«Поцелуй меня, Анка»,— попросил. Подняла кверху брови. «Зачем? Я краденых поцелуев боюсь, они принесут боль и тебе и мне. А дождемся, Якове, своего праздника, тогда и...» — «Долго ждать, Анка».— «Еще дольше будет наша любовь».— «Любовь как нитка — еще оборвется».— «Не оборвется, Якове, я дождалась: сел голубок на мои ворота — ты пришел и открылся со своею любовью. А ждала я голубя еще с минувшей весны, звала его...» — «А я прошедшей весной голубя послал к тебе.
Долго же он летел... целый год».— «Голубь долго кружил, примеряясь, как на мои воротца сесть»,— смеялась счастливо Гейка. «А не боишься, что мой отец твоего голубя собьет?» — «Из-за того собьет, что ничего другого, кроме любви, не имею... из-за этого собьет?» — «Из-за этого, Анка...» — «Еще ружье для выстрела не сделано».— «А если велит мне жениться на богатой? Мой отец крутой человек». Очи ее не потемнели, и улыбка не угасла. «Пустое, Яков. Кто-то, может, и послушался б отца, боясь за богатство-имущество, и променял бы любовь на портянку. Кто-нибудь — но не ты».— «Откуда знаешь?» — допытывался, холодея от мысли, что дивчина читает в его душе, как в книге. «Очи у меня большие, вижу все насквозь, как через стекло: давит тебя, гнет эта вот усадьба, это богатство батьково... и ты спалил бы его, разбросал бы. Потому что порываешься летать».
Никто до сих пор так с ним не разговаривал, даже учитель Савюк, человек ученый; учитель считал, что Яков стремится к одному лишь знанию, для того и брал у него книжки. А Яков, кроме знаний, быть может неосознанно, собирал в книжках зернышки бунта против заведенного в усадьбе порядка. Он, правда, не представлял себе, как и когда должен возникнуть бунт и какая жизнь наступит после взрыва, в нем бурлили лишь подсознательные порывы, и вот Гейка, это чудо с соломенными волосами и зелеными глазами, отгадывает его порывы. «Порываюсь,— произнес он минуту спустя.— Только куда?.. Где та вершина, далекая и неведомая, на которую хочу я взлететь?» — «Почему же это должна обязательно быть далекая и неведомая вершина, Якове? Хватит и нашей Веснярки... хватит нашего Каменного Поля, а на поле том — правда».— «Что такое правда, Анка?» Она, оказывается, тоже думала об этом. «Моя мама говорит, что каждый правду толкует по-своему».— «А что такое счастье?» — «О, это я знаю. Счастье — это когда человек имеет возможность делать людям... всему свету добро. Ты вот хочешь такого счастья, а батько твой грозит тебе батогом: не дури, хлопче!» Испугался: «Ты, как та гадалка, все знаешь. Боюсь... когда-нибудь отцов батог исполосует мои стремления».
Печаль сочилась в его сердце, будто черное ежевичное вино, и Гейка, вероятно, по-женски ощутила глубину его растерянности, бросила щетку и скребок,
которыми чистила коров, вновь подошла к Якову (глаза ее зеленой пропастью сверкнули перед его очами), привстала на цыпочки и поцеловала его в губы; поцелуй был крепким и терпким, как терен, вместе с поцелуем она словно бы вдохнула в него слова: «Ой, нет, любчик мой, ты этого не сделаешь. Ты подрубишь сам себя, словно явор. Без меня солнце твое почернеет, а я без тебя зачахну, как свеча».
Такой разговор случился между ними в одно из воскресений в стайне, пока старый Клим Розлуч отмаливал в церкви свои господские грехи; Яков время от времени мысленно возвращался к беседе и искал случая продолжить ее; случай, однако, не представлялся, ибо не смежал недреманное око старый Розлуч, да и Гейка обходила Якова десятою дорогой. Жила близко, рядом, под одною крышей, за одними стенами, и в то же время была недосягаемой и с каждым днем все более таинственной; он размышлял, откуда брались у нее рассудительные и достойные слова... откуда она вообще такая взялась? Ночами бредил ею, целовал ее зеленые глаза, и старый Розлуч, бывало, вскакивал с постели на жаркий сыновний бред, подходил босой к лавке, на которой спал Яков, и тормошил его за плечо. «Какой тебя дьявол по ночам мордует? — допытывался и светил спичкой Якову в лицо,— Спать не даешь. Женить тебя надо, ой, надо... кровь молодая бунтует». И, постанывая да похрустывая залежавшимися костями, плелся на постель.
И кто знает, какая кара выпала бы Якову, если бы по белый конь, который, будто насмех, звался Лебедем; Лебедь ударил старика в грудь кованым копытом...
Это случилось три дня назад, вчера Клима похоронили и отправили тризну с горилкою, жарким и хмельною «вечной памятью», которую Розлучев род выпевал со слезою на глазах и в голосе; сегодня уже усадьба опустела, в хате остался лишь сивушный дух, запах пота, старого масла, которым газды мазали волосы, а на подворье остались кучки конских бубликов да следы копыт и колес. И еще остался в стайне белый конь, который зовется Лебедем; сегодня Яков один на один остался со свободой, с удовлетворенностью и с назойливым вопросом: «А дальше что?»
Мысли Якова неслись стремительно, круша одна другую, как лед на Черемоше в пору весеннего таяния снегов; Яков перескакивал со льдины на льдину, выбирал чистую воду для плавания, это ему не удавалось, потому что лед под ним крошился, либо же выползал на глухие берега, и он не знал, с чего же начать этот самый иной «новый мир», о котором недавно мечтал. Когда жив был отец, казалось, что довольно вырваться из-за стен усадьбы и все устроится просто, а между тем простота эта обманчива, будто мираж в пустыне, о котором читал в учителевых книжках, потому что теперь уже отца нет в живых, в его воле покинуть усадьбу, продать ее, разбросать, сжечь или же раздать добро людям — и отправиться в мир. Ведь вольному воля... однако что он будет делать на воле, какой и чем заработанный хлеб есть и каким образом станет переделывать мир и поворачивать его окнами к себе и к людям? Податься в науку? Куда? За науку — деньги плати. Да и поздно уж — не юноша зеленый. Остаться здесь... оставить всё, как было при отце? Это ведь будет означать, что он послушается дядька Лукина, который, садясь сегодня рано поутру в седло (одна нога в стремени, а другая на земле, цепкие руки на гриве коня), говорил: «Смотри же, хлопче, усадьбу береги и люби, как женщину. В ней сила великая... Ибо говорят же: земля на рыбах держится, а хозяйство — на гроше, который счет любит».
Поутру, целуя по обычаю на прощанье руку дяде, как самому старшему в роду, краем уха слушал, а через другое выпускал его напутствие, свое же держал на уме, теперь же, в сумятице и растерянности, вспомнил о дядином напутствии и задумался, а нет ли в нем разумного зерна? До сих пор Яков не представлял себе полностью, что хозяйство имеет над ним такую сильную власть. Для того чтобы осознать это, надо было стать владельцем всего этого да охватить умом и сердцем, что оно твое, собственное, и ничьё больше. «Так что же, в самом деле отбросить «парубоцкие муки», как советует старый Лукин?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
Долго же он летел... целый год».— «Голубь долго кружил, примеряясь, как на мои воротца сесть»,— смеялась счастливо Гейка. «А не боишься, что мой отец твоего голубя собьет?» — «Из-за того собьет, что ничего другого, кроме любви, не имею... из-за этого собьет?» — «Из-за этого, Анка...» — «Еще ружье для выстрела не сделано».— «А если велит мне жениться на богатой? Мой отец крутой человек». Очи ее не потемнели, и улыбка не угасла. «Пустое, Яков. Кто-то, может, и послушался б отца, боясь за богатство-имущество, и променял бы любовь на портянку. Кто-нибудь — но не ты».— «Откуда знаешь?» — допытывался, холодея от мысли, что дивчина читает в его душе, как в книге. «Очи у меня большие, вижу все насквозь, как через стекло: давит тебя, гнет эта вот усадьба, это богатство батьково... и ты спалил бы его, разбросал бы. Потому что порываешься летать».
Никто до сих пор так с ним не разговаривал, даже учитель Савюк, человек ученый; учитель считал, что Яков стремится к одному лишь знанию, для того и брал у него книжки. А Яков, кроме знаний, быть может неосознанно, собирал в книжках зернышки бунта против заведенного в усадьбе порядка. Он, правда, не представлял себе, как и когда должен возникнуть бунт и какая жизнь наступит после взрыва, в нем бурлили лишь подсознательные порывы, и вот Гейка, это чудо с соломенными волосами и зелеными глазами, отгадывает его порывы. «Порываюсь,— произнес он минуту спустя.— Только куда?.. Где та вершина, далекая и неведомая, на которую хочу я взлететь?» — «Почему же это должна обязательно быть далекая и неведомая вершина, Якове? Хватит и нашей Веснярки... хватит нашего Каменного Поля, а на поле том — правда».— «Что такое правда, Анка?» Она, оказывается, тоже думала об этом. «Моя мама говорит, что каждый правду толкует по-своему».— «А что такое счастье?» — «О, это я знаю. Счастье — это когда человек имеет возможность делать людям... всему свету добро. Ты вот хочешь такого счастья, а батько твой грозит тебе батогом: не дури, хлопче!» Испугался: «Ты, как та гадалка, все знаешь. Боюсь... когда-нибудь отцов батог исполосует мои стремления».
Печаль сочилась в его сердце, будто черное ежевичное вино, и Гейка, вероятно, по-женски ощутила глубину его растерянности, бросила щетку и скребок,
которыми чистила коров, вновь подошла к Якову (глаза ее зеленой пропастью сверкнули перед его очами), привстала на цыпочки и поцеловала его в губы; поцелуй был крепким и терпким, как терен, вместе с поцелуем она словно бы вдохнула в него слова: «Ой, нет, любчик мой, ты этого не сделаешь. Ты подрубишь сам себя, словно явор. Без меня солнце твое почернеет, а я без тебя зачахну, как свеча».
Такой разговор случился между ними в одно из воскресений в стайне, пока старый Клим Розлуч отмаливал в церкви свои господские грехи; Яков время от времени мысленно возвращался к беседе и искал случая продолжить ее; случай, однако, не представлялся, ибо не смежал недреманное око старый Розлуч, да и Гейка обходила Якова десятою дорогой. Жила близко, рядом, под одною крышей, за одними стенами, и в то же время была недосягаемой и с каждым днем все более таинственной; он размышлял, откуда брались у нее рассудительные и достойные слова... откуда она вообще такая взялась? Ночами бредил ею, целовал ее зеленые глаза, и старый Розлуч, бывало, вскакивал с постели на жаркий сыновний бред, подходил босой к лавке, на которой спал Яков, и тормошил его за плечо. «Какой тебя дьявол по ночам мордует? — допытывался и светил спичкой Якову в лицо,— Спать не даешь. Женить тебя надо, ой, надо... кровь молодая бунтует». И, постанывая да похрустывая залежавшимися костями, плелся на постель.
И кто знает, какая кара выпала бы Якову, если бы по белый конь, который, будто насмех, звался Лебедем; Лебедь ударил старика в грудь кованым копытом...
Это случилось три дня назад, вчера Клима похоронили и отправили тризну с горилкою, жарким и хмельною «вечной памятью», которую Розлучев род выпевал со слезою на глазах и в голосе; сегодня уже усадьба опустела, в хате остался лишь сивушный дух, запах пота, старого масла, которым газды мазали волосы, а на подворье остались кучки конских бубликов да следы копыт и колес. И еще остался в стайне белый конь, который зовется Лебедем; сегодня Яков один на один остался со свободой, с удовлетворенностью и с назойливым вопросом: «А дальше что?»
Мысли Якова неслись стремительно, круша одна другую, как лед на Черемоше в пору весеннего таяния снегов; Яков перескакивал со льдины на льдину, выбирал чистую воду для плавания, это ему не удавалось, потому что лед под ним крошился, либо же выползал на глухие берега, и он не знал, с чего же начать этот самый иной «новый мир», о котором недавно мечтал. Когда жив был отец, казалось, что довольно вырваться из-за стен усадьбы и все устроится просто, а между тем простота эта обманчива, будто мираж в пустыне, о котором читал в учителевых книжках, потому что теперь уже отца нет в живых, в его воле покинуть усадьбу, продать ее, разбросать, сжечь или же раздать добро людям — и отправиться в мир. Ведь вольному воля... однако что он будет делать на воле, какой и чем заработанный хлеб есть и каким образом станет переделывать мир и поворачивать его окнами к себе и к людям? Податься в науку? Куда? За науку — деньги плати. Да и поздно уж — не юноша зеленый. Остаться здесь... оставить всё, как было при отце? Это ведь будет означать, что он послушается дядька Лукина, который, садясь сегодня рано поутру в седло (одна нога в стремени, а другая на земле, цепкие руки на гриве коня), говорил: «Смотри же, хлопче, усадьбу береги и люби, как женщину. В ней сила великая... Ибо говорят же: земля на рыбах держится, а хозяйство — на гроше, который счет любит».
Поутру, целуя по обычаю на прощанье руку дяде, как самому старшему в роду, краем уха слушал, а через другое выпускал его напутствие, свое же держал на уме, теперь же, в сумятице и растерянности, вспомнил о дядином напутствии и задумался, а нет ли в нем разумного зерна? До сих пор Яков не представлял себе полностью, что хозяйство имеет над ним такую сильную власть. Для того чтобы осознать это, надо было стать владельцем всего этого да охватить умом и сердцем, что оно твое, собственное, и ничьё больше. «Так что же, в самом деле отбросить «парубоцкие муки», как советует старый Лукин?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86