.. Место же освятим новой постройкой — школой, где крестьянским детям — правнукам деда Буждыгана — наука сделает мир более широким, день — ясным, а дорогу — легкой.
Хорошо, к сердцу, к разуму людскому обращалась Головиха Юстина, ее слова открывали людям души, как окна, а когда, слышь, окна раскрыты, каждому видно, что творится в хате: кто-то подсознательно скупо улыбался, кто-то весь залился смехом, радуясь, что не живет в прежние времена и обошла его Буждыганова планида, кто-то в помыслах пестовал ребенка и водил его по утрам в новую школу, хотя школа еще не была выстроена, а ребенок еще не родился, кто-то всхлипнул и всхлип сразу же оборвал, задушил, кто-то глухо постанывал от застаревшей боли, теперь, возможно, и непонятной, ибо не один мастер Буждыган сгорел в корчме, как доброе железо б ржавчине.
Ты, наверное, Юрашку-братчику, читаешь мое писание и думаешь, что Нанашко Яков тоже не утерпел и попросил на митинге слова. А ей-богу, и не думал о речах, ибо зачем пускать ласточек на ласточек, садовники ведь знают, что дерево гибнет, если на каждой ветке усядется по птице. Разве Головиха Юстина не сказала за всех и про всех? Я просто стоял рядом с нею в кузове грузовика, служившего возвышением вместо сцены, и с этой поднятой на колеса высоты открывалась мне праздничность будничного дня: небо подведено синькою, зеленое буйство садов, уже отцветавших, реяние красных флагов. И разящие, так что глаза обжигало, взблески труб духового оркестра, притарабаненного аж из райцентра. Я просто, Юрашку, стоял перед людьми... меня словно бы тоже избрали судить старую корчму, и оттого был я счастлив, и потому, видать, не сразу понял, что в людском водовороте случилось.
Там родилось нетерпение.
Нетерпение, как ветер, ударило меня упругой волною; нетерпение воняло потом и крепким табаком. Время речей закончилось, село жаждало дела, а потому, Головиха, наивысший час подать знак, чтоб приготовленный для этой оказии бульдозер, который до того времени попыхивал дымом рядом с грузовиком-«трибуной», сорвался с места и...
Когда ж бульдозер двинулся-таки с места на корчму, выставив впереди себя нож, люди, Юрашку-братчи- ку, валом повалили за ним и, теряя терпение, кричали бульдозеристу, подгоняли его: «А не ленись, Иван! А поддай, Иван, газу! А дави старую ведьму, кроши ее в пух и прах!» И не думай себе, Юрашку-братчику, что это вспыхнул азарт, нет. Была в людском шуме истинная ярость, которая аж шкворчала, как раскаленная подкова в желобе с водой. Я спрашивал самого себя: «Ну ладно, газдам и газдыням, что постарше, не удивляюсь, издавна сидит та корчма у них под живыми ребрами, и не выломать ее оттуда, не выкорчевать, она — как вечная боль. А молодые... молодые-то отчего поскрипывают зубами на корчму? Для них корчма давно померла, для них Йоська Срулишин, умевший ждать долги и умевший за долги пускать хлопа с сумою по миру, был черт из пекла, что явился и исчез; для них, молодых, корчма, поставленная посреди выгона,— это лишь сруб без окон, без дверей — не больше. Так чего же вы, молодые газды, кричите вместе со всеми? В чем перед вами корчма виновата?
Неужто, Юрашку-братчику, ненависть в крови растворена и потому кровь красная?
На меня, слышь, вдруг напал страх — аж вокруг пупка заболело,— ведь мало было одного бульдозера на корчму, она ж не из хилых ворогов, веками утверждалась, как каменная твердыня, подступы к ней тщательно стерегли то короли, то императоры, то президенты — окружили ее рвами, оградили пиками и ощетинили штыками. Ну-ка попробуй поднять на нее руку, сломают! Раз-два и готово! Так что сможет сделать корчме какой-то там слабак Иванко Процив со своим бульдозе
ром, да он ее даже не покачнет, с места не сдвинет, щепки не отколет. Смешно писать про мои страхи, может и так быть, Юрашку-братчику, что ты ни капельки в мои страхи не веришь... Ты себе не верь, а я хорошо помню темную силу корчмы и потому признаюсь: закрыл глаза, чтоб не видеть Иванкова посрамления. И в ту же минуту корчма затрещала, качнулась и осела на один угол. Бульдозер отполз назад, чтоб передохнуть и с новой силой ударить по ней. Корчма теперь постанывала, дрожала, потрескивала, раскалывалась, скрежетала, ломалась, падала, взрывалась тучами пыли. Бульдозер полз назад, откашлялся и вновь, будто упрямый бык, двинулся на руины. А все же людям казалось, что бульдозер слишком медленно делает свое дело, они подгоняли его, подхлестывали и подбадривали, чтоб без жалости топтал старую курву, вырывал ее с фундаментом, с корнями.
Пишу тебе, Юрашку-братчику, а сам думаю: людям повелевало Каменное Поле, да?
Пишу тебе, Юрашку, а у самого думка всходит, как зеленое жито: не одни только нынешние колхозники из Садовой Поляны, а целые поколения, что издавна сидели на Каменном Поле и в Каменное Поле отправились на покой, бросились на помощь бульдозеру. Хватали иструхлявшие брусья, увядшие, задымленные, как железо, стропила, побитые шашелем доски, палки — и все это сбрасывали в кучу на краю оболони, кто-то облил кучу соляркой, а кто-то подпалил. Огонь не был предназначен для фотографирования, ибо Головиха махала кулаками, чтоб поскорее погасили его. Да кто ее теперь, Юрашку, слушал... Теперь на оболони господствовал огонь, и партийный секретарь из района успокаивал Юстину, что, мол, ничего страшного не случилось, день тихий, как вода в кринице,— ни облачка тебе, ни всплеска ветерка, так пусть же огонь горит и пусть выжжет корчемный дух во веки веков, а место огнем освятится.
Потом же, когда огонь пригасал, а людские страсти угомонились в работе, на расчищенной и выровненной бульдозером площадке инженеры забили колышки — и все мы сразу, словно бы в один миг прояснилось, увидели перед собою новую школу; то был пока что только план, очертания школы, но люди обступили ее, будто уже выстроенную, готовую, и любовались ею, и гладили руками ее теплые стены, и заглядывали в окна. Ты ведь знаешь, Юрашку, что мы в Садовой
Поляне фантазеры. Одна Головиха Юстина помнила, что сперва надо выкопать под школу фундамент, а уже после класть стены, и ткнула мне в руки лопату, а в микрофон насыпала слов, что Нанашку Якову Роз- лучу Садовая Поляна поручает копнуть под школьный фундамент несколько первых почетных лопат земли.
Мог ли я отказаться?
Не суди меня за то, Юрашку-братчику, ибо есть в нашем селе и более заслуженные, чем я, есть такие, что войну отважно воевали, и такие, у кого в руках горит колхозная работа, но — делай со мною что хочешь — я не мог отказаться от чести и нажал сапогом на лопату. Меня со всех сторон так и этак фотографировали; играл где-то медный оркестр; люди ловили каждое мое движение; я ощущал, как они молчали и помогали мне нажимать ногой на лопату. Земля ж была твердая и тяжелая, лопата входила в нее медленно, словно бы вгрызалась в камень.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
Хорошо, к сердцу, к разуму людскому обращалась Головиха Юстина, ее слова открывали людям души, как окна, а когда, слышь, окна раскрыты, каждому видно, что творится в хате: кто-то подсознательно скупо улыбался, кто-то весь залился смехом, радуясь, что не живет в прежние времена и обошла его Буждыганова планида, кто-то в помыслах пестовал ребенка и водил его по утрам в новую школу, хотя школа еще не была выстроена, а ребенок еще не родился, кто-то всхлипнул и всхлип сразу же оборвал, задушил, кто-то глухо постанывал от застаревшей боли, теперь, возможно, и непонятной, ибо не один мастер Буждыган сгорел в корчме, как доброе железо б ржавчине.
Ты, наверное, Юрашку-братчику, читаешь мое писание и думаешь, что Нанашко Яков тоже не утерпел и попросил на митинге слова. А ей-богу, и не думал о речах, ибо зачем пускать ласточек на ласточек, садовники ведь знают, что дерево гибнет, если на каждой ветке усядется по птице. Разве Головиха Юстина не сказала за всех и про всех? Я просто стоял рядом с нею в кузове грузовика, служившего возвышением вместо сцены, и с этой поднятой на колеса высоты открывалась мне праздничность будничного дня: небо подведено синькою, зеленое буйство садов, уже отцветавших, реяние красных флагов. И разящие, так что глаза обжигало, взблески труб духового оркестра, притарабаненного аж из райцентра. Я просто, Юрашку, стоял перед людьми... меня словно бы тоже избрали судить старую корчму, и оттого был я счастлив, и потому, видать, не сразу понял, что в людском водовороте случилось.
Там родилось нетерпение.
Нетерпение, как ветер, ударило меня упругой волною; нетерпение воняло потом и крепким табаком. Время речей закончилось, село жаждало дела, а потому, Головиха, наивысший час подать знак, чтоб приготовленный для этой оказии бульдозер, который до того времени попыхивал дымом рядом с грузовиком-«трибуной», сорвался с места и...
Когда ж бульдозер двинулся-таки с места на корчму, выставив впереди себя нож, люди, Юрашку-братчи- ку, валом повалили за ним и, теряя терпение, кричали бульдозеристу, подгоняли его: «А не ленись, Иван! А поддай, Иван, газу! А дави старую ведьму, кроши ее в пух и прах!» И не думай себе, Юрашку-братчику, что это вспыхнул азарт, нет. Была в людском шуме истинная ярость, которая аж шкворчала, как раскаленная подкова в желобе с водой. Я спрашивал самого себя: «Ну ладно, газдам и газдыням, что постарше, не удивляюсь, издавна сидит та корчма у них под живыми ребрами, и не выломать ее оттуда, не выкорчевать, она — как вечная боль. А молодые... молодые-то отчего поскрипывают зубами на корчму? Для них корчма давно померла, для них Йоська Срулишин, умевший ждать долги и умевший за долги пускать хлопа с сумою по миру, был черт из пекла, что явился и исчез; для них, молодых, корчма, поставленная посреди выгона,— это лишь сруб без окон, без дверей — не больше. Так чего же вы, молодые газды, кричите вместе со всеми? В чем перед вами корчма виновата?
Неужто, Юрашку-братчику, ненависть в крови растворена и потому кровь красная?
На меня, слышь, вдруг напал страх — аж вокруг пупка заболело,— ведь мало было одного бульдозера на корчму, она ж не из хилых ворогов, веками утверждалась, как каменная твердыня, подступы к ней тщательно стерегли то короли, то императоры, то президенты — окружили ее рвами, оградили пиками и ощетинили штыками. Ну-ка попробуй поднять на нее руку, сломают! Раз-два и готово! Так что сможет сделать корчме какой-то там слабак Иванко Процив со своим бульдозе
ром, да он ее даже не покачнет, с места не сдвинет, щепки не отколет. Смешно писать про мои страхи, может и так быть, Юрашку-братчику, что ты ни капельки в мои страхи не веришь... Ты себе не верь, а я хорошо помню темную силу корчмы и потому признаюсь: закрыл глаза, чтоб не видеть Иванкова посрамления. И в ту же минуту корчма затрещала, качнулась и осела на один угол. Бульдозер отполз назад, чтоб передохнуть и с новой силой ударить по ней. Корчма теперь постанывала, дрожала, потрескивала, раскалывалась, скрежетала, ломалась, падала, взрывалась тучами пыли. Бульдозер полз назад, откашлялся и вновь, будто упрямый бык, двинулся на руины. А все же людям казалось, что бульдозер слишком медленно делает свое дело, они подгоняли его, подхлестывали и подбадривали, чтоб без жалости топтал старую курву, вырывал ее с фундаментом, с корнями.
Пишу тебе, Юрашку-братчику, а сам думаю: людям повелевало Каменное Поле, да?
Пишу тебе, Юрашку, а у самого думка всходит, как зеленое жито: не одни только нынешние колхозники из Садовой Поляны, а целые поколения, что издавна сидели на Каменном Поле и в Каменное Поле отправились на покой, бросились на помощь бульдозеру. Хватали иструхлявшие брусья, увядшие, задымленные, как железо, стропила, побитые шашелем доски, палки — и все это сбрасывали в кучу на краю оболони, кто-то облил кучу соляркой, а кто-то подпалил. Огонь не был предназначен для фотографирования, ибо Головиха махала кулаками, чтоб поскорее погасили его. Да кто ее теперь, Юрашку, слушал... Теперь на оболони господствовал огонь, и партийный секретарь из района успокаивал Юстину, что, мол, ничего страшного не случилось, день тихий, как вода в кринице,— ни облачка тебе, ни всплеска ветерка, так пусть же огонь горит и пусть выжжет корчемный дух во веки веков, а место огнем освятится.
Потом же, когда огонь пригасал, а людские страсти угомонились в работе, на расчищенной и выровненной бульдозером площадке инженеры забили колышки — и все мы сразу, словно бы в один миг прояснилось, увидели перед собою новую школу; то был пока что только план, очертания школы, но люди обступили ее, будто уже выстроенную, готовую, и любовались ею, и гладили руками ее теплые стены, и заглядывали в окна. Ты ведь знаешь, Юрашку, что мы в Садовой
Поляне фантазеры. Одна Головиха Юстина помнила, что сперва надо выкопать под школу фундамент, а уже после класть стены, и ткнула мне в руки лопату, а в микрофон насыпала слов, что Нанашку Якову Роз- лучу Садовая Поляна поручает копнуть под школьный фундамент несколько первых почетных лопат земли.
Мог ли я отказаться?
Не суди меня за то, Юрашку-братчику, ибо есть в нашем селе и более заслуженные, чем я, есть такие, что войну отважно воевали, и такие, у кого в руках горит колхозная работа, но — делай со мною что хочешь — я не мог отказаться от чести и нажал сапогом на лопату. Меня со всех сторон так и этак фотографировали; играл где-то медный оркестр; люди ловили каждое мое движение; я ощущал, как они молчали и помогали мне нажимать ногой на лопату. Земля ж была твердая и тяжелая, лопата входила в нее медленно, словно бы вгрызалась в камень.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86