Кое-что поднялся с места и, вытягивая шею, разглядывал мокрые камушки, а кто-то крутил пальцем у виска, кивая на Вуйну Парасольку: мол, что с нее, чудачки, возьмешь? Но приход ее... ее камушки посеяли тишину: не звенели бокалы и вилки, не дошла до своего берега песенная Катюша, а фронт, тот, что жил в воспоминаниях и снах, отдалялся — и уже глуше постанывали пушки, и уже реже захлебывался очередями пулемет. Вуйна Парасолька в тишине произнесла:
— Вот, значит, ходила я, Голова, в наш сад и насобирала там камушков.
Уголки рта Юстины дрожали иронией.
— Ну, вижу,— сказала сдержанно.— Только сад наш не камни родит. К чему вы это, Вуйна Маричка?
— А разве ж я говорю, Юстинка, что сад каменья родит? Я говорю: пока не было еще сада, после войны, мы сеяли на Каменном Поле кто кукурузу, кто просо, кто жито...
Председательша была в нетерпении:
— Ну и что?
— А то, Юстинка, что мудро ты сделала, созвавши сюда живых, тех, кто с фронта вернулся. Вы, может, и погибших тут добрым словом помянули... моих Федю и Петра среди них, мужа и сына. Ты помнишь, Юстинка, что у меня когда-то были муж и сын?
— Помню.
— Вот и добре, Юстинка. А еще хорошо было б, если б вы и про нас, живых и мертвых, вспомнили.— Вуйна Маричка виновато улыбалась, улыбкой этой извинялась, что напоминает о вещах простых и известных.
— То есть про тыл? Вспоминали и отдали ему надлежащее. Специальный тост был.
— Отдали, как ты говоришь, Юстинка, и Параньке Доцачке, и Марии Юрчишиной, и Гафии Данильков- ской, и Катерине Смеречук, и...
— Разве про всех вспомнишь? — несколько нетактично перебила ее Юстина Николаевна.— Сказано — тыл. И точка.
— ...и Татьяне Полинчуковой, и Павлине Гарматюк, и Аннычке Королюк, и Дмитрихе...— перечисляла Вуйна Парасолька, не обращая внимания на председательшу.— Ты, Юстинка, хотя бы для людских глаз... нет, не всех, а хоть бы двоих-троих из нас уважила, посадивши за стол. А то одна, как цветочек в венке.
Юстина понурила голову, я заметил, как побелели ее пальцы, то стискиваясь в кулак, то разжимаясь. Савва Колоколов гладил разгневанную руку жены, успокаивал, сдерживал. «Ну, ну, любимая, здесь не место показывать свой крутой характер. Тут сидят люди с израненными душами».
А вслух молвил:
— Правду говорите, Вуйна Маричка. С нашим «огоньком» не все хорошо продумали. Уж извиняйте.
Вуйна Парасолька продолжала свое:
— Чего тебе, Колоколов, извиняться. Это партийного секретаря дело и твоей жены... а жена присмотрела тут место для себя. Каждый везде имеет свое место... но как раз за этим столом тебе не место, Юстинка, не обижайся, ты за другим столом, когда колхоз расстроился, уважение заработала — что правда, то правда. А тогда, в войну, ты еще девчушкой прыгала. Это мы, солдатки-сироты, без мужей и без коней, кто коровою, кто заступом пахали Каменное Поле, и на этих вот камушках из нашего пота вырастало жито. Потому прямо тебе говорю, Головиха, не гневайся и не хмурься, я не со зла, я от правды: правда не согласная, что на камнях хлеб не родит. Ге, должен был родить, бо мужья наши по Германиях, в Полыпах и на Чехах войну воевали, а мы, жены, матери да сестры, должны были их кормить. А как же... Помню уполномоченного из района, писался — Суббота, ноги у него простреленные были. Отож, ездил этот Суббота верхом от хаты до хаты, от ворот до ворот и просил... и приказывал: поставку сдай, яйца сдай, мясо сдай, молоко сдай, на заем подпишись. И мы подписывались, сдавали, выполняли, бо понимали: кому война в окопах, а кому — в работе на Каменном Поле...
Наверное, еще долго говорила бы Вуйна Парасолька, если бы Юстина Николаевна не поднялась решительно из-за стола. Без единого слова она переложила принесенные Парасолькой камушки со стола на поднос с нарезанным хлебом, уравняв тем самым хлеб и камень, три раза хлебу и камню поклонилась в пояс и три раза полила хлеб и камень вином. И произнесла шепотом... но так произнесла, что все за столом услышали:
— За тех... за живых и мертвых, которые на камнях жито сеяли.
За нею покропил вином хлеб и камень молоденький парторг Олесь Мудрик, а за ним — бригадир Колоколов, бухгалтер Снижур, а после все, кто сидел за столами, подходили один за другим, даже те, кто до сих пор дремал, лили капли вина и повторяли:
— За тех... за живых и мертвых, кто сеял на камнях хлеб.
Вуйна Парасолька стояла сбоку, кланялась всем и, словно бы от имени тех живых и мертвых, кто сеял когда-то хлеб на камнях, благодарила:
— Спасибо вам великое и красное.
На февральском солдатском «огоньке» я вспомнил, что когда-то мой батько поливал вином комочек земли, кусок хлеба и камень, прежде чем начать весеннюю пахоту. Так требовал обычай, что пришел из лесу, который зовется стариной.
После войны обычай этот отошел, и казалось, что навеки забылся... Но вот он ожил под руками председательши Юстины, но уже при других, новых условиях, новым наполнившись содержанием.
...Всю темную февральскую ночь весенний дождь смывал снега с Каменного Поля.
8
«...По правде говоря, я не очень верю, что письма Нанашка Якова понадобятся тебе, Юрашку, для книжки про Каменное Поле, но раз уж просишь, то старый Яков через силу берется за перо и, как в той песне поется, «младенца колышет — листок малый пишет». Младенец тут как будто бы и ни к чему, но если поразмыслить, поискать связей да связать ниточки, то выведем из того, что каждый старый человек — а я уже, Юрашку, и старый и давний, как белый свет,— вы нянчивает да покачивает, будто дитя, воспоминания про веселую улицу, по которой, слышь, разгуливал молодым; одни старые старики вынянчивают воспоминания и уносят с собою в могилу, и потом они цветут на могилах червонным цветом, другие оставляют своим внукам богатство и имущество, а третьи оставляют потомкам добро.
Я хотел бы, Юрашку, чтоб среди тех третьих был бы и я, грешный. Между тем написал это слово «грешный», и хочет сразу же зачеркнуть его, ибо смолоду, когда после батьковой смерти унаследовал усадьбу и познал радость господства над нею, я не считал себя грешником; не считал я себя также Иисусом Христом, пророком Магометом или Львом Толстым, от которых будто бы должен был научиться творить добро: моя добродетель была поначалу такой, как майский дождь, это после уже я приспособил к ней идею, будто бы добром можно преобразовать мир. Ты только, братчик мой молоденький, не поднимай Нанашка на смех да не издевайся над его идеями, я в то время не был еще Нанашком, жил себе в забытых богом и людьми горах юный хлоп, глядевший на мир широко раскрытыми глазами, и мир казался ему зеленым и простым; тот хлоп прочитал кое-что бессистемное из философии, что-
то из истории, а что-то на религиозные и политические темы...
А слава, как олень, впереди ловчего бежит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
— Вот, значит, ходила я, Голова, в наш сад и насобирала там камушков.
Уголки рта Юстины дрожали иронией.
— Ну, вижу,— сказала сдержанно.— Только сад наш не камни родит. К чему вы это, Вуйна Маричка?
— А разве ж я говорю, Юстинка, что сад каменья родит? Я говорю: пока не было еще сада, после войны, мы сеяли на Каменном Поле кто кукурузу, кто просо, кто жито...
Председательша была в нетерпении:
— Ну и что?
— А то, Юстинка, что мудро ты сделала, созвавши сюда живых, тех, кто с фронта вернулся. Вы, может, и погибших тут добрым словом помянули... моих Федю и Петра среди них, мужа и сына. Ты помнишь, Юстинка, что у меня когда-то были муж и сын?
— Помню.
— Вот и добре, Юстинка. А еще хорошо было б, если б вы и про нас, живых и мертвых, вспомнили.— Вуйна Маричка виновато улыбалась, улыбкой этой извинялась, что напоминает о вещах простых и известных.
— То есть про тыл? Вспоминали и отдали ему надлежащее. Специальный тост был.
— Отдали, как ты говоришь, Юстинка, и Параньке Доцачке, и Марии Юрчишиной, и Гафии Данильков- ской, и Катерине Смеречук, и...
— Разве про всех вспомнишь? — несколько нетактично перебила ее Юстина Николаевна.— Сказано — тыл. И точка.
— ...и Татьяне Полинчуковой, и Павлине Гарматюк, и Аннычке Королюк, и Дмитрихе...— перечисляла Вуйна Парасолька, не обращая внимания на председательшу.— Ты, Юстинка, хотя бы для людских глаз... нет, не всех, а хоть бы двоих-троих из нас уважила, посадивши за стол. А то одна, как цветочек в венке.
Юстина понурила голову, я заметил, как побелели ее пальцы, то стискиваясь в кулак, то разжимаясь. Савва Колоколов гладил разгневанную руку жены, успокаивал, сдерживал. «Ну, ну, любимая, здесь не место показывать свой крутой характер. Тут сидят люди с израненными душами».
А вслух молвил:
— Правду говорите, Вуйна Маричка. С нашим «огоньком» не все хорошо продумали. Уж извиняйте.
Вуйна Парасолька продолжала свое:
— Чего тебе, Колоколов, извиняться. Это партийного секретаря дело и твоей жены... а жена присмотрела тут место для себя. Каждый везде имеет свое место... но как раз за этим столом тебе не место, Юстинка, не обижайся, ты за другим столом, когда колхоз расстроился, уважение заработала — что правда, то правда. А тогда, в войну, ты еще девчушкой прыгала. Это мы, солдатки-сироты, без мужей и без коней, кто коровою, кто заступом пахали Каменное Поле, и на этих вот камушках из нашего пота вырастало жито. Потому прямо тебе говорю, Головиха, не гневайся и не хмурься, я не со зла, я от правды: правда не согласная, что на камнях хлеб не родит. Ге, должен был родить, бо мужья наши по Германиях, в Полыпах и на Чехах войну воевали, а мы, жены, матери да сестры, должны были их кормить. А как же... Помню уполномоченного из района, писался — Суббота, ноги у него простреленные были. Отож, ездил этот Суббота верхом от хаты до хаты, от ворот до ворот и просил... и приказывал: поставку сдай, яйца сдай, мясо сдай, молоко сдай, на заем подпишись. И мы подписывались, сдавали, выполняли, бо понимали: кому война в окопах, а кому — в работе на Каменном Поле...
Наверное, еще долго говорила бы Вуйна Парасолька, если бы Юстина Николаевна не поднялась решительно из-за стола. Без единого слова она переложила принесенные Парасолькой камушки со стола на поднос с нарезанным хлебом, уравняв тем самым хлеб и камень, три раза хлебу и камню поклонилась в пояс и три раза полила хлеб и камень вином. И произнесла шепотом... но так произнесла, что все за столом услышали:
— За тех... за живых и мертвых, которые на камнях жито сеяли.
За нею покропил вином хлеб и камень молоденький парторг Олесь Мудрик, а за ним — бригадир Колоколов, бухгалтер Снижур, а после все, кто сидел за столами, подходили один за другим, даже те, кто до сих пор дремал, лили капли вина и повторяли:
— За тех... за живых и мертвых, кто сеял на камнях хлеб.
Вуйна Парасолька стояла сбоку, кланялась всем и, словно бы от имени тех живых и мертвых, кто сеял когда-то хлеб на камнях, благодарила:
— Спасибо вам великое и красное.
На февральском солдатском «огоньке» я вспомнил, что когда-то мой батько поливал вином комочек земли, кусок хлеба и камень, прежде чем начать весеннюю пахоту. Так требовал обычай, что пришел из лесу, который зовется стариной.
После войны обычай этот отошел, и казалось, что навеки забылся... Но вот он ожил под руками председательши Юстины, но уже при других, новых условиях, новым наполнившись содержанием.
...Всю темную февральскую ночь весенний дождь смывал снега с Каменного Поля.
8
«...По правде говоря, я не очень верю, что письма Нанашка Якова понадобятся тебе, Юрашку, для книжки про Каменное Поле, но раз уж просишь, то старый Яков через силу берется за перо и, как в той песне поется, «младенца колышет — листок малый пишет». Младенец тут как будто бы и ни к чему, но если поразмыслить, поискать связей да связать ниточки, то выведем из того, что каждый старый человек — а я уже, Юрашку, и старый и давний, как белый свет,— вы нянчивает да покачивает, будто дитя, воспоминания про веселую улицу, по которой, слышь, разгуливал молодым; одни старые старики вынянчивают воспоминания и уносят с собою в могилу, и потом они цветут на могилах червонным цветом, другие оставляют своим внукам богатство и имущество, а третьи оставляют потомкам добро.
Я хотел бы, Юрашку, чтоб среди тех третьих был бы и я, грешный. Между тем написал это слово «грешный», и хочет сразу же зачеркнуть его, ибо смолоду, когда после батьковой смерти унаследовал усадьбу и познал радость господства над нею, я не считал себя грешником; не считал я себя также Иисусом Христом, пророком Магометом или Львом Толстым, от которых будто бы должен был научиться творить добро: моя добродетель была поначалу такой, как майский дождь, это после уже я приспособил к ней идею, будто бы добром можно преобразовать мир. Ты только, братчик мой молоденький, не поднимай Нанашка на смех да не издевайся над его идеями, я в то время не был еще Нанашком, жил себе в забытых богом и людьми горах юный хлоп, глядевший на мир широко раскрытыми глазами, и мир казался ему зеленым и простым; тот хлоп прочитал кое-что бессистемное из философии, что-
то из истории, а что-то на религиозные и политические темы...
А слава, как олень, впереди ловчего бежит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86