркой, а где-нибудь на бойком месте, как, например, в Яремче или Вохте, куда на «свежий люфт» слетались господа из всей Европы, а за ними наезжали разные художники да фотографы, я уверен, что Устин зарабатывал бы большие деньги только за то, что его фотографировали бы и рисовали как «истинно гуцульский тип». Нашу, однако, Садовую Поляну дачники, к счастью, обходили, если не считать наезды отставного уланского подполковника графа Курмановского с пьяной компанией в свою виллу над Белым потоком.
Хатенка Устина Опрышка, задней стеною тулившая- ся к Веснярке, стояла на том самом месте, где некогда гарцевали под серебряными седлами вороные кони, а молодые жены подавали своим храбрым мужьям ясное оружие; при царе Паньке на подворье конем и оружием уже и не пахло, тут жили лишь предания о давно минувших временах... и, слышь, было странно, что они, эти извечные предания, выжили и не пропали, не затерялись, не поблекли и не оглохли среди больших и малых обломков скал; каменья там лежали разных цветов — красноватые, зеленые, белые как снег, желтоватые будто воск... А еще каменья там были разные по твердости: граниты, песчаники, известняки. Из камня, когда звонкого, а когда и глухого, Устин вытесывал мельничные колеса и жернова, надмогильные кресты и фигуры, которые вкапывались на перепутьях, чтоб там не собирались черти, а перед косовицею ходил он от хаты к хате с мешками, полными брусков для отбивки кос; это хождение Устиново под воротами приносило человеку определенную пользу, однако немало Устин и терял: хождение под воротами напоминало нищенство... нищенствовать в наших краях имели право сироты, вдовы, калеки и погорельцы. Устину же нищенствовать, попрошайничать под окнами со своими брусками как будто бы не пристало, ибо был он Опрышко, Оп- рышку ведь надлежало точить бартку, заряжать патронами ружье и скликать золотою трубой охочих до оружия. В Садовой Поляне, слышь, никого не касалось, что времена опришков миновали, как дым, что на Устиновой шее трое малых детей да еще и старая, разбитая
параличом мать, что Каменное Поле не могло прокормить его семью, и он, как говорилось тогда, жил «с рук», камнерезным делом. Большинство крестьян в нашем селе тоже жило «с рук», это было привычное дело, однако Устинов труд осуждался: можно обойтись без крестов, без жерновов, без брусков, Опрышку не к лицу работа камнереза, Опрышку к лицу вороной конь, серебряное седло да ясное оружие. В молодые мои лета, Юрашку, я тоже не хвалил Устиново ремесло, я готов был раздобыть ему все, что надо для опришка, только бы он не позорил свой честной род. Во мне, в моих земляках с опришками были связаны сладкие сны про волю, когда пан еще не отмерял цепями межи, и не дивись, Юрашко, что я в мыслях посылал Устина Опрышка в неизведанные края за волей, как за золотыми яблоками. Устин, бывало, слушал мои речи, покачивал головой и улыбался сам себе, он, может, в помыслах трубил-таки на Веснярке в золотую трубу, а руки тем временем творили привычное дело — тесали мельничный камень.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86