Можешь также спросить, Юрашку, меня: «Ну ладно, а почему вы, Нанашко мой Якове, зная великую тайну, сами не воспользовались ею и не сделались невидимым?» Ответ мой будет прост... Боюсь я всего невидимого: морового поветрия, что прилетает в ночи и против которого не выстроишь вокруг города и села стены, черного поклепа, неизвестно кем выпущенного, внезапной беды, повисающей над головой, как меч на тоненьком волоске, невидимого за твоей спиною взмаха руки, зажавшей нож... А кроме того,— Нанашко Яков подмигнул мне кустистой бровью и засмеялся,— а кроме того, кто меня уверит, смогу ли я после того, как стану невидимым, опять возвратиться в зримый мир? Это — самое главное, Юрашку.
В другой раз Нанашко Яков меня учил:
— Слушай-ка, братчик мой, и мотай на ус, ибо ты книжки пишешь, а не знаешь, как научиться понимать птичий язык — от чириканья воробьев аж до клекота беркута. Науку ту я тоже перенял от Гейки, которая в девичестве была птицей... Кому ж в конце концов, как не птице, было знать тайну, которая в книгах не записана?.. А не записана потому, что мы, люди, ходим по земле, позадиравши головы... нам кажется, что среди сплетения труб, проводов, среди всякой мудрой машинерии мы освоили все, а тем часом, Юрашку, птицы, летающие над нами... те же вороны, что над нами летают, может, загадочнее, чем спутники. Ну, ну, не пугайся, никакой ереси я не сказал, у инженеров есть чертежи спутников, спутник можно сделать, разобрать и снова собрать, а про серую ворону, что села на ворота, мы ничего не знаем... Не знаем, почему она прожила на свете триста, а может, и все пятьсот лет; мы, братчик мой, знать не знаем, откуда у нее взялось столько сил, чтоб махать крыльями полтыщи лет; мы, слышь, ведать не ведаем, что она видела за это время, а представь себе: сколько людских поколений поменялось под ее крылом.
Я нарочно, братчик мой, подговариваю тебя и подбиваю, чтоб в один прекрасный день ты в самом деле
поверил в мою науку, чтоб она спать тебе не давала,— вот тогда выберись в лес. Не ищи в лесу ни гриба, ни ягоды-малины, ни черники, а ищи древний дуб, белый от помета, на котором каждую ночь ночуют птицы; когда же разыщешь дуб, то поклонись ему до земли и скажи:
«Батюшка птичий, дом их неизменный, прошу тебя, передай птицам... тем птицам, что летают в поле, и тем, что в лесу, и тем, что на скалах: пришел ученик их языку учиться».
Вот так обратись к дубу, после трижды постучи по его стволу палкой и прислушайся: если дерево зашумит, это и будет тебе знаком, что просьба твоя принята, если же на нем ни листочек не задрожит и ветка не шелохнется, будешь вынужден прийти на это место второй или третий раз. Если же в первый раз тебя услышат, тогда насыпь вокруг дуба первый круг из золотого овса — то будет плата твоя полевым птицам, второй круг насыпь из ярого ячменя — для птиц лесных, третий круг насыпь из чистого жита — будет то пожива птицам, летающим в горах и среди скал, а напоследок на отборную, зернышко к зернышку, пшеницу ложись, Юрашку, сам. Ложись и зови:
«Гей, слышите ли вы меня, братья мои пернатые?! Это я, Юрашко из Садовой Поляны, плачу вам за будущую науку. А пшеничку отборную, что надо мною, склюют наисильнейшие...»
И ложись под дубом спать.
Темной ночью, когда будешь спать под дубом, птицы положат тебя в плетенную из лозы колыбель и понесут в свое королевство; никто, Юрашку, точно не ведает, где находится птичье то королевство — близко ли оно, далеко ли, на востоке или на западе, на юге или на севере, не обронила о нем слова и моя Гейка, только рассказывала как-то, что будут птицы нести колыбель, из лозы плетенную, над горами и над лесами и лишь на рассвете, когда вот-вот должно взойти солнце, опустятся они перед коваными воротами. Тогда самая старшая птица скажет:
«Вот мы и прилетели. Сейчас упадет на ворота солнечный лучик, лучик золотой отворит ворота, а за воротами — тайна нашего языка; познаешь тайну, мир для тебя, сын человеческий, станет шире во сто крат, во сто крат станет он глубже и во сто же крат звончее, чем колокола всех звонниц мира. Это случится, однако,
л и ми» тогда, когда будешь придерживаться условия: пребывая в нашем королевстве и познавая тайну тайн, заложенных в птичьем языке, как зерно в колоске, ты должен на это время забыть людскую свою речь. Не смеешь на ней ты ни смеяться, ни плакать, ни тужить, ни гневаться, ни звать на помощь, ни призывать мать, родившую тебя, и ту женщину, которую любишь. Одно человеческое слово, тобой оброненное, все сведет на нет, жаль только времени и труда».
Разве это так трудно, Юрашку?
О да, ты тоже можешь спросить меня, почему я, Яков Розлуч, который не один день владеет этой тайною, не решился разыскать в лесу белый дуб, на котором ночуют птицы? А скажу тебе, что отыскал я тот дуб, и по правде скажу тебе, что был я не против того, чтоб мир стал дли меня шире, глубже, звончей и мудрее; и даже признаюсь тебе, что держал в коморе в ларях резных Золотой овес, чистое жито и отборную, зернышко к зернышку, пшеницу... Зерно и до сих пор ждет меня, а я никак не решусь переступить кованых порот. И все из-за того, что Гейка не заверила меня и страшно мне: а что, если, исполняя условие мудрых птиц, забуду тем временем язык человеческий? Бабушка надвое сказала, Юрашку. Копейку найдешь — рубль потеряешь. Л может, и все сокровища, что нажил за всю жизнь.
В третий раз Нанашко Яков меня учил:
Я знаю науку, как стать вечным: тебя не возьмет, Юрашку, ни острая пуля, ни слепая шрапнель, не срубит тебя меч двусечиый, не свалит никакая хвороба, не подкопается иод тебя тайное предательство, ты будеип. печным, будешь жить, аж опротивеет бессмертие захочется тебе лечь и отдохнуть.
Науку эту >1 тоже перенял от своей Гейки, которая, будучи еще лесной птицею, умела читать таинственные шаки, рассеянные на камнях, на листве буков и яворов, на срезах старых пней; где-то, слышь, она вычитала, что тот человек, который пожелал стать бессмертным, должен запастись терпением, главное, значит, терпение н время, а остальное будто бы придет само собой. Гейка говорила, что тот человек, который запасся терпением, пусть возьмет улей с пчелами и вынесет его на голые скалы, на мертвые скалы, и пусть он, тот человек, что имеет терпение, мертвые скалы надежно обгородит — доска к доске — высоченным забором, чтоб никакая
птица не перелетела, а пчела чтоб не протиснулась через щелку. Вся мудрость, братчик мой, в том, чтоб пчелы носили мед с камня, с диких скал, ибо ведомо, что камень не растет и не стареет, не рождается и не умирает; и если с этого камня стакан меда насобирать и съесть — и ты уже посылаешь смерть туда, где черт спокойной ночи говорит.
Вот так. Правда, что просто?
Но не забудь же, Юрашку, что только терпеливому дается в руки мед из камня, ибо, ведомо, камень не распускает листьев, не цветет, нет на нем нектара, и гибнут пчелы на скалах от лютого голода, от холодов, от жары, потому надо, может, ждать десять лет или двадцать, а может — всю жизнь, пока в твоем улье наберется стакан меду с камня, из его трещин, из росинок, из его дыханья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86