»
Молчать будет железо.
Тайна.
А тайны никакой нет. Просто — работой жили старые сельские топоры, а трудящемуся уважение и честь положены при жизни и после смерти; просто — люди топорами вырубали чащобы в межгорье... Считайте, что сокира и породила Каменное Поле.
Вот как просто порой можно объяснить как будто и странную, окутанную тайной и немножко мистикой взаимосвязь вещей и явлений.
Прошлогодний юбилей Советской Армии выпал теплый и дождливый, словно бы стоял не февральский, а по крайней мере апрельский день, который вырвался, как молодой журавлик, вперед своего ключа, еще вчера гора Веснярка и село на ней по-зимнему белели в кожухах, еще утром зима, будто панночка, гарцевала на сивом коне, а в полдень ее снега, поклеванные теплым дождем, сразу посерели, а кое-где даже и сплошь полысели — то здесь, то там на склонах чернела голая земля. Сразу же, в один день, запахло весною, и люди, собравшиеся в сельском клубе на собрание, посвященное армии, тоже по-весеннему просветлели лицами и торжественным гулом.
Собрание как собрание: доклад, выступления, приветствие пионеров и их заверения идти по стопам отцов. Все как будто привычное, как и ежегодно, и в то же время непривычными были, как и каждый год, всхлипывания какой-то из вдов, когда с трибуны вспоминали ее погибшего на фронте мужа, да еще непривычно щедро и полно горели на груди моих земляков ордена и медали.
После собрания председательша Юстина пригласила всех бывших фронтовиков на «огонек» в только что отстроенную сельскую кофейню, которую на городской манер назвали «Березкой». Не знаю, кто был инициатором продолжения праздника за столами — то ли колхозный парторг и молодой учитель истории Олег Мудрик, то ли муж Юстины Николаевны — бригадир тракторной, а в прошлом боевой старшина Колоколов, то ли сама председательша Юстина позабыла на сей раз обычную скуповатость? Да это в конце концов значения не имело... значенье имело то, что фронтовики приняли приглашение как нечто само собой разумеющееся и что в каждом из них проснулась гордость. Дескать, что ни говори, а нас чтут, помнят о нашем ратном труде. Они старательно и долго чистили на ступеньках возле кофейни сапоги, потом подкручивали усы, причесывались и приглаживались перед зеркалами и лишний раз рукавами протирали запотевшие на улице ордена свои и медали и лишь после этого рассаживались чинно за столами. Сперва чувствовали себя не совсем уверенно — весенняя торжественность, принесенная из клуба, как роса на травинках, дрожала в их сердцах, и они боялись стряхнуть ее преждевременно, но после первого тоста за тех сорок девять человек, не вернувшихся в село с фронтов, да по второму бокалу за живых, за этих пятьдесят двух, которые сидели за столами, торжественность сменилась домашностью. У них, этих полысевших, седых, немолодых уже моих земляков, было о чем поговорить и о чем вспомнить, на своих плечах они вынесли не только фронты, но также создание и становление колхозов, что тоже было ох каким нелегким делом; они, может, за тридцать лет впервые собрались просто так, словно бы без дела, и глянули друг другу в глаза... оглянулись на годы свои поздние уже, на ордена, на медали, и, возможно, не один из них открывал в соседе какую-то новизну, грань или же просто — его старость. Его и свою.
Я не спускал глаз с главного бухгалтера колхоза Степана Александровича Снижура, человека толстого, присадистого, краснолицего,— похожие типы охотно рисуют в «Перце»,— и к такому Снижуру я привык, все в селе от мала до велика знали, что человек он кристальной чистоты, знали мы также, что он любитель поесть и что побаивается собственной жены. Снижур и сейчас, позванивая тремя медалями «За отвагу», украдкой посматривал на часы и переживал, что будет иметь дома головомойку, однако горилка придавала ему отваги, и он, сидя против меня, забывал о грядущей ссоре с жинкой и хвалился, что на фронте везло ему на «языков»: случалось, как тень проскальзывал мимо фрицев — и трава под сапогом не хрустнет, и песок не заскрипит. За «языков» и давали ему медали одну за другой. «Командиры,— говорил он,— того не знали, что моя отвага тут ни при чем... Я просто легок на ногу, как олень». Я, наверное, слушал Снижура как завороженный, может, даже любовался им откровенно, и это заметила председательша Юстина, потому что подошла ко мне сбоку и шепнула на ухо: «Вижу, Юрашку, страх тебе интересно среди них, а?» Она, председательша Юстина, угадала, люди за столами вернулись сегодня в свою молодость далекую, и в ушах их, в каждой клеточке мозга, в крови вновь ожили давние выстрелы, дымы, взрывы, пекло огня, смерти, раны, командиры и команды, и ожила вечно юная Катюша, что выходила на высокий крутой берег и запевала песню про любимого степного орла. После какого-то там, пятого или шестого, бокала фронтовики только и подпевали «Катюшу» да еще ту песню, в которой с плеч девушки падал синий платочек. Других они словно бы и не знали, а если и знали, то помнили неписаный закон: разные песни поются по разной необходимости. «А знаешь ли ты, Юрашку, кого должен благодарить за то, что ты здесь? — продолжала тоже захмелевшая председательша Юстина.— Вуйну Маричку Парасольку. Я и не знала, что ты в село приехал. А она пришла в контору да и говорит: «Юрашко когда-нибудь книжку напишет про Каменное Поле... А как же, председательша Юстина, можно написать про Каменное Поле без наших фронтовиков?» Я подумал, что Вуйна Парасолька была права, ибо поле само по себе, без людей, ничего не значит и не стоит... без таких людей, как Степан Алексеевич Снижур, который умел ходить на фронте среди смертей легко, будто олень; я уверен, что биография поля обеднела бы и была бы неполной без одной истории, которую я услышал на «огоньке» от Ивана Рошака и Григора Маруниного,— собственно, никто мне эту историю специально не рассказывал, я подслушал ее случайно. Обнял, значит, Рошак Маруниного за плечи, оба они покачивались в такт «Катюше»... И напевал Рошак Маруниному: «Друг ты мой, Григор-баранчик, возле печей гончарных в подсобном цеху ты ходишь и живой огонь, добрый тот огонь в печах гончарных бережешь, который целует, но не сжигает цветы ружи- ны, птиц на ветвях, солнышко на травах зеленых; целует и раздает краски и голоса. А ты, слышишь ли, мог бы сгореть в другом огне, лютом, железном. Помнишь, как это было вблизи городка Форст на Одере? Стояло нас на рубеже тридцать два, шваб двигался тучей танковой... семнадцать из них мы подожгли. Горели они как свечки, а мы падали, и ты упал пораненный. Мы еще от танков отбиваемся, а ты стонешь рядом и просишь приложить к твоим ранам травы-лопушка, что подбелом зовется... Растет тот подбел на Каменном
Поле. Господь ты мой, где Григор-баранчик, Одер, а где наше межгорье, а мы помнили про Каменное Поле и кровь за него проливали и жизнь отдавали, а травы с Каменного Поля боль нашу утишали и раны залечивали».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
Молчать будет железо.
Тайна.
А тайны никакой нет. Просто — работой жили старые сельские топоры, а трудящемуся уважение и честь положены при жизни и после смерти; просто — люди топорами вырубали чащобы в межгорье... Считайте, что сокира и породила Каменное Поле.
Вот как просто порой можно объяснить как будто и странную, окутанную тайной и немножко мистикой взаимосвязь вещей и явлений.
Прошлогодний юбилей Советской Армии выпал теплый и дождливый, словно бы стоял не февральский, а по крайней мере апрельский день, который вырвался, как молодой журавлик, вперед своего ключа, еще вчера гора Веснярка и село на ней по-зимнему белели в кожухах, еще утром зима, будто панночка, гарцевала на сивом коне, а в полдень ее снега, поклеванные теплым дождем, сразу посерели, а кое-где даже и сплошь полысели — то здесь, то там на склонах чернела голая земля. Сразу же, в один день, запахло весною, и люди, собравшиеся в сельском клубе на собрание, посвященное армии, тоже по-весеннему просветлели лицами и торжественным гулом.
Собрание как собрание: доклад, выступления, приветствие пионеров и их заверения идти по стопам отцов. Все как будто привычное, как и ежегодно, и в то же время непривычными были, как и каждый год, всхлипывания какой-то из вдов, когда с трибуны вспоминали ее погибшего на фронте мужа, да еще непривычно щедро и полно горели на груди моих земляков ордена и медали.
После собрания председательша Юстина пригласила всех бывших фронтовиков на «огонек» в только что отстроенную сельскую кофейню, которую на городской манер назвали «Березкой». Не знаю, кто был инициатором продолжения праздника за столами — то ли колхозный парторг и молодой учитель истории Олег Мудрик, то ли муж Юстины Николаевны — бригадир тракторной, а в прошлом боевой старшина Колоколов, то ли сама председательша Юстина позабыла на сей раз обычную скуповатость? Да это в конце концов значения не имело... значенье имело то, что фронтовики приняли приглашение как нечто само собой разумеющееся и что в каждом из них проснулась гордость. Дескать, что ни говори, а нас чтут, помнят о нашем ратном труде. Они старательно и долго чистили на ступеньках возле кофейни сапоги, потом подкручивали усы, причесывались и приглаживались перед зеркалами и лишний раз рукавами протирали запотевшие на улице ордена свои и медали и лишь после этого рассаживались чинно за столами. Сперва чувствовали себя не совсем уверенно — весенняя торжественность, принесенная из клуба, как роса на травинках, дрожала в их сердцах, и они боялись стряхнуть ее преждевременно, но после первого тоста за тех сорок девять человек, не вернувшихся в село с фронтов, да по второму бокалу за живых, за этих пятьдесят двух, которые сидели за столами, торжественность сменилась домашностью. У них, этих полысевших, седых, немолодых уже моих земляков, было о чем поговорить и о чем вспомнить, на своих плечах они вынесли не только фронты, но также создание и становление колхозов, что тоже было ох каким нелегким делом; они, может, за тридцать лет впервые собрались просто так, словно бы без дела, и глянули друг другу в глаза... оглянулись на годы свои поздние уже, на ордена, на медали, и, возможно, не один из них открывал в соседе какую-то новизну, грань или же просто — его старость. Его и свою.
Я не спускал глаз с главного бухгалтера колхоза Степана Александровича Снижура, человека толстого, присадистого, краснолицего,— похожие типы охотно рисуют в «Перце»,— и к такому Снижуру я привык, все в селе от мала до велика знали, что человек он кристальной чистоты, знали мы также, что он любитель поесть и что побаивается собственной жены. Снижур и сейчас, позванивая тремя медалями «За отвагу», украдкой посматривал на часы и переживал, что будет иметь дома головомойку, однако горилка придавала ему отваги, и он, сидя против меня, забывал о грядущей ссоре с жинкой и хвалился, что на фронте везло ему на «языков»: случалось, как тень проскальзывал мимо фрицев — и трава под сапогом не хрустнет, и песок не заскрипит. За «языков» и давали ему медали одну за другой. «Командиры,— говорил он,— того не знали, что моя отвага тут ни при чем... Я просто легок на ногу, как олень». Я, наверное, слушал Снижура как завороженный, может, даже любовался им откровенно, и это заметила председательша Юстина, потому что подошла ко мне сбоку и шепнула на ухо: «Вижу, Юрашку, страх тебе интересно среди них, а?» Она, председательша Юстина, угадала, люди за столами вернулись сегодня в свою молодость далекую, и в ушах их, в каждой клеточке мозга, в крови вновь ожили давние выстрелы, дымы, взрывы, пекло огня, смерти, раны, командиры и команды, и ожила вечно юная Катюша, что выходила на высокий крутой берег и запевала песню про любимого степного орла. После какого-то там, пятого или шестого, бокала фронтовики только и подпевали «Катюшу» да еще ту песню, в которой с плеч девушки падал синий платочек. Других они словно бы и не знали, а если и знали, то помнили неписаный закон: разные песни поются по разной необходимости. «А знаешь ли ты, Юрашку, кого должен благодарить за то, что ты здесь? — продолжала тоже захмелевшая председательша Юстина.— Вуйну Маричку Парасольку. Я и не знала, что ты в село приехал. А она пришла в контору да и говорит: «Юрашко когда-нибудь книжку напишет про Каменное Поле... А как же, председательша Юстина, можно написать про Каменное Поле без наших фронтовиков?» Я подумал, что Вуйна Парасолька была права, ибо поле само по себе, без людей, ничего не значит и не стоит... без таких людей, как Степан Алексеевич Снижур, который умел ходить на фронте среди смертей легко, будто олень; я уверен, что биография поля обеднела бы и была бы неполной без одной истории, которую я услышал на «огоньке» от Ивана Рошака и Григора Маруниного,— собственно, никто мне эту историю специально не рассказывал, я подслушал ее случайно. Обнял, значит, Рошак Маруниного за плечи, оба они покачивались в такт «Катюше»... И напевал Рошак Маруниному: «Друг ты мой, Григор-баранчик, возле печей гончарных в подсобном цеху ты ходишь и живой огонь, добрый тот огонь в печах гончарных бережешь, который целует, но не сжигает цветы ружи- ны, птиц на ветвях, солнышко на травах зеленых; целует и раздает краски и голоса. А ты, слышишь ли, мог бы сгореть в другом огне, лютом, железном. Помнишь, как это было вблизи городка Форст на Одере? Стояло нас на рубеже тридцать два, шваб двигался тучей танковой... семнадцать из них мы подожгли. Горели они как свечки, а мы падали, и ты упал пораненный. Мы еще от танков отбиваемся, а ты стонешь рядом и просишь приложить к твоим ранам травы-лопушка, что подбелом зовется... Растет тот подбел на Каменном
Поле. Господь ты мой, где Григор-баранчик, Одер, а где наше межгорье, а мы помнили про Каменное Поле и кровь за него проливали и жизнь отдавали, а травы с Каменного Поля боль нашу утишали и раны залечивали».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86