.. Оксеня то пугливо, то доверчиво поглядывала из овальной рамки, из своего раскрашенного мира, на людей в милицейских мундирах, на лысого присадистого человека, который почему-то зовется Беленьким, и словно бы спрашивала своими продолговатыми и чистыми глазами: «Что вам, люди добрые и уважаемые, надо в моей хате?»
Докия Шинкарук была похожа на мать: такие же у нее узкие вразлет брови и такие же чистые, словно бы дождем умытые, глаза (тот первый, кто полюбил ее, нашептывал: «Чудо мое, Докия, у тебя золотые очи!»), и белый лоб, и даже родинка на левой щеке, как у матери... Только у матери щеки розовые, а у дочери сейчас посеревшие, и еще у матери, Оксени, губы полные, свежие, а у дочери прикушенные — казалось, она затаила, закусила губами стон.
Искал колхозные деньги в Докийкиной хате, согласно прокурорскому ордеру, сам Беленький, и надо признать, что делал он это профессионально и вдохновенно. Начал с посудного шкафа, не миновал ни единого закутка, заглядывал, как сорока в кость, в печь, в каждый горшок, ощупывал матрасы, выворачивал карманы, повыбрасывал из резного старинного сундука женское белье. Беленький был старым человеком, пора ему было собираться на пенсию, он постоянно помнил об этом и стремился отдалить от себя пенсию старанием. Это был не просто обыск, а целый разгром, взрыв служебного рвения, не хватало лишь, чтобы Беленький принялся вспарывать подушки. Изредка он оглядывался на Иванку, и тогда дивчина читала на его круглом раскрасневшемся лице довольство собою, и вместе с тем он не скрывал издевательского превосходства над нею, зеленой девчушкой, неизвестно зачем пришедшей работать в милицию. Когда же Беленький переходил от шкафа к кровати или же от кровати к сундуку, он целил глазом, липким и колючим, в Докию и держал ее под обстрелом своих глаз чуть ли не целую вечность, словно бы хотел дождаться, что она выдаст себя лицом, каким- то неосторожным движением, порывом; он числился в районе неплохим психологом и физиономистом, на его счету было не одно раскрытое преступление, в данном случае ему тоже, возможно, повезло бы на истинных преступников, если бы не приближающаяся пенсия.
Докия словно бы не замечала Беленького, его взгляд для нее ничего не значил, она никла в собственной хате сжавшаяся, чужая, равнодушная, лишь когда Беленький вынул их шкафа почерневшую от времени инкрустированную шкатулку и принялся открывать ее, Докия вскочила со стула.
— Не смейте! — крикнула.— Не смейте своими... своими пальцами! — задохнулась и проглотила слово «грязными», как колотый камень. Собственно, она не произнесла это слово, но все в хате услышали его, Беленький, вероятно, тоже услышал, ибо покраснел. Ему было от чего краснеть, пальцы у него не были грязными, а были белые, мягкие, как лапы старого кота.— Там мамины вещи,— добавила Докия. Открыла шкатулку и высыпала на стол ожерелье из белых дукатов, то самое ожерелье, что и на розовой фотографии, золотой перстенек, медные сережки, красно-черную «тканку», унизанную бисеринками-бусинками, и тридцать рублей.— Вот и все мои сокровища,— улыбнулась виновато.— Есть еще сберегательная книжка...
— А остальные наличные где? — повысил голос Беленький. Он злился, что простая его версия так же просто не подтверждается обыском. «Кто в конце концов,— думал он,— требует от меня, чтоб я непременно отыскал деньги в хате? Теперешний преступник — не дурак». И зачем-то стал пересчитывать трехрублевки. Иванка после казнила себя за то, что хотя бы не охладила Беленького во время обыска, если уж не сумела убедить начальство вообще не делать этого, чтобы не оскорблять честного человека; начальство, видать, а больше всех районный прокурор, верило громадному опыту Беленького, а не бездоказательным симпатиям вчерашней студентки; сказать правду — опыт завораживал и самое Иванку.
А Беленький повторил с нажимом, с угрозой, с громами и молниями и с будущими выводами:
— Я вас спрашиваю, гражданка Шинкарук, куда вы девали остальные наличные?
— Вы ж искали.— Докия вновь протиснулась в свой уголок за столом.— Ищите дальше. Ищите, черт бы вас побрал! Под полом... срывайте, рубите доски! Долбите стены! Вам лучше знать, куда я могла спрятать деньги! — взорвалась плачем и криком.
И в ту же минуту, будто из слез Докийкиных, возникла, словно бы вызванная Докийкиной безутешностью, на пороге появилась Вуйна Парасолька. Была она фуфайке, грубом вязаном платке и в смазанных солидолом кирзовых сапогах. На правом ее плече висела торба, из которой выглядывали сорочка, хлеб и завернутая и районную газету длинная палка колбасы. По всему было видно, что Парасолька приготовилась к дальней дороге. Губы ее были упрямо сжаты, вся сухая и костлявая фигура выражала решимость, а из печальных библейских глаз выплескивалась боль; она пыталась смыть с лица боль, утопить ее в себе, придавить... пыталась стать гневной.
— йой, кальвины! — сказала и нахмурила брови, хмурый гнев не шел ее посеченному морщинами доброму лицу.— Неужто дотеперь девку мучите, чтоб призналась про те гроши: роди, баба, дитятю, и край. А если ей не в чем признаваться, га? Она, людоньки, не винна, ни одной копеечки не брала. Это, абы-сьте вы сами знали и в правительственные бумаги запишите для суда, бо что записано пером, того не вырубишь и сокирою, что, слышите, колхозные гроши я взяла... взяла, слышите, чтоб иметь на старость припасенный грейцар,— прощебетала одним духом, боясь, что ее могут остановить.
— Э, пустое, вуйно, говорите,— запротестовала Докия.
— Кому пустое, а кому и нет,— отрезала Парасолька. Она входила в роль.— Иванке вон непременно надо поймать преступника, на то она высокие школы у Львове кончала. Аж пищит — так хочет поймать злодея за руку — этот человек, с которого волосья слиняли... Вы уж извиняйте, пан товарищ, что так на вас говорю,— обернулась она к Беленькому,— бо ж я не знаю, как пишетесь и за каким столом в районе сидите. Зато знаю, что стол вам канцелярский к старости стал милым и дорогим, потому и стараетесь. Если ж всем надо — пусть тем злодеем буду я. А что? Власти все равно, кого запаковать в тюрьму, лишь бы только признался: я виновен. Зло должно быть наказано. Или не так? А какое ж зло в нашей Докийке, если она чистая, как вымытое стекло? Наша Докийка, прошу вас, еще молодая, еще с мужчинами Не баловалась и детей не нянчила, куда ей в тюрьму? А я, считайте, жизнь свою отнищенствовала, еще три-четыре года посижу на державном обеспечении — и аминь.
Докия всплеснула руками:
— Да вы что, тетка, и вправду вместо меня собрались в тюрьму? А чтоб вас утка клюнула! — И Докия тут же громко, искренне расхохоталась, словно бы подох старый ворон, накаркавший ей беды; она как бы пробудилась и выбралась из-под равнодушия, как из- под тяжелой скалы, и пробуждением тем благодарна была Вуйне Парасольке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
Докия Шинкарук была похожа на мать: такие же у нее узкие вразлет брови и такие же чистые, словно бы дождем умытые, глаза (тот первый, кто полюбил ее, нашептывал: «Чудо мое, Докия, у тебя золотые очи!»), и белый лоб, и даже родинка на левой щеке, как у матери... Только у матери щеки розовые, а у дочери сейчас посеревшие, и еще у матери, Оксени, губы полные, свежие, а у дочери прикушенные — казалось, она затаила, закусила губами стон.
Искал колхозные деньги в Докийкиной хате, согласно прокурорскому ордеру, сам Беленький, и надо признать, что делал он это профессионально и вдохновенно. Начал с посудного шкафа, не миновал ни единого закутка, заглядывал, как сорока в кость, в печь, в каждый горшок, ощупывал матрасы, выворачивал карманы, повыбрасывал из резного старинного сундука женское белье. Беленький был старым человеком, пора ему было собираться на пенсию, он постоянно помнил об этом и стремился отдалить от себя пенсию старанием. Это был не просто обыск, а целый разгром, взрыв служебного рвения, не хватало лишь, чтобы Беленький принялся вспарывать подушки. Изредка он оглядывался на Иванку, и тогда дивчина читала на его круглом раскрасневшемся лице довольство собою, и вместе с тем он не скрывал издевательского превосходства над нею, зеленой девчушкой, неизвестно зачем пришедшей работать в милицию. Когда же Беленький переходил от шкафа к кровати или же от кровати к сундуку, он целил глазом, липким и колючим, в Докию и держал ее под обстрелом своих глаз чуть ли не целую вечность, словно бы хотел дождаться, что она выдаст себя лицом, каким- то неосторожным движением, порывом; он числился в районе неплохим психологом и физиономистом, на его счету было не одно раскрытое преступление, в данном случае ему тоже, возможно, повезло бы на истинных преступников, если бы не приближающаяся пенсия.
Докия словно бы не замечала Беленького, его взгляд для нее ничего не значил, она никла в собственной хате сжавшаяся, чужая, равнодушная, лишь когда Беленький вынул их шкафа почерневшую от времени инкрустированную шкатулку и принялся открывать ее, Докия вскочила со стула.
— Не смейте! — крикнула.— Не смейте своими... своими пальцами! — задохнулась и проглотила слово «грязными», как колотый камень. Собственно, она не произнесла это слово, но все в хате услышали его, Беленький, вероятно, тоже услышал, ибо покраснел. Ему было от чего краснеть, пальцы у него не были грязными, а были белые, мягкие, как лапы старого кота.— Там мамины вещи,— добавила Докия. Открыла шкатулку и высыпала на стол ожерелье из белых дукатов, то самое ожерелье, что и на розовой фотографии, золотой перстенек, медные сережки, красно-черную «тканку», унизанную бисеринками-бусинками, и тридцать рублей.— Вот и все мои сокровища,— улыбнулась виновато.— Есть еще сберегательная книжка...
— А остальные наличные где? — повысил голос Беленький. Он злился, что простая его версия так же просто не подтверждается обыском. «Кто в конце концов,— думал он,— требует от меня, чтоб я непременно отыскал деньги в хате? Теперешний преступник — не дурак». И зачем-то стал пересчитывать трехрублевки. Иванка после казнила себя за то, что хотя бы не охладила Беленького во время обыска, если уж не сумела убедить начальство вообще не делать этого, чтобы не оскорблять честного человека; начальство, видать, а больше всех районный прокурор, верило громадному опыту Беленького, а не бездоказательным симпатиям вчерашней студентки; сказать правду — опыт завораживал и самое Иванку.
А Беленький повторил с нажимом, с угрозой, с громами и молниями и с будущими выводами:
— Я вас спрашиваю, гражданка Шинкарук, куда вы девали остальные наличные?
— Вы ж искали.— Докия вновь протиснулась в свой уголок за столом.— Ищите дальше. Ищите, черт бы вас побрал! Под полом... срывайте, рубите доски! Долбите стены! Вам лучше знать, куда я могла спрятать деньги! — взорвалась плачем и криком.
И в ту же минуту, будто из слез Докийкиных, возникла, словно бы вызванная Докийкиной безутешностью, на пороге появилась Вуйна Парасолька. Была она фуфайке, грубом вязаном платке и в смазанных солидолом кирзовых сапогах. На правом ее плече висела торба, из которой выглядывали сорочка, хлеб и завернутая и районную газету длинная палка колбасы. По всему было видно, что Парасолька приготовилась к дальней дороге. Губы ее были упрямо сжаты, вся сухая и костлявая фигура выражала решимость, а из печальных библейских глаз выплескивалась боль; она пыталась смыть с лица боль, утопить ее в себе, придавить... пыталась стать гневной.
— йой, кальвины! — сказала и нахмурила брови, хмурый гнев не шел ее посеченному морщинами доброму лицу.— Неужто дотеперь девку мучите, чтоб призналась про те гроши: роди, баба, дитятю, и край. А если ей не в чем признаваться, га? Она, людоньки, не винна, ни одной копеечки не брала. Это, абы-сьте вы сами знали и в правительственные бумаги запишите для суда, бо что записано пером, того не вырубишь и сокирою, что, слышите, колхозные гроши я взяла... взяла, слышите, чтоб иметь на старость припасенный грейцар,— прощебетала одним духом, боясь, что ее могут остановить.
— Э, пустое, вуйно, говорите,— запротестовала Докия.
— Кому пустое, а кому и нет,— отрезала Парасолька. Она входила в роль.— Иванке вон непременно надо поймать преступника, на то она высокие школы у Львове кончала. Аж пищит — так хочет поймать злодея за руку — этот человек, с которого волосья слиняли... Вы уж извиняйте, пан товарищ, что так на вас говорю,— обернулась она к Беленькому,— бо ж я не знаю, как пишетесь и за каким столом в районе сидите. Зато знаю, что стол вам канцелярский к старости стал милым и дорогим, потому и стараетесь. Если ж всем надо — пусть тем злодеем буду я. А что? Власти все равно, кого запаковать в тюрьму, лишь бы только признался: я виновен. Зло должно быть наказано. Или не так? А какое ж зло в нашей Докийке, если она чистая, как вымытое стекло? Наша Докийка, прошу вас, еще молодая, еще с мужчинами Не баловалась и детей не нянчила, куда ей в тюрьму? А я, считайте, жизнь свою отнищенствовала, еще три-четыре года посижу на державном обеспечении — и аминь.
Докия всплеснула руками:
— Да вы что, тетка, и вправду вместо меня собрались в тюрьму? А чтоб вас утка клюнула! — И Докия тут же громко, искренне расхохоталась, словно бы подох старый ворон, накаркавший ей беды; она как бы пробудилась и выбралась из-под равнодушия, как из- под тяжелой скалы, и пробуждением тем благодарна была Вуйне Парасольке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86