Таково было время.
Якову вчера захотелось попросить у кого-нибудь из «ястребков» карабин и пальнуть в белый свет: слышишь, белый свет, посадили мы на Каменном Поле первое деревце, яблоню!
Это произошло вчера, сегодня же, когда смеркалось, * на Каменном Поле уже четко вырисовались шахматные
ряды деревьев; и для Якова уже эти деревца росли, зеленели, цвели, и уже громы над ними грохотали, и... Громы?
Розлуч, вслушиваясь в самого себя, прислушиваясь к тем будущим ласковым и добрым громам, что будут когда-то греметь над его садом, не сразу поверил, что это на самом деле загремели выстрелы.
Первый выстрел упал в лесу, поблизости, вслед за ним ударили автоматы и пулеметы. Каменное Поле еще какое-то мгновенье не бросало лопат, Поле еще сажало сад, оно еще пребывало в мире и спокойствии, еще садовники не верили, что в них стреляют. Потом, опомнившись, упали в борозды за камни, в ямы, на возы — на Поле не осталось ни единого мирного комка, стало оно теперь полем боя, и только Яков Розлуч, растерянный, оглушенный, оставался в своем мире, как будто бы в сером предвечерье не летали, как шершни, пули,— он еще утаптывал вокруг только что посаженного деревца землю. Созонт, работавший вместе с ним, рванул его за ногу и крикнул:
— П-падайте... падайте в яму!
Яков упал рядом с ним; стрельба не утихала — повторился день, когда бандитская сотня Мирона Данилюка напала на пахарей, перепахивавших земли богатеев; про Мирчо давно поговаривали, что он и его сотня погибли, исчезли с лица земли... те сгинули, а взгляните, кто-то другой, недобитый, разъяренный, еще доживает последние дни и расстреливает из леса, косит из пулеметов молодой колхозный сад. Яков лежал в недокопанной яме рядом с Созонтом Семянчу- ком, меж ними трепетало молоденькое деревце; Яков порывался спросить председателя, крикнуть ему на ухо: почему тот, кто-то враждебный, ненавистный* яростный, до сего времени блуждает по лесам и расстреливает молодой сад, однако у Созонта не было времени на слова, он припал к автомату и бил короткими очередями; потом же, когда Созонт утих, Яков коснулся его плеча, однако Семянчук не отозвался и не оглянулся.
Созонт лежал рядом с ним мертвый, пуля попала в грудь, а глаза продолжали пристально и напряженно всматриваться в лес, уже затканный сумерками. Яков застонал, словно бы пуля попала в него, пробила сердце, но не убила насмерть, а лишь причинила нестерпимую боль. Яков лежал рядом с убитым Созонтом Семянчуком, который продолжал всматриваться уже остекленевшими глазами в стену леса, словно бы, уже будучи мертвым, отыскивал там врага, а Яков Розлуч думал почему-то про его батька, про Иосипа Паранькиного Мужа... как бы старик плакал, если бы сегодня узнал про сыновью смерть; и еще вернулись к нему нежданно-негаданно издалека Иосиповы слова, что за добро, Якове, надо воевать иначе, не так, как ты воевал до сих пор.
Яков лежал рядом с убитым Созонтом и думал, что председатель сегодня упрекнул бы его в том, что нельзя выходить в поле сажать сад без оружия.
Яков не спорил с ним, молча взял из Созонтовых рук, уже охладевших, автомат, неумело перезарядил его и нажал спусковой крючок.
...И день догорел.
Было это последнее письмо Нанашка во Львов: «Не знаю, Юрашку-братчику, дождусь ли, когда Жолудева Иванка когда-то докопается, кто сжил со свету адвоката Черемшинского, меня же лично грызет совесть оттого, что в тот день, когда пропал Черемшин- ский, не собрал я людей, да не перевернул каждый камень, да не перекопал всю землю, чтоб по горячим следам найти хоть бы его тело.
Вот так я грызу себя, Юрашку, а на самом деле ничего сделать не мог, был я связан по рукам и по ногам. Как раз тогда пришло ко мне письмо, как вот теперь Аноним Иванке прислал... В письме том писалось, что, мол, «ты, Якове Розлуче, имей разум, ибо погорел начерно Иосип Паранькин Муж, который твою газету возил по селам, и твоя газета, слава богу, тоже исчезла... Настала также очередь исчезнуть пану адвокату, йой-йой, Розлуче, если не сядешь как камень, то и тебе будет такое же. Аминь». Я вправду, Юрашку, испугался. Я камнем сидел дома, так тихо и так низко — казалось, на селе люди забыли, что скрипит на свете Яков Розлуч. Потом над моими страхами в тридцать девятом смеялся перед смертью дядько Лукин. Позвал меня к себе, к своей постели, и сказал: «Вот ты, Якове, сам, один, без приятелей, без никого... кто отмежевался от тебя, кто отрекся, кто пропал, как пес на ярмарке. Ничего не осталось от твоих добрых дел... даже, человече, австрияцкого крейцара не стоят воспоминания про сладкие поцелуи Качуриковой дочки, ибо не штука подарить под читальню землю, это и дурак смог бы, штука держать Петра Качурика на привязи, чтобы танцевал, как прикажешь. И Качурик танцевал-таки, а как же, хотя «Голгофы» и ставил, кличи «свой к своему» провозглашал, а письмо тебе, чтоб ты, человече, сидел камнем, он написал, ибо мы так хотели... Мы — Короли, в наших руках Каменное Поле, а он лишь воробей над читальней. Это я тебе говорю, чтоб ты знал: наша взяла».
Припомнил я ныне этот разговор... нашло на меня воспоминание, как облако, и как можно скорее стал писать тебе это письмо, может, это будет свидетельством, ниточкой для Иванки. Должен где-то быть клубок... где-то у Королей, сидевших на Верхах, у Петра Качурика? Пусть ищет...»
...Иосипу Паранькиному Мужу еще далеко до смерти, еще надо ему пережить хмельной сентябрь тридцать девятого года, еще он будет организовывать в нашем селе колхоз, еще будет вступать в партию, и лишь после придет к нему смерть... Случится это в июне сорок первого, в первые дни немецкой оккупации...
Однако не будем забегать наперед, во вторую книгу про Каменное Поле, которая, возможно, еще будет написана. А вспомнил я про Иосипову смерть в связи с одним разговором, который имел я с моим «нижним» соседом Марком Рымиком Вездесущим.
Не могу похвастать, что во время моих наездов домой, в Садовую Поляну, мне везло близко сходиться с Марком Вездесущим. Поздней осенью и всю зиму он как проклятый носился со своими яблоками от Камчатки до Кольского полуострова, загребая деньги, раннею же весной и летом, как пчела, опылял работой свой сад, и каждое дерево купалось в его ласках, заботах и уходе; он не пропускал ни трещинки в стволе, ни почерневшей почки, ни пожелтевшего листа, где уж тут, понимаете, человеку выкраивать время для болтовни со мною? Бывало, когда я заставал его в саду, он бросит какое- нибудь словцо-другое ради соседской вежливости, — и вся беседа, через минуту Марко забывал обо мне, словно бы и не стоял я на тропке,— работа брала его в плен. А еще не давала нам сойтись по-соседски Маркова жена — знакомая уже вам Татьяна Рымикова. То ли в хате, то ли в саду, то ли на подворье — повсюду она торчала рядом, насторожив уши, словно бы стерегла, чтоб муж случайно не разговорился да не ляпнул лишнего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
Якову вчера захотелось попросить у кого-нибудь из «ястребков» карабин и пальнуть в белый свет: слышишь, белый свет, посадили мы на Каменном Поле первое деревце, яблоню!
Это произошло вчера, сегодня же, когда смеркалось, * на Каменном Поле уже четко вырисовались шахматные
ряды деревьев; и для Якова уже эти деревца росли, зеленели, цвели, и уже громы над ними грохотали, и... Громы?
Розлуч, вслушиваясь в самого себя, прислушиваясь к тем будущим ласковым и добрым громам, что будут когда-то греметь над его садом, не сразу поверил, что это на самом деле загремели выстрелы.
Первый выстрел упал в лесу, поблизости, вслед за ним ударили автоматы и пулеметы. Каменное Поле еще какое-то мгновенье не бросало лопат, Поле еще сажало сад, оно еще пребывало в мире и спокойствии, еще садовники не верили, что в них стреляют. Потом, опомнившись, упали в борозды за камни, в ямы, на возы — на Поле не осталось ни единого мирного комка, стало оно теперь полем боя, и только Яков Розлуч, растерянный, оглушенный, оставался в своем мире, как будто бы в сером предвечерье не летали, как шершни, пули,— он еще утаптывал вокруг только что посаженного деревца землю. Созонт, работавший вместе с ним, рванул его за ногу и крикнул:
— П-падайте... падайте в яму!
Яков упал рядом с ним; стрельба не утихала — повторился день, когда бандитская сотня Мирона Данилюка напала на пахарей, перепахивавших земли богатеев; про Мирчо давно поговаривали, что он и его сотня погибли, исчезли с лица земли... те сгинули, а взгляните, кто-то другой, недобитый, разъяренный, еще доживает последние дни и расстреливает из леса, косит из пулеметов молодой колхозный сад. Яков лежал в недокопанной яме рядом с Созонтом Семянчу- ком, меж ними трепетало молоденькое деревце; Яков порывался спросить председателя, крикнуть ему на ухо: почему тот, кто-то враждебный, ненавистный* яростный, до сего времени блуждает по лесам и расстреливает молодой сад, однако у Созонта не было времени на слова, он припал к автомату и бил короткими очередями; потом же, когда Созонт утих, Яков коснулся его плеча, однако Семянчук не отозвался и не оглянулся.
Созонт лежал рядом с ним мертвый, пуля попала в грудь, а глаза продолжали пристально и напряженно всматриваться в лес, уже затканный сумерками. Яков застонал, словно бы пуля попала в него, пробила сердце, но не убила насмерть, а лишь причинила нестерпимую боль. Яков лежал рядом с убитым Созонтом Семянчуком, который продолжал всматриваться уже остекленевшими глазами в стену леса, словно бы, уже будучи мертвым, отыскивал там врага, а Яков Розлуч думал почему-то про его батька, про Иосипа Паранькиного Мужа... как бы старик плакал, если бы сегодня узнал про сыновью смерть; и еще вернулись к нему нежданно-негаданно издалека Иосиповы слова, что за добро, Якове, надо воевать иначе, не так, как ты воевал до сих пор.
Яков лежал рядом с убитым Созонтом и думал, что председатель сегодня упрекнул бы его в том, что нельзя выходить в поле сажать сад без оружия.
Яков не спорил с ним, молча взял из Созонтовых рук, уже охладевших, автомат, неумело перезарядил его и нажал спусковой крючок.
...И день догорел.
Было это последнее письмо Нанашка во Львов: «Не знаю, Юрашку-братчику, дождусь ли, когда Жолудева Иванка когда-то докопается, кто сжил со свету адвоката Черемшинского, меня же лично грызет совесть оттого, что в тот день, когда пропал Черемшин- ский, не собрал я людей, да не перевернул каждый камень, да не перекопал всю землю, чтоб по горячим следам найти хоть бы его тело.
Вот так я грызу себя, Юрашку, а на самом деле ничего сделать не мог, был я связан по рукам и по ногам. Как раз тогда пришло ко мне письмо, как вот теперь Аноним Иванке прислал... В письме том писалось, что, мол, «ты, Якове Розлуче, имей разум, ибо погорел начерно Иосип Паранькин Муж, который твою газету возил по селам, и твоя газета, слава богу, тоже исчезла... Настала также очередь исчезнуть пану адвокату, йой-йой, Розлуче, если не сядешь как камень, то и тебе будет такое же. Аминь». Я вправду, Юрашку, испугался. Я камнем сидел дома, так тихо и так низко — казалось, на селе люди забыли, что скрипит на свете Яков Розлуч. Потом над моими страхами в тридцать девятом смеялся перед смертью дядько Лукин. Позвал меня к себе, к своей постели, и сказал: «Вот ты, Якове, сам, один, без приятелей, без никого... кто отмежевался от тебя, кто отрекся, кто пропал, как пес на ярмарке. Ничего не осталось от твоих добрых дел... даже, человече, австрияцкого крейцара не стоят воспоминания про сладкие поцелуи Качуриковой дочки, ибо не штука подарить под читальню землю, это и дурак смог бы, штука держать Петра Качурика на привязи, чтобы танцевал, как прикажешь. И Качурик танцевал-таки, а как же, хотя «Голгофы» и ставил, кличи «свой к своему» провозглашал, а письмо тебе, чтоб ты, человече, сидел камнем, он написал, ибо мы так хотели... Мы — Короли, в наших руках Каменное Поле, а он лишь воробей над читальней. Это я тебе говорю, чтоб ты знал: наша взяла».
Припомнил я ныне этот разговор... нашло на меня воспоминание, как облако, и как можно скорее стал писать тебе это письмо, может, это будет свидетельством, ниточкой для Иванки. Должен где-то быть клубок... где-то у Королей, сидевших на Верхах, у Петра Качурика? Пусть ищет...»
...Иосипу Паранькиному Мужу еще далеко до смерти, еще надо ему пережить хмельной сентябрь тридцать девятого года, еще он будет организовывать в нашем селе колхоз, еще будет вступать в партию, и лишь после придет к нему смерть... Случится это в июне сорок первого, в первые дни немецкой оккупации...
Однако не будем забегать наперед, во вторую книгу про Каменное Поле, которая, возможно, еще будет написана. А вспомнил я про Иосипову смерть в связи с одним разговором, который имел я с моим «нижним» соседом Марком Рымиком Вездесущим.
Не могу похвастать, что во время моих наездов домой, в Садовую Поляну, мне везло близко сходиться с Марком Вездесущим. Поздней осенью и всю зиму он как проклятый носился со своими яблоками от Камчатки до Кольского полуострова, загребая деньги, раннею же весной и летом, как пчела, опылял работой свой сад, и каждое дерево купалось в его ласках, заботах и уходе; он не пропускал ни трещинки в стволе, ни почерневшей почки, ни пожелтевшего листа, где уж тут, понимаете, человеку выкраивать время для болтовни со мною? Бывало, когда я заставал его в саду, он бросит какое- нибудь словцо-другое ради соседской вежливости, — и вся беседа, через минуту Марко забывал обо мне, словно бы и не стоял я на тропке,— работа брала его в плен. А еще не давала нам сойтись по-соседски Маркова жена — знакомая уже вам Татьяна Рымикова. То ли в хате, то ли в саду, то ли на подворье — повсюду она торчала рядом, насторожив уши, словно бы стерегла, чтоб муж случайно не разговорился да не ляпнул лишнего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86