Выводил ее Пашка Духович.
Пашка с молодых лет не стоял в церкви на клиросе, теперь тоже не числился солистом художественной самодеятельности, не пел он на свадьбах и на крестинах — одним словом, в Садовой Поляне он считался человеком не крикливым, смирным, скорее даже нелюдимым, хотя при надобности в карман за словом не лез. А тут вдруг — распелся.
Это так лишь говорится — Пашка, на самом деле к человеку вплотную подступало шестидесятилетие, поговаривали, что отцом его был нижний чин 12-го корпуса 9-й русской армии, который в июле 1916 года штурмовал Карпаты. Потому Пашку с самого рождения и до сего дня зовут на русский лад.
С тех пор как в Садовой Поляне хозяйствует колхоз — с тех пор Пашка Духович возится у тракторов. Говорят: у него есть прирожденная жилка к машинерии, жилка, которую нащупали в сорок шестом году, когда он вернулся из Германии. С чьей-то легкой женской руки все село стало носить к Пашке для точки ножницы, звали его ремонтировать крупорушки, просили залудить продырявившиеся за годы войны казанки, ремонтировать никому здесь, в горах, не нужные трофейные мадьярские велосипеды и даже старые австрийские часы с гирьками. Пашка, как ни странно, с одинаковым успехом справлялся с самыми разнообразными заказами. Пояснял: «Что же тут удивляться, я у немецкого бауэра науку и практику возле тракторов проходил. А наука такая: что-то не так — батогом». Ясное дело, что, когда пригнали в село из МТС первый колесный тракторишко, заложив тем самым фундамент под садовополянскую тракторную бригаду, без долгих колебаний вручили машину Пашке Духовичу. Кому же еще? Он не очень-то отказывался и в доказательство своего умения «ходить за машиной» при всем честном народе запустил мотор и вытоптал на колхозном дворе три круга, однако в сарай (который отныне стал называться «парком») на стоянку, несмотря на то что ворота были шесть-семь метров, заехать ни с первой, ни со второй попытки не смог. Каким-то чудом удалось это сделать, подобно тому как вдевают нитку в игольное ушко, лишь на четвертом заходе, да и то ободравши столб. Кроме аплодисментов, щедро посыпавшихся в честь первого садовополянского механизатора, слышался также свист и хохот. Весельчаки из числа подкулачников, которые в те времена любили поиздеваться тайно и явно над всем колхозным, после того дня, когда Паптка замкнул сарай с трактором на замок и, смущенно улыбаясь людям, принялся вытирать руки тряпкой, похлопывали ладонями по его плечам и приговаривали: «Ой, кривое у тебя, Пашка, кермо». Духович, не гася милой улыбки, вполне серьезно отвечал: «Кермо мое прямое, да только из-за вас, серебряные мои газды, я слишком долго практику у бауэра отбывал. Пока закончил ее, ворота в сарае стали уже... либо трактор стал шире. Одно из двух».
Газды бросались от него врассыпную, как кукурузное зерно от огня.
Говорят, что отповедь Пашки Духовича «серебряным газдам» считается одной из самых длинных его речей, после село почти не слышало его голоса... Не слышало ни тогда, когда своим трактором с тремя плугами под женские всхлипыванья и вздыхания богатеев не очень уверенно, а потому и не очень ровно Пашка проложил через Каменное Поле борозды, перепахан межи, ни тогда, когда под пристальным наблюдением Нанашка Якова готовил площадь под будущий колхозный сад.
А теперь вдруг Пашка Духович распелся на все горы...
...Случилось так, что я узнал о причине его пения сперва от Татьяны, своей соседки, в первый же день по приезде в село. Пока я открывал калитку, замок которой заржавел за зиму, Татьяна Рымикова, Марка Вездесущего верная жена, стояла на углу своей хаты, словно бы поджидала меня всю зиму. Я ощущал на спине ее взгляд, знал, что вынужден буду обернуться и по
здороваться, но нарочно оттягивал эту минуту, тайно надеясь, что на сей раз Татьяна обойдет меня своей беседой.
Наконец калитка отворилась, я невольно все-таки оглянулся, и этого было довольно, чтоб Татьяна всплеснула руками, широкими и плоскими от работы, и радостно, а вместе с тем и сладко воскликнула:
— йой, кого ж я вижу! Как ехалось, Юрашку, как себя чувствуете? Как детки, как жена, чи здоровы? А правда ли, Юрашечку, что в том Львови кильо яблок по рублю восемьдесят, га? Не знаете? А вы приехалисте отдыхать от той метелицы городской или книжки про нас, простых людей, писать? Ей, сдается мне, что ничего из вашего писания не выйдет, потому как верхний сосед ваш и мой, тот Духович, такое вытворяет, хоть пускай его в газеты: как настает вечер, старик, идучи домой, дает концерты... ну чисто кот мартовский. Мало того, Юрашку, работу на тракторе бросил и записался в возницы.
По собственному опыту я знал, что Татьяна Вездесущая еще и не такое выдумать способна, фантазии у нее хватает и на мировую, случается, политику, потому сразу и не поверил. Ибо по какому такому доброму чуду человек, который работал на тракторе почти весь свой век, ни с того ни с сего пересел на допотопный воз? Сомнение, видать, было написано на моем лице, ибо Татьяна забожилась:
— А чтоб я так с места не сошла, Юрашку, если брешу. Бог мой! Все село диву дается: сдурел старик.
— Может, и сдурел,— отвечаю.— Но должна быть для этого важная причина. Может, заболел человек... годы берут свое. Он, кажется, соседка, ровесником вам будет. Трудно старому человеку возле железа.
Татьяна вновь всплеснула руками:
— Та какая ж, Юрашечку мой серебряный, причина может быть, кроме одной? Когда на тракторе работаешь, то хотя зарплата там и файна, но только один раз в месяц. Во! А на возу, прошу пана, колхозный возчик круглый год имеет по три-четыре зарплаты на месяц: тому дровец, тому шкаф или же холодильник из кооперации привезти, тому приусадебный участок вспашет. За всякую услугу люди суют кто три рубля, кто и пять. Дурные, так что, деньги — причина, а не тяжкая работа возле железа. Это мы с Марком моим горбим, аж очи вылазят.
Вечером я подстерег Духовича на тропке. Он плелся навеселе, но земли держался крепко — не качался. Шел прямо и напевал неприличную песенку, как гуцул с гуцулкой готовили под елкой завтрак. Заметив меня под столбом, на котором покачивался электрический фонарь, Духович приподнял солдатскую шапку.
— Мое почтение, Юрашку,— крикнул, как будто я стоял на другом конце улицы.— А что, не пишется? Мои песни на твои белые листочки садятся,— смеялся.
— Садятся, уважаемый, — ответил я,— слишком двусмысленные.
— Ну так что ж? Людские это песни, наши,—ответил Пашка.— Я где-то читал: всякая песня идет на вес золота. Коломыйки срамные тоже, наверное, как деньги — злотые... теперь, правда, деньги эти не в ходу, а потому, Юрашку, они аж позеленели и поплесневели. Я эти деньги, злотые, из старого кошеля вынимаю, а как же, и сею-рассеваю по селу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86