— Чего б это мы, Короли, отбивались да чурались того, что было нами задумано... какими б мы были Королями? Пуля, племянник красный да любимый, вправду тебе была предназначена.— И оскалил мелкие зубы, смеясь прямо в глаза.— Хотел, Яковчику, попробовать, скосит ли она самого господа бога Иисуса Христа со сцены. А не вышло в первый раз, так...
— Так будет второй?
— И второй, и третий, и четвертый. Пока не издохнешь, как пес. Кроме пули существует еще острая бартка, кованый нож, камень, дерево в лесу, волна в Черемоше. Семьдесят семь причин смерти подстерегают человека.
— Разве хожу я по вашей земле?
— Против рода идешь и против закона. Этого хватит, чтоб умереть. Я тебя предупреждал... я тебе все сказал еще в то воскресенье, когда был у тебя. Разве ты не понял... и ныне пришел за объяснением?
Яков кивнул головой. В самом деле, он привел Иосипа Паранькиного Мужа сюда, к дубовой калитке, не только для того, чтоб сказать: «Смотрите, стрий мой дорогой, я поймал вас за руку», хотя и для этого тоже привел сюда Иосипа. А еще для того, чтобы покаяться перед самим собой. Дурень ты, Якове в квадрате: как можно было забыть о том, что кривое дерево в лесу вырубают на дрова? Как можно было надеяться на то, что Короли простят тебе дурной пример? Пусть бы ты батьково достояние пропил до нитки, пусть с дурной головы записал бы имущество на церковь, на читальню тоже можно б... И на читальню также — ибо от читальни Короли тоже выгоду имеют, но упаси тебя боже кому-нибудь дать... раздать, подарить бедняку ниточку, перышко, пуговицу. Разве не о том говорил в памятное воскресенье дядько Лукин? Неужто ты забыл, Якове, пренебрег вековечною мудростью: перышко к перышку — перина, ниточка к ниточке — штука полотна, а все это вместе взятое — сокровище, на сокровищах, на богатстве мир держится. Как мог ты, Якове, забыть об этом, лицедействуя на сценах и зарабатывая похвальное письмо от владыки Григория... и лицедействуя в жизни?
— Вы угадали, дядько,— сказал Яков,— я тут для ясности. И для того также, чтоб сказать вам: ныне тоже в полицию не побегу, но дружков своих предупрежу о вашем приговоре надо мной... А у Королей кровушка тоже красная... И у Королей усадьбы сухие — гореть будут добре.
Лукин Розлуч стоял, расставив ноги широко, глотал сухую слюну, как каменья, и не верил:
— Ая, бреши больше. Есть у тебя, слышь, дружки- цымборики, как у свиньи роги... такие, как этот,—
показал на Иосипа Паранькиного Мужа.— Я пообещал ему за тебя морг леса на Буковой горе. Ты ему корову молочную дал для детей задурно, с доброго чуда, из добродеяния, из человеколюбия, и он, верно, руки тебе слюнявил из благодарности. А я ему за тебя морг букового леса пообещал — и дам, бог свидетель, дам, даром что он не попал. Он у меня тот морг заслужил. Я его нарочно выбрал, чтоб стрелял в тебя... и не только потому, что у него глаз как у беркута, а для того, чтоб ты еще раз убедился: мир и люди в нем продажны, как девки в быстричанских борделях, так что нет, слышь, для Королей большого греха в том, что будто бы в горах не по правде пануют. Вот так, Яковчику.
Яков уже не слушал; Яков убегал от дядька Лукина—и было то настоящее бегство, ибо, честно говоря, Иосип все же убил Якова Розлуча если не пулей, то предательством... И мир для него почернел; в том мире Иосип догонял Якова... догонял Иосип и молил на все горы:
— Клянусь богом, не возьму ни морга бучины, ни полморга, ни бревнышка, пусть все пропадает. Верь мне, Якове!
Яков бросился в ущелье, упал среди скал, а вопли Иосиповы, как колесо, покатились дальше.
После судил себя:
— Есть у меня таки, бог свидетель, есть оправдание перед самим собой и перед всем белым светом, что лежал я тогда раздавленный колесом... колесом, или мольбою, или пулей Иосиповой; есть у меня еще одно оправдание: письмо епископа, как глумление, пало на мою голову...
Я могу защищаться от самого себя своими болями и сомнениями: я со всех сторон защищен, огорожен, окружен, обложен, а на самом деле стою перед самим собою голым и обезоруженным; я стою, а они бьют Смеречука.
Меня не спасает то, что не был тогда в читальне, где «серебряные газды» с Петром Качуриком во главе собрали с дозволения старостата «вечерку», которая называлась «Как крестьянину добиться лучшей жизни?»; «серебряные газды» привезли из Косовача какого-то панка из общества «Сельский господарь», приехали также фиакрами панки из «Народной торговли»
и «Маслосоюза», и все как один поучали хозяев и хозяек, как на свете жить, чтоб беды не знать.
Один то советовал, другой — се, третий что-то другое плел. Мудрагелы были.
Люди из Садовой Поляны слушали их, кивали головами (говорите себе, паны-паночки, вам за это гроши платят) и думали о завтрашнем понедельнике, и, возможно, так эта мудрая «вечерка» и закончилась бы, если б Василь Великий Смеречук не поднялся с лавки да не сказал, что, мол, паны-паночки тут в вышитых рубашках, чтоб они здоровы были, нам советы давали, как разбогатеть... А как тут, люди добрые, разбогатеешь, когда сидишь на земле, где камень на камне и лишь изредка среди камней — стебелек да колосок?!. А по-над Каменным Полем, и над колоском, и над тобю друг за дружкой Короли с Верхов, Йоська Срулишин из корчмы, экзекуторы податные из Косовача, отец священник с нашими похоронами и крестинами. Так как же, спрашиваю вас, уважаемые газды, и вас, паны дорогие, нам жить, если человеку гнут шею до земли да гнут? Надо, слышите ли, выпрямиться, как за Збручем...
Василь Великий знал, на что шел и на что нарывался. Видать, допекла его болтовня — и человек сказал то, что не мог не сказать. А тут кто-то дунул на лампу, а кто-то из «серебряных газд», из молодчиков — завсегдатаев читальни, в темноте крикнул:
«А бей продажную тварь, что нас в коммунию заворачивает!»
«Бей!»
В моей читальне били гончара Василя Смеречука; били люто, топтали его постолами, считали ребра и зубы.
«Бей!»
Били за то, что был коммунистом.
Я сперва, когда услышал про драку, не поверил, не может такого быть, чтоб мордовали человека, слышите, в моей читальне, которую я пожертвовал селу как будто бы для посвещения, для книги и добра...
Однако должен был, вынужден был поверить.
Утром два полицейских сопровождали Василя Смеречука, сковацного цепью, из дому в полицейскую управу. Весь синий, опухший, гончар едва волочил ноги. Я стоял на обочине дороги, краснел и бледнел, он же взглянул на меня и сказал:
«Вот так оно, Якове, происходит. Ты говоришь, что в «Просвете» книжки? Видать, не те книжки читают в читальне «серебряные газды». Где ж там быть свету, если и лампы гасят, чтоб удобнее было бить? Где ж твое голгофское терпение к ближнему, га? Ты размышлял над этим, Якове?»
Полицейский приказывал ему не разговаривать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86